Феномен “эристики” в истории русской культуры

Особенно противоречивыми и драматичными в русской истории были три социокультурных перехода: от “русского средневековья” к Новому времени (XVII в.); от самодержавно-имперской России к советскому тоталитаризму (Серебряный век конца XIX – начала ХХ вв.) и современный этап – от тоталитаризма к демократическому развитию. По существу, эти переходы составили три отдельные культурные парадигмы (очень близкие друг другу по содержанию и форме, несмотря на глубокие различия исторических эпох). В эти периоды взаимное наложение “старого” и “нового” принимало характер “смуты”, непрекращающейся и неразрешимой полемики о значениях и смыслах, спонтанного, неуправляемого саморазвития культурной семантики. На первый план жизни выходила “борьба без правил” ради победы, или “правила” победы в борьбе любой ценой. В свое время подобную ситуацию в античной культуре, возникшую в связи с распространением “софистических опровержений”, Аристотель назвал эристикой (от греч. – искусство спора), понимая под нею своеобразный агон, переводящий творческую состязательность в такую сферу, где традиционные представления о правде, справедливости, логических правилах, нравственных принципах сменяются “неклассическими критериями” убедительности неистинного, оправданности несправедливого, красоты невзрачного, моральности безнравственного, где на первый план соревнования выходит практическая способность оратора или мыслителя убедить других любыми средствами в своей вовсе не очевидной правоте. Устраняя критерии и нормы ценностно-смысловых измерений, эристика как своеобразный смысловой конфигуратор переходных эпох лишала смысла не только регулятивный механизм культуры, нормирующий социокультурный процесс, но и самую необходимость культурной регуляции и саморегуляции, вносила непредсказуемость в социальную и культурную жизнь.

Кризис культуры проявляется в том, что одни и те же понятия (правда, свобода, справедливость, счастье, творчество, благо, красота, святость и т.п.) начинают трактоваться не просто различным, но нередко и взаимоисключающим образом: происходит как бы “расщепление” культурной семантики, расцветают споры о понятиях, “о словах”, представляющиеся современникам бесплодными и странными, – тем более, что они не облегчают понимания и обостряют конфликты (политические, национальные, конфессиональные, социально-экономические, философские, художественно-эстетические и др.), усиливают драматизм кризисной ситуации и, как представляется ее участникам, делают невозможным ее разрешение. Эристика расшатывает привычные нормы и иерархию ценностей, социокультурные контексты и интерпретации, облегчая переход от одной парадигмы к другой, размывая различия между “старым” и “новым”, дезавуируя привычные значения и смыслы в новой ситуации.

В такие переломные культурно-исторические эпохи усиление культурного плюрализма, многозначности социальных явлений, факультативности политического и социокультурного развития приводит к массовому переживанию истории как стихийно нарастающего хаоса – иррационального, неподвластного человеку, катастрофичного для культуры и цивилизации. Культуру в это время одолевают апокалиптические видения и предчувствия, настроения безнадежности или, напротив, беззаботности. Именно в такие “смутные” эпохи актуализация эристики как оптимального регулятивного механизма (конфигуратора) культуры становится не только возможной, субъективно желанной, но и практически неизбежной. В каком-то высшем смысле эристика – это механизм не разрушения, а выживания культуры в неблагоприятных и даже разрушительных для нее социально-исторических или естественно-исторических условиях; ценой этого созидательного потенциала эристики является утрата четких критериев всех ценностей – познавательных, нравственных, религиозных, эстетических, политико-идеологических и др.

