Тюрьма как социальный институт

Основная задача тюрьмы как социального институ­та виделась не в ограничении свободы индивида, а в трансформации его личности и поведения. В качестве элементарной формы дисциплинарного общества тюрь­ма способна подавлять асоциальные наклонности инди­видов и моделировать желаемые. Являясь совершен­ным дисциплинарным аппаратом, напоминающим од­новременно казарму и завод, школу и госпиталь, тюрьма охватывает все стороны человеческой жизни, контро­лирует их и подчиняет определенным стандартам. Наи­более характерное воплощение идеи тюрьмы как дис­циплинарного пространства Фуко видел в проекте «Па­ноптикум» английского правоведа и философа XVIII в. И. Бентама. В нем дисциплинарный принцип «всепод-надзорности» и тактика социальной оптики приняли зримый характер тюремной архитектуры особого рода в виде сложного сооружения, где все камеры освещены и просматриваются надзирателями. Каждая из них — подобие маленького театра с актером-заключенным на

зов*

сцене, чье поведение на виду, но он сам никого не видит. Здесь действует уже не принцип темницы, а напротив, человек подвергается пытке избыточным све­том и постоянным пребыванием на виду у надзирате­лей. Это ощущение своей постоянной подконтрольнос­ти, поднадзорности составляет суть наказания. Более того, это наглядное воплощение принципа власти в дис­циплинарном обществе, где властные механизмы пре­дельно мощны и эффективны. Придя к этим выводам, Фуко, по сути, указал на динамику социально-истори­ческого генезиса неправовых, тоталитарных режимов, ставших предельным воплощением идеи дисциплинар­ного общества.

Системы правосудия

Исследуя традиционные и современные механизмы европейского правосудия, Фуко пришел к выводу, что истинные причины правовых реформ XVIII в. заключа­лись не в том, что гуманистов и просветителей потрясла жестокость существовавших тогда карательных мер, пыточного следствия и применявшихся казней, а в том, что они обнаружили малую эффективность всех этих средств. Судебные реформы в европейских государствах понадобились для того, чтобы наказывать не меньше и слабее, а рациональнее и эффективнее. В прошлом жес­токие наказания не являлись следствием безграничной власти феодалов и монархов над подданными. Каждое нарушение закона рассматривалось как посягательство на права господина и суровое воздаяние являлось его привилегией, не предполагавшей симметрии прав пре­ступника и суверена. Пытки и публичные казни высту­пали не как процедуры восстановления справедливости, а как практика подтверждения принципа безграничной власти суверена. Не случайно наказания часто носили вид инсценированного, почти театрального действия. Фуко приводил пример того, как служанку, зарезавшую свою хозяйку, палачи посадили в то же кресло, где сиде­ла госпожа, и зарезали тем же самым ножом.

Театральность процедуры наказания проявлялась и в том, что объект наказания, т. е. человеческое тело, истерзанное пытками, заклейменное, часто выставлялось

• 307 •

напоказ, чтобы его вид запечатлелся в памяти других людей как знак могущества суверена. Но XVII век обна­ружил характерный юридический парадокс, связанный с процедурой наказания: пыточное следствие, существо­вание профессии палача и публичные казни дискреди­тируют идею справедливого наказания.

Практика традиционного судопроизводства не ис­правляет преступников, не предупреждает преступле­ний и не снижает уровня преступности. Потребовалась новая система принципов социального контроля. При осуществлении процедуры наказания предпочтение ста­ло отдаваться уже не столько телу человека, сколько его душе. Правосудие стало как бы стыдиться прикос­новений к телу; роль пыток и побоев заметно уменьши­лась. Даже к смертной казни служители пенитенциар­ной системы начали относиться не как к радикальной манипуляции с человеческим телом, а как к средству лишения преступника его главного права — права на жизнь. Излишняя жестокость по отношению к телу преступника представляется теперь общественному со­знанию недопустимой. Зловещую фигуру палача заме­нила команда специалистов разных профилей, вклю­чая врача и священника. Их задача состояла в том, чтобы сделать смерть осужденного наименее мучитель­ной. С этой же целью создаются специальные техничес­кие и фармакологические приспособления — гильоти­на, электрический стул, смертельная инъекция и т. п. Все это, однако, не означало, что общественное созна­ние и система правосудия стали более гуманными. Стре­мясь более рационально судить и эффективно наказы­вать, они продолжали относиться к преступнику как к антагонисту, не заслуживающему снисхождения. Над ними продолжали довлеть традиции европейских тео­рий общественного договора, согласно которым каж­дый гражданин, заключивший со всем обществом дого­вор о соблюдении норм и законов права, не должен его нарушать, и потому преступник, отвергший все догово­ренности, становится врагом всего общества, не имею­щим права рассчитывать на снисхождение.

