Возможно ли объективное и научное социальное знание?

 

Эта книга посвящена методам социологического исследования и рассчитана прежде всего на тех, кто проводит или собирается проводить такие исследова­ния — в практических, прикладных целях либо ради удовлетворения так назы­ваемого академического интереса (последний, как известно, в более долговре­менной перспективе тоже служит практическим целям). Кроме того, она может быть полезна тем читателям, которые хотят стать грамотными потребителями результатов социологических исследований, в частности лицам, принимающим политические и социальные решения на основании социологических данных, заказчикам прикладных исследований (предвыборных, маркетинговых и т. п.), а также тем, кто формирует собственное либо даже общественное мнение, основываясь на цифрах и фактах, приводимых в исследовательских отчетах или газетных публикациях.

Совершенно очевидно, что достоверность фактов и выводов, полученных ис­следователем, зависит от того, каким способом последний пришел к данным фактам и выводам, т. е. от использованного им метода. В повседневной жизни мы также описываем факты, оцениваем их правдоподобие, выводим гипотетические закономерности или опровергаем выводы других людей. Однако в науке все эти повседневные методы получения нового знания подвергаются куда бо­лее тщательной разработке. В повседневной жизни, например, мы легко используем понятия «всегда», «никогда» или «очень часто», но такого рода оценки остаются субъективными и относительными, пока они полностью зависят от того, кто оценивает и какие события подвергаются оценке. Частота «один случай из двадцати» будет оцениваться как «очень часто», если речь идет о неудачных исходах хирургической операции (особенно если оценку производит пациент), и как «почти никогда», если эта частота соответствует шансам конкретногоабитуриента поступить в университет. Чтобы сделать такого рода оценки более сравнимыми и объективными, в науке используются статистические критерии и методы статистического оценивания, позволяющие судить о вероятности реализации определенного события, о сугубо случайном или, наоборот, закономерном характере полученного результата (хотя, как мы увидим в дальнейшем, статистическая значимость научного факта не обязательно свидетельствует о его социальной и личностной значимости).

Современная наука — это коллективное предприятие, требующее к тому же немалых затрат. В силу этих обстоятельств, а также в силу присущих человеку стремления к истине (даже несовершенной и подверженной постоянным пересмотр­ам) и способности к критической оценке существующих точек зрения (большей или меньшей, но в общем поддающейся тренировке) проблема «Научного Метода», позволяющего получить достоверные и надежные результаты и на их основе прийти к объективным и хорошо обоснованным выводам, неизменно пользуется вниманием ученых. Хотя по мере развития науки у ученых оставалось все меньше оснований верить в существование единого и универ­сального «Метода», пригодного для решения всех без исключения научных за­дач, они, тем не менее, стремились разработать все более точные и надежные методы опытной проверки теоретических гипотез, а также определить крите­рии для оценки объективности и обоснованности нового знания, получаемого в результате проводимых ими исследований.

Методология науки — это дисциплина, изучающая и технические, «процедур­ные» вопросы организации исследования, и более общие вопросы обоснованно­сти используемых методов, достоверности наблюдений, критериев подтвер­ждения или опровержения научных теорий.

Такая «всеядность» методологии связана с тем, что большинство сугубо техни­ческих вопросов, возникающих в реальной исследовательской практике, не могут быть решены без обращения к более широким представлениям о том, что в данном случае может служить критерием истинности или обоснованнос­ти, какие факты следует считать релевантными, т. е. относящимися к проверяе­мой теории, а какие — случайными ошибками наблюдения и т. п. С другой сто­роны, непосредственным источником самих нормативных стандартов и критериев, используемых при оценке исследовательских процедур и результатов, служат не только абстрактные и универсальные конструкции формальной логики, но и реаль­ная, «ситуативная» логика конкретного исследования, принимающая во внимание его цели, происхождение стоящей перед исследователем научной проблемы (тео­ретическое затруднение, практическая задача), доступные теоретические и техни­ческие ресурсы и, наконец, научный «фон» исследования — ту теоретическую пер­спективу или, если воспользоваться популярным обозначением, исследовательс­кую программу, в рамках которой и замысел, и методика, и результаты исследования приобретают свой подлинный смысл. Чтобы понять смысл и результаты, напри­мер, экспериментов физика А. Майкельсона по измерению относительной скорос­ти света (вдоль и поперек потока «эфирного ветра»), нужно представлять себе суть спора между сторонниками различных теорий «светоносного эфира» и сторонни­ками теории относительности Эйнштейна[1]. Точно так же трудно оценить процеду­ру и результаты эксперимента, в котором психолог сначала помещает крыс в лаби­ринт, оставляя их там на некоторое время, а потом, установив в конце лабиринта кормушку с приманкой, измеряет с помощью секундомера время, затраченное кры­сами на прохождение лабиринта. Чтобы понять методику последнего эксперимента, следует представлять себе основные положения исследовательской программы бихевиоризма, весьма влиятельного направления в науках о поведении. (Только что описанный эксперимент[2], в частности играет важную роль в споре о том, способны ли внутренние образы окружения, «когнитивные карты», оказывать ре­альное влияние на скорость выработки поведенческих навыков у животных. Для человека, не имеющего представления об этом споре, предварительное помещение крыс в лабиринт выглядит ничего не значащим фактом или, в худ­шем случае, методическим промахом экспериментатора; для сторонника же бихевиористской исследовательской программы — это логически необходимое условие для любых выводов относительно влияния предварительной ориенти­ровки на обучение.)