Эристика (при всей видимости своей беспринципности, аморализма, релятивизма и нигилизма – в сравнении с устойчивыми семантическими системами стабильных эпох, где истина и ложь, добро и зло, красота и уродство, вера и неверие, справедливость и несправедливость в каждом отдельном случае равны сами себе, четко и однозначно разграничены и иерархизированы) в условиях дезорганизации, политической и нравственной “смуты”, “конца идеологии” парадоксальным образом выступает не только как разрушительная, но и как конструктивная сила. В кризисных условиях именно эристика, создавая “зону ценностно-смысловой неопределенности”, размыкает непреодолимые психологические и идеологические границы в культуре, действует “поверх барьеров” – субъективных и объективных, способствует решительной переоценке ценностей, пересмотру стереотипов и клише, подчас помогает преодолеть конфликт интерпретаций, подготавливает приятие непредсказуемой, шокирующей новизны. Иначе говоря, эристика, с ее бессистемностью, эклектизмом, зыбкостью понятий и представлений, на “сломе эпох” выполняет важную функцию кодирования культурной семантики со “старого” символического языка на “новый”, т.е. выступает как механизм перехода от одной социокультурной эпохи к другой.

Особенно ярко и парадоксально проявляется эристика в культуре при наложении пограничности эпохальной и региональной. Типично “дважды эристической” эпохой в истории России был Серебряный век, соединивший в себе общие черты западноевропейского модерна и специфические – предреволюционной поры в России. Размытость границ между жизнью и искусством, личностью и обществом, утопией и реальностью, здоровьем и болезнью, консерватизмом и радикализмом, серьезным и смеховым, высоким и низким, добром и злом, нравственным и эстетическим, прекрасным и безобразным, богоискательством и неверием, нормативным и релятивным (список подобных антиномических “пар” в культуре Серебряного века можно продолжать до бесконечности) – все это было характерно практически для каждого поэта, критика и публициста, философа или политика начала ХХ в. Декадентством в той или иной степени были заражены едва ли не все деятели русской культуры рубежа веков; многие социальные процессы и бытовые реалии, виды деятельности оборачивались культурной игрой; символ часто представлялся реальнее житейской повседневности и объединял в себе искусство, философию, религию, общественность, быт и политику. В эту переломную историческую эпоху народолюбие и революция, религия и спиритизм, любовь и разнузданные оргии, скандальная известность и рафинированный эстетизм, всемирная отзывчивость и примитивный шовинизм – все это и многое другое оказывалось рядом – одновременно “нераздельным и неслиянным”, чреватым социокультурным взрывом, который не замедлил произойти – сначала в 1905, затем в 1917 году.

Культурная модель релятивизма, ярко, резко и парадоксально заявленная Розановым, по-своему проявлялась в творчестве Мережковского и Дягилева, Вяч. Иванова и Скрябина, Врубеля и Бердяева, Брюсова и Стравинского, Хлебникова и Флоренского, Горького и Малевича, Сорокина и Ленина. Смешение норм и стилей, ценностей и критериев оценок, видов искусства и типов творчества, взаимоисключающих мировоззренческих принципов само по себе уже свидетельствовало об “эристичности” культуры Серебряного века в целом; но к этому добавлялось еще и нарочито эпатирующее, даже скандальное в своей демонстративности взаимонепонимание деятелей культуры этого времени. Особенно характерны в этом отношении футуристические манифесты (вроде, например, “Пощечины общественному вкусу”), построенные на оскорбительном вызове буквально всем: русским классикам и их поклонникам, современникам – реалистам и символистам, носителям родного языка вообще, толпе обывателей и индивидуалистам, революционерам в жизни и в искусстве, самим поклонникам футуризма.

Итогом Серебряного века в России явилась революция, приведшая к образованию “двух культур” в рамках одной национальной культуры, к росту насилия и кровопролитной гражданской войне, к установлению – впервые в мире – жестокого тоталитарного режима на территории огромной многомиллионной страны, положившего конец культурному и социально-политическому плюрализму и вскоре создавшему монолитную, монистическую советскую тоталитарную культуру и “параллельную” ей, непримиримую к революции и большевизму, но в принципе очень похожую на нее структурно культуру русского зарубежья, – обе русские культуры ХХ века составляли “в паре” идеально “эристичный” контрапункт смысловых структур и ценностей русской культуры.