В этом Фуко солидарен с Руссо, видевшим в пре­ступнике предателя интересов государства и считав-

•308

шим, что государство во имя самозащиты обязано унич­тожить нарушителя договора. Создаваемая государством пенитенциарная система не должна иметь слабых, уяз­вимых мест и оставлять лазейки для стремящихся ус­кользнуть от наказания. Ей следует быть максимально эффективной, чтобы наказание для преступника было неотвратимо. Работники этой системы должны уметь точно классифицировать правонарушения в соответ­ствии со шкалой карательных мер и точно исполнять каждое конкретное наказание-воздаяние, заботясь о том, чтобы оно соответствовало характеру преступления, т. е. было и не слишком жестоким, и не слишком мягким, а рациональным.

Сквозь призму проблем наказания, тюрьмы, смерт­ной казни Фуко рассматривал логику метаморфоз, со­вершающихся в европейском массовом сознании на про­тяжении нового и новейшего времени, обнаружив при этом, что стереотипные оценки произошедших перемен с помощью таких понятий как «рост гуманности» или «увеличение степени цивилизованности» далеки от по­нимания истинной сути вещей. На самом деле это была логика рационализации, неуклонного повышения степе­ни подконтрольности, нормированности социальной жизни индивидов, историческим результатом которой стало в XX в. массовое возникновение тоталитарных форм социальности, в которых право и закон, перейдя меру допустимой нормативности, превратились в собственные противоположности — неправо и беззаконие.

ГЕНЕЗИС ЗАПАДНОЙ СОЦИОЛОГИИ ПРЕСТУПНОСТИ

Социологическая школа в уголовном праве

В конце XIX в. в европейской криминологии и уго­ловно-правовой теории сложилось научное направление, которое традиционно обозначают как «социологическую школу в уголовном праве». Оно возникло на основе при­менения социологических методов анализа юридической, криминологической проблематики. Его основные пред­ставители — Ф. Лист (Германия), А. Принс (Бельгия), Ж. Ван Гамель (Голландия), Г. Тард и А. Лакассань

(Франция), Э. Ферри (Италия). Их усилиями была раз­работана концепция факторов преступности, позволив­шая рассматривать каждое конкретное преступление как результат перекрестного взаимодействия трех групп фак­торов:

1) индивидуальные факторы (психофизические при­
знаки человека — возраст, пол и т. д.);

2) естественно-физические факторы (влияние географи­
ческих и климатических условий, времени года и т. п.);

3) социальные факторы (социальный статус, жилищ­
ные условия, профессия преступника, его причастность
к таким негативным явлениям, как бродяжничество,
алкоголизм, проституция, а также состояние экономи­
ческих, политических и др. отношений в обществе). Ве­
дущая роль в детерминации преступного поведения при­
знавалась за влиянием социальных факторов.

Представители социологической школы разработали также концепцию опасного состояния, предполагавшую существование таких ситуаций, попадая в которые пред­ставители определенных категорий людей (например, бродяги, воры, сутенеры, рецидивисты) становятся ис­точником повышенной опасности для окружающих. Лич­ности такого склада должны выявляться до того, как они окажутся в условиях «опасного состояния»; к ним необходимо применять разнообразные превентивные меры обеспечения социальной безопасности.

Для социологической школы характерен перенос оце­ночного акцента с фактора виновности преступника на фактор потенциальной опасности его личности для об­щества. Это заставляло ее представителей выдвигать тре­бования по введению дополнительных мер безопаснос­ти, ужесточению наказаний тех, кто совершил особо тяж­кие преступления или продемонстрировал склонность к рецидивам. На фоне явного роста преступности в евро­пейских государствах конца XIX в. они предлагали раз­вернуть систему репрессивных средств, которые, по их мнению, могли бы приостановить этот рост. Так, появи­лось предложение заменить обычный институт суда и практику традиционного судопроизводства комиссиями специалистов-экспертов, состоящих из психологов, пси­хиатров, социологов, воспитателей-пенитенциариев, ко-

•310*

торые оценивали бы степень социальной опасности по­дозреваемого и назначали бы ему в соответствии с по­ставленным диагнозом соответствующий курс принуди­тельного социального излечения. Одновременно на об­щее обсуждение были выдвинуты проекты создания отдельных судов для несовершеннолетних, предложения по применению наказаний в виде условного осуждения и введению практики условно досрочного освобождения.

Важную роль в генезисе социологии преступности сыграл крупнейший ученый-статистик XIX в. Л. А. Кет-ле (1796-1874), выявивший, что статистика устойчивых числовых соотношений между разнообразными факто­рами, сопутствующими преступлениям, позволяет гово­рить о последних как о необходимом социальном явле­нии, составляющем обязательную принадлежность лю­бой из развивающихся цивилизаций.

Разработанная Э. Дюркгеймом концепция аномии обогатила социологическое видение преступности воз­можностью учитывать дополнительный ряд причинных факторов, связанных с воздействием на людей истори­чески переходных, кризисных состояний общественной системы.