До недавнего времени в философии и методологии науки господствовал упро­щенный взгляд на логику и процедуру научного исследования, который можно обозначить как «традиционный образ науки». Этот взгляд игнорировал только что описанные сложные взаимосвязи между самыми общими философскими и теоретическими представлениями, входящими в определенную исследователь­скую программу, и более частными предположениями, из которых явно или неявно исходит ученый, планирующий конкретное исследование. «Традицион­ный образ науки» представлял процесс исследования как простую линейную последовательность:

проверяемая общая теория, ® из которой выводится основная теоретическая гипотеза, ® определение основных теоретических понятий в терминах конк­ретных измерительных операций, т. е. их операционализация, ® решающий эксперимент, ведущий к ® однозначному принятию или отвержению гипоте­зы, а заодно и общей теории, из которой гипотеза была выведена.

Предполагалось, что отрицательный результат «решающего эксперимента», т. е. эмпирическая демонстрация ложности предсказаний, выведенных путем логической дедукции из теоретических предпосылок, свидетельствует о лож­ности этих предпосылок. На практике, однако, всегда можно приписать «не­удачное» наблюдение либо неучтенным особенностям исходных условий конк­ретного эксперимента, либо ложности множества вспомогательных гипотез и предположений, используемых при проверке основной теоретической гипоте­зы. Так, в частности, негативный результат всегда может быть приписан не про­веряемой гипотезе, а артефактам используемого метода или погрешностям в операционализации и измерении отдельных показателей[3]. Кроме того, в теоре­тическую гипотезу, вспомогательные предположения или, наконец, в самые общие теоретические предпосылки исследовательской программы, включаю­щей в себя спорную теорию, почти всегда можно внести разного рода неболь­шие поправки или дополнения (так негативный результат упоминавшихся выше опытов Майкельсона с измерением «эфирного ветра» поначалу объяснялся тем, что движение эфира непосредственно у поверхности Земли столь незначитель­но, что использованная в опыте аппаратура не обладала достаточной точнос­тью для его фиксации). Иными словами, «решающие эксперименты» чрезвы­чайно редки даже в точных науках: влиятельная и пользующаяся поддержкой многих ученых теория имеет большие шансы устоять даже при наличии не­скольких контрпримеров — до тех пор, пока более широкая исследовательская программа, в которую включена теория, не уступит место новой, более плодо­творной и привлекательной. Кроме того, «традиционный образ науки» игнорировал то обстоятельство, что далеко не всегда исходной точкой исследователь­ского процесса служит вполне сложившаяся абстрактная теория. Источником исследовательских гипотез и в социальных науках, и, например, в биохимии или физике часто становятся случайное наблюдение, личный «вненаучный» опыт ученого, неожиданные результаты, полученные при использовании новой ме­тодики или технического прибора. В попытках объяснить необычный факт исследователь формулирует пробные теоретические предположения, которые пока не могут быть привязаны ни к какой из существующих абстрактных теорий (и тем более не могут быть выведены из нее дедуктивно). Некоторые из возник­ших таким образом догадок повышают «теоретическую чувствительность» ис­следователя и ведут к формулировке новых рабочих гипотез, введению новых описательных понятий или даже, в конечном счете, к возникновению новых исследовательских программ[4]. Так, например, непосредственно в процессе включенного наблюдения за взаимодействием членов некоторой организации, проводимого социологом, у последнего могут возникнуть весьма полезные до­гадки, касающиеся существующей в этой организации статусной иерархии. (Подробнее о возможностях теоретического обобщения полевых данных гово­рится в гл. 2[5].) Таким образом, налицо значительное несоответствие между вышеописанным «традиционным образом науки» и реальной логикой исследова­ния. Это несоответствие становится особенно очевидным, когда мы обращаем­ся к области социальных наук:

1) где существует сравнительно мало развитых формальных теорий, из которых можно было бы строгим образом вывести проверяемые гипоте­зы, а для каждой из таких гипотез уже в момент ее выдвижения можно найти множество контрпримеров;

2) где возможности экспериментального метода заведомо ограничены, а имеющиеся данные о естественно случающихся событиях либо о результатах специальных опросов редко позволяют разделить главные и побоч­ные эффекты;

3) где, наконец, одновременно существует несколько очень влиятельных исследовательских программ (например, бихевиористская, интерпретативная и структуралистская), каждая из которых обладает собственным набором методологических норм, излюбленных исследовательских тех­ник и образцовых теоретических интерпретаций[6].

Воспользуемся наглядным примером, взятым из области социальных наук. В социальной психологии, социологии и экономике существуют довольно убедительные теории, относящиеся к единой исследовательской программе и опи­сывающие поведение человека как эгоистическое, направленное на достиже­ние максимального удовлетворения потребностей индивида. С точки зрения этих теорий, в частности, даже самые идеальные мотивы скрывают за собой рацио­нальный расчет, направленный на увеличение личных «активов», в том числе материальных благ, социального престижа, политического влияния. Самым ра­циональным, таким образом, 'будет поведение, которое позволяет максимизи­ровать доступные индивиду блага — материальные и нематериальные — для данного набора индивидуальных возможностей, т. е. ресурсов, которыми этот индивид располагает. Соответственно деятельность ученого, проводящего трудоемкие изыскания без какой-либо материальной поддержки, или поступок филантропа, жертвующего деньги на благотворительность, также рассматри­ваются с точки зрения скрытых вознаграждений, удовлетворяющих эгоисти­ческие потребности: ученый рассчитывает завоевать признание коллег, по­лучить хорошо оплачиваемую работу в престижном университете; филант­роп заинтересован в удовлетворении собственного тщеславия и создании благоприятного общественного мнения о себе. В конкретном исследовании данная исследовательская программа (назовем ее «концепцией экономичес­кого человека») принимает форму гипотез, описывающих ожидаемое поведе­ние людей в ситуациях определенного типа (например, «Если в ситуации S для достижения максимального вознаграждения А нужно сделать В, то испытуемый X сделает В»). Получаемые в результате исследования данные могут соответствовать либо не соответствовать тому, что предсказывает гипотеза. Следова­тельно, результаты будут рассматриваться как подтверждающие или не подтвер­ждающие выдвинутую первоначально гипотезу. Всякое удачное предсказание будет вести к относительному подтверждению гипотезы (для данного типа си­туаций). Интереснее, однако, то, что происходит, когда теоретические предска­зания не сбываются или сталкиваются с контрпримерами[7]. «Концепция эконо­мического человека», в частности, сталкивается с трудностями, если требуется предсказать поведение в ситуациях неопределенности, когда выбор основан на недостаточной информации и окончательная «цена» того или иного решения в принципе не может быть определена заранее. В таких ситуациях самой разум­ной с точки зрения «экономического» подхода стратегией обычно является слу­чайное угадывание. Однако эксперименты и наблюдения за поведением отдель­ных людей или групп показывают, что они практически никогда не основывают свой выбор на простом подбрасывании монетки. Напротив, они всячески стре­мятся обосновать свой выбор и придумать какую-то «стратегию принятия ре­шений», исходя при этом из ложных или заведомо непроверяемых представле­ний. Еще сложнее сторонникам описанного подхода справиться с другого рода контрпримерами, демонстрирующими слепое подчинение разума вполне нера­зумным целям либо рациональное стремление увеличить или уменьшить не собственное, а чье-либо еще благо. Человек, совершающий самоубийство, впол­не способен осуществить задуманное самым экономичным и рациональным способом. Возможно, конечно, утверждать, что при этом он достигает макси­мального блага, или, если воспользоваться специальным жаргоном, реализует свое «наибольшее предпочтение», но в таком случае нам придется признать свою неспособность дать независимое определение того, что следует считать «разумным желанием» — рациональной будет выглядеть любая цель, мотиви­рующая реальное поведение. Более того, так как люди часто стремятся пред­ставить любые свои поступки в качестве разумных, «рационализировать» их, то нам будет весьма трудно отличить истинно расчетливые поступки от «раци­онализации», изобретаемых для оправдания уже свершенного. Трудности в оп­ределении ключевых понятий приведут к трудностям в их операционализации, и в результате эмпирическое подтверждение или отвержение отдельных гипо­тез, выводимых из «концепции экономического человека», будет полностью за­висеть от используемых показателей или методов измерения рациональности поступков. Кроме того, результат, противоречащий теоретическим предсказа­ниям, всегда может быть отнесен на счет несовершенства этих методов. Суще­ствуют и такие контрпримеры, которым обсуждаемая концепция (являющаяся, напомним, не отдельной теорией, а обширной исследовательской программой) не может дать сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Так, иногда люди совершают добрые поступки анонимно (вносят благотворительные по­жертвования, возвращают потерянные кошельки и т. п.). Ученый из вышепри­веденного примера может тратить значительные силы не на собственные тру­ды, а на то, чтобы любой ценой воспрепятствовать публикации трудов коллеги. «Концепция экономического человека» может многое объяснить в том, как люди расчетливо используют наличные средства для достижения максимально воз­можного счастья (так определял рациональное поведение Гоббс), но она мало­пригодна для объяснения того, как человек может руководствоваться стремле­нием к счастью или несчастью другого человека[8]. Такая «ограниченная подтверждаемость» (обратной стороной которой является «ограниченная опровергаемость») скорее типична для социальных наук. Сильная взаимосвязь между теорией, методом и получаемыми «на выходе» эмпирическими данны­ми, характерная для реальной логики всякого научного исследования, здесь ста­новится еще более очевидной в силу наличия конкурирующих теоретических перспектив, каждая из которых располагает большим количеством контрпри­меров, ставящих под сомнение базисные предположения остальных[9].