Своеобразной пограничностью обладала (и обладает до сих пор) культура русского зарубежья, исторически сложившаяся в смысловом пространстве между традиционной русской и либеральной западноевропейской культурами, а в ХХ в. занявшая промежуточное положение между советским тоталитаризмом и западной (буржуазной) демократией. Многочисленные семантические противоречия, расколы и разрывы, идейные конфронтации, ожесточенные политические, религиозные и культурные споры, потрясавшие русскую диаспору на протяжении ХХ в., свидетельствовали о культуре русского зарубежья как о последовательно “эристической” культуре. Только в такой культуре могли сложиться такие двусмысленные явления, как сменовеховство и евразийство, могла всерьез обсуждаться проблема выбора между сталинизмом и гитлеризмом в период Второй мировой войны или определяться мера “тоталитарности” таких мыслителей, как Н.Бердяев или И.Ильин, таких художников, как С.Есенин или М.Цветаева и т.п.

Предпосылкой эристических процессов в период становления русского тоталитаризма и в период его разложения явилось столкновение застывших, догматизированных, нередко искусственных смысловых структур тоталитарной культуры (ленинизм,“соцреализм” и т.п.), с органической для каждой конкретной нации или страны “культурой повседневности”. Наступающая на гребне “Великого перелома” тоталитарная культура могла победить “культуру повседневности”(идеологию нэпа) только средствами лжи, насилия, террора. Напротив, обороняющаяся, идущая на либеральные уступки и компромиссы культура тоталитаризма времен “оттепели” и “перестройки” неизбежно была побеждена повседневностью, глубоко укорененной в быту, привычках, массовой психологии, обрядности, интересах, национальных традициях и менталитете.

Современная российская культура рубежа ХХ-XXI вв. оказывается одновременно включенной в рыночные механизмы (но трактуемые очень архаично, примитивно, варварски) и в процесс посттоталитарной стагнации; она ориентирована на государственный патернализм и пронизана конкурентной борьбой “на выживание”; она презирает “массовую культуру” (особенно западную) и жаждет сама стать столь же массовой; она соприкасается с теневой экономикой и криминальной культурой и в то же время открыто лоббируется правительством, различными политическими партиями и движениями. Перестав (частично) быть “закрытым” обществом, посттоталитарная Россия лишь условно начала приближаться к нормативам и идеалам “открытого общества”. Традиции неправового государства в рамках российской цивилизации инспирируют феномен “ слишком открытого общества ”, в систему которого парадоксальным образом включены на равных правах как “открытые”, так и “закрытые” структуры, как компоненты правового государства, так и криминальные образования, – более взаимодействующие не друг с другом, а со своим “безразмерным” целым, равно “лояльным” как к собственной “открытости”, так и к “закрытости”.

Реальный плюрализм современной постсоветской культуры неизбежно осложняется взаимной нетерпимостью соревнующихся сил и вседозволенностью средств в борьбе друг с другом за собственную победу, монополию и даже диктатуру. В этом принципиальное смысловое отличие современного российского постмодерна от западного: если западный постмодерн есть результат индивидуальных творческих исканий интеллектуалов, стремящихся пересмотреть застывшие нормы и ценности, концепции и стили в духе культурного плюрализма и свободного самоопределения личности в многомерной культуре, то российский постмодерн порожден коллизиями посттоталитарного развития советской культуры, что придает ему несравненно более драматический и переломно-кризисный характер – не только по сравнению с западноевропейской социокультурной реальностью, но и с аналогами восточноевропейскими. Если западный постмодерн – результат эристики как свободной интеллектуальной игры, итог имманентного развития многомерной и внутренне противоречивой культурной семантики специализированной сферы (философии, искусства, науки, религии), то российский – жестокая необходимость переходного периода, вызывающая к жизни эристику как оптимальное средство диалектического “снятия” социально-политических, этно– и социокультурных, идеологических, моральных, эмоционально-психологических и иных противоречий перехода от тоталитаризма к демократии, как результат во многом непредсказуемого, сложного и конфликтного взаимодействия специализированных, обыденных, институциональных и спекулятивных форм культуры, напряженно сосуществующих и борющихся в едином смысловом пространстве современности.

В результате мы наблюдаем не только кризис верификации, при котором тексты культуры (научные и художественные, политические и религиозные, экономические и эзотерические) оказываются, с одной стороны, духовно равноправными и участвующими в спонтанной “драматургии” современной культуры в качестве действующих лиц, реплик в полемическом диалоге, целых смысловых пластов, взаимодействующих между собой, а, с другой, – взаимонепереводимыми и не обладающими общими для них критериями истинности суждений, но и кризис профессионализма, поскольку специализированность в каждой из перечисленных (или иных) областей культурной семантики не является авторитетной не только для других, но нередко и для них самих. Парадоксальным образом сегодня в постсоветском пространстве обыденная культура обладает неоспоримым статусом наибольшей универсальности по сравнению с любой специализированной культурой, а точка зрения обывателя, дилетанта оказывается самой емкой, практичной и ценностно предпочтительной – по сравнению с позицией любого специалиста, профессионального мыслителя или художника.

Частная жизнь (особенно те сферы, которые с трудом регламентируются обществом, государством, политиками) и культура повседневности выходят на первый план социокультурных интересов современной России: заметно нарастают деполитизация, деиделогизация, пародийность, развлекательность, гедонизм; широкое распространение получают непривычные для советской и русской культуры “облегченные” жанры и стили культуры, шоу-индустрия, эротика, порнография, “чернуха”, ”ужасы”. Особое развитие получают в современной России маргинальные и диффузные формы культурных и цивилизационных процессов; общество все более атомизируется, усиливается аморфность и размытость всех смысловых границ, социокультурных форм и интересов, субъективно переживаемые и деятелями культуры, и рядовыми потребителями культурной продукции как падение национальной культуры или даже “антикультура”. Место традиционных мировых религий в постсоветском десекуляризованном обществе все чаще начинают занимать религиозный модернизм, сектантство, эзотеризм, мистицизм, провоцирующие решительную борьбу с ними не только господствующих церковных институтов, но и официальных государственных органов власти и административных учреждений (жупел “тоталитарных” сект). Таким образом, атрибут “эристичности” неизбежно распространяется с отдельных маргинально-диффузных явлений и процессов на все уровни и слои, формы и институты российской культуры. Периферийные образования перемещаются в центр, обретая статус “ядерных” структур и определяя собой характер и смысл социокультурного целого.

Пережитые отечественной культурой на протяжении 4-х последних веков три весьма длительных и тяжелых “эристических” периода (а третий – еще бесконечно далек от своего завершения и разрешения) наложили на все культурно-историческое и цивилизационное развитие России отпечаток сквозной “эристичности”, смысловой зыбкости и неопределенности. Впрочем и в доисторический период русской культуры исходная восточнославянская архаика несла на себе следы гетерогенных (западных и восточных) влияний, племенной и религиозной розни, природной стихийности и геополитической нестабильности, (что нашло свое отражение в противоречивой, внутренне бессистемной мифологии, а вместе с тем и в некоторых основополагающих архетипах национального менталитета – типа “авось да небось”), что свидетельствовало об изначальной “эристичности” всей русской культуры, утверждающей структурно-семантический хаос как норму бытия.

Противовесом стихийности на протяжении всей российской истории почти всегда выступала идея жесткого и жестокого порядка – институционального и идеологического, исходящего от властных структур. Совмещение “мягких” и “жестких” структур, взаимно провоцирующих и сдерживающих друг друга, порождало хроническую неоднородность топологии русской культуры и придавало отечественной истории особенно напряженный и непредсказуемый характер. Однако резкое понижение социокультурной и цивилизационной определенности, идейный и стилевой эклектизм, принципиальная широта и “всеядность” ценностно-смысловых критериев в истории и культуре России – показатель не только ее повторяющегося, почти перманентного кризиса, ”смуты” или переходности, но и ее принципиальной незавершенности, незавершимости, ее открытости будущему, стремительным и радикальным социокультурным метаморфозам, т.е. имманентный фактор ее динамики.