Приведенный пример показывает, что чрезмерно упрощенный «традиционный образ науки» и основанные на нем методологические рекомендации едва ли могут оказаться полезными при разработке и оценке исследовательских мето­дов для социальных наук. Это, однако, не означает, что нам следует отказаться от разработки критериев рационального и объективного научного исследова­ния, основанных на более адекватном представлении о научной практике.

Во-первых, всякое исследование в социальных науках направлено на поиски объяснения человеческого поведения, и, следовательно, ориентировано на поиск некоторой гипотетической закономерности, обладающей большей или меньшей степенью общности, но всегда требующей эмпирического подтверждения и критического сопоставления с другими альтернативными гипотезами. Источником таких гипотез, как мы уже видели, могут быть и сложившиеся научные концепции, и — реже — «обыденные теории». Далее, возможность объяснения и предсказания в общественных науках основана на признании причинной обусловленности объясняемых событий. Даже объясняя поведение людей их целями, представлениями и убеждениями, социолог стремится продемонстрировать работу некоторого причинного механизма, обеспечивающего взаимосвязь целей и идей (рациональных или иррациональных, истинных или ложных) с поведением. Изучение чисто логических отношений согласованности между целями и средствами деятельности, элементами системы верований или, например, брачными правилами, существующими в некотором сообществе, само по себе еще не позволяет объяснить, почему произошли или не произошли не­которые события. Логические отношения между идеями или высказываниями (отношения импликации) позволяют осуществлять логический вывод — от од­ного формально истинного высказывания к другому, но не позволяют предпо­ложить, что произойдет (или произошло) в действительности. Из совокупнос­ти высказываний можно логически вывести лишь другую совокупность выска­зываний. (Человек, логично рассуждающий о преимуществах любви к ближнему, как известно, не обязательно следует собственным рассуждениям на практи­ке[10].) Поэтому, вопреки рецептам некоторых сторонников «гуманистической модели» социальных наук, социологи не ограничиваются интерпретацией того, что люди говорят, либо того, во что они верят.

Оценка существующих теорий и гипотез в социальных науках, как и в науках естественных, предполагает введение определенных критериев эмпирической проверяемости и истинности теоретических высказываний, а также разработку и применение соответствующих этим критериям методов исследования.

Таким образом, процесс социологического исследования неизбежно включает в себя:

1) стадию осознания теоретической или практической недостаточности существующего знания (источники такого осознания, как говорилось выше, могут лежать и в области теории, и в области повседневного опыта или социальной практики);

2) стадию формулировки проблемы и выдвижения гипотетического объяс­нения, а также

3) стадию эмпирической проверки сформулированной гипотезы, за кото­рой нередко следует

4) стадия переопределения и уточнения проблемы или гипотезы, дающая начало новому исследовательскому циклу.

Разнообразие существующих в социологии исследовательских программ, а так­же реальных контекстов исследования, т. е. теоретических и практических це­лей исследования, возможностей, которыми располагает исследователь, а так­же возникающих в исследовательской практике технических и этических ограничений, ведет к тому, что конкретные реализации описанного процесса иссле­дования могут существенно различаться. Ведущие методы социологического исследования и представляют собой такие конкретные реализации, или стра­тегии, процесса социологического исследования.

Методы социологического исследования: