Продолжение списка блестящих побед

 

Хотя А‑кью постоянно одерживал победы, вэйчжуанцы узнали об этом лишь после того, как он получил пощечину от почтенного Чжао.

Отсчитав старосте двести вэней на вино, А‑кью, очень злой. улегся спать, но тотчас же успокоил себя, подумав: «Теперешний век ни на что не похож… Мальчишки бьют стариков…» Он подумал о внушающей страх репутации почтенного Чжао и мгновенно поставил его на место своего недостойного сына. Этого было достаточно, чтобы к А‑кью вернулось хорошее настроение. Он встал веселый и, напевая «Молодая вдова на могиле»,[31]отправился в винную лавку; но по дороге оп почему‑то подумал, что почтенный Чжао все же стоит ступенькой выше других людей.

Странно сказать, с тех нор как А‑кью получил от почтенного Чжао пощечину, вэйчжуанцы почувствовали к нему особое уважение. Сам А‑кью объяснял это тем, что он стал как бы отцом почтенного Чжао. На самом деле причина была иная. В Вэйчжуане никогда не считалось событием, если А‑седьмой колотил А‑восьмого или Ли‑четвертый бил Чжана‑третьего, и только когда дело касалось таких именитых особ, как почтенный Чжао, о драке говорила вся деревня. Тогда благодаря известности бившего и побитый приобщался к славе.

Вряд ли нужно говорить, что виноват был А‑кыо. Почему? Да просто потому, что почтенный Чжао не мог быть ни в чем виноват. Почему же тогда все стали выказывать А‑кью особое уважение? Объяснить это трудно. Может быть, потому, что он заявил о своей принадлежности к фамилии Чжао. Хотя за это его и побили, у всех, однако, осталось сомнение: а вдруг в его словах есть доля правды? Лучше уж, на всякий случай, оказывать ему некоторое почтение. А может быть, с А‑кью случилось то же, что с жертвенной коровой в храме Конфуция:[32]после того как священномудрый прикоснулся к ней своими обеденными палочками, никто из конфуцианцев не смеет больше дотрагиваться до нее, хотя она ничем не отличается от простых свиней и баранов.

После того как почтенный Чжао дал ему пощечину, А‑кью наслаждался своей победой много лет.

И наступил такой год, когда в ясный весенний день А‑кью, совершенно пьяный, шел по улице и на солнечной стороне около степы увидел Бородатого Вана. Тот сидел, обнаженный по пояс, и ловил вшей. В ту же минуту и А‑кью почувствовал зуд во всем теле. Ван был плешив и бородат, и все называли его «Плешивый и Бородатый Ван». А‑кью, как известно, не произносил слова «плешивый» и в то же время глубоко презирал Бородатого Вана. С точки зрения А‑кью, плешь Вана не вызывала никакого удивления, а вот его большая борода – это вещь невероятная, поразительная и совершенно нетерпимая для человеческого глаза. А‑кью сел рядом с Ваном. Будь это какой‑нибудь другой бездельник, А‑кью не решился бы так свободно подсесть к нему. Но Бородатый Ван!.. Чего тут опасаться? В сущности, то, что А‑кыо присел рядом, только делало Вану честь.

А‑кью тоже сиял свою рваную куртку в принялся осматривать ее, но потому ли, что она была свежевыстиранная, пли потому, что А‑кью был невнимателен, он выловил всего три‑четыре вши, а Бородатый Ван так и хватал одну за другой.

Сначала А‑кью почувствовал разочарованно, а потом рассердился. У Вала, с его нетерпимой для человеческого глаза бородой, так много вшей, а у него так мало! Что за неприличное положение! Ему очень хотелось найти несколько больших, но нашлась только одна, и то среднего размера. Он со злостью раздавил ее – раздался треск, но не такой громкий, как у Бородатого Вана.

Вся плешь А‑кью покраснела, он швырнул куртку на землю, сплюнул и сказал:

– Волосатый червяк!

– Плешивая собака! Кого это ты ругаешь? – презрительно взглянув на него, отозвался Ван.

Хотя в последнее время вэйчжуанцы относились к А‑кью довольно почтительно (поэтому он и преисполнился высокомерия), все же он побаивался постоянно нападавших на него бездельников. Но на этот раз он стал необычайно храбрым. Что еще смеет болтать эта заросшая волосами тварь?

– Кто откликается – того и ругаю! – он встал, подбоченясь.

– У тебя что, кости чешутся? – спросил Бородатый Ван, тоже вставая и надевая рубашку.

Вообразив, что Ван хочет убежать, А‑кью замахнулся и бросился к нему, но не успел еще он опустить кулак, как Ван схватил его за руку, рванул к себе, и А‑кью чуть не упал. В ту же минуту Бородатый Ван ухватил его за косу и потащил, чтобы по установившемуся порядку стукнуть головой об стенку.

– Благородный муж[33]рассуждает ртом, а не руками, – повернув голову, сказал А‑кью, но Бородатый Ван, как видно, не был «благородным мужем». Не обращая внимания на слово А‑кью, он стукнул его раз пять головой об стенку, потом толкнул так, что А‑кью отлетел на несколько шагов, в лишь тогда, удовлетворенный, ушел.

А‑кью не помнил, чтобы когда‑либо в жизни он был так посрамлен. Ван с его нетерпимой бородой являл собою предмет насмешек для А‑кью, и, уж конечно, речи не могло быть о том, чтобы Ван посмел его бить. И вдруг – посмел! Прямо невероятно! Видно, правду говорят на базаре, будто император отменил экзамены и не желает больше иметь ни сюцаев, ни цзюй‑жэней; наверно, поэтому так пало уважение к семье Чжао. Может быть, потому и на него, А‑кью, стали теперь смотреть с пренебрежением.

А‑кыо стоял в полной растерянности, не зная, что делать.

Вдали показался человек. Это приближался еще один его враг, презираемый им старший сын почтенного Цяня. Раньше он учился в иностранной школе в городе, а затем неизвестно как попал в Японию; спустя полгода он вернулся домой без косы и стал ходить на прямых ногах.[34]Мать его долго плакала, а жена с горя трижды прыгала в колодец. Потом его мать всюду рассказывала:

– Какие‑то негодяи напоили моего сына пьяным и отрезали ему косу. Он мог бы стать большим чиновником, а теперь придется ждать, пока коса отрастет.

Но А‑кью не верил этой истории и за глаза называл молодого Цяня «Поддельным заморским чертом» или «Тайным иностранным агентом» и обычно, завидев его издали, сразу же начинал ругаться про себя.

А‑кью, пользуясь изречением Конфуция, «глубоко презирал и ненавидел» поддельную косу сына почтенного Цяня. Ведь если даже коса поддельная, значит, в человеке нет ничего человеческого; а то, что его жена не прыгнула в колодец в четвертый раз, доказывает лишь, что она нехорошая женщина. Поддельный заморский черт подошел ближе.

– Плешивый осел! – вырвалось у А‑кью ругательство, которое он обычно произносил только про себя, так сильно он был расстроен и жаждал мести. Поддельный заморский черт неожиданно поднял желтую лакированную палку, ту самую, которую А‑кью называл «похоронным посохом»,[35]и большими шагами направился к нему. Смекнув, что его собираются бить, А‑кью втянул голову в плечи и стал ждать нападения. И в самом деле вскоре на его голову посыпались удары.

– Это я его так ругал! – запротестовал А‑кью, показывая на ребенка,[36]стоявшего поодаль. Но удары продолжали сыпаться.

Можно считать, что в памяти А‑кыо это был второй случай, когда он оказался посрамленным. К счастью, удары лакированной палки словно завершили какой‑то процесс, происходящий в А‑кью: он почувствовал облегчение, а потом и «забвение» – драгоценное наследие, завещанное нам предками. И А‑кью не спеша направился в винную лавку. Ко входу он подошел веселый и беззаботный.

Но тут он заметил проходившую мимо маленькую монашку из монастыря «Спокойствие и Очищение». Обычно, встретив на пути монашку, А‑кью ругался и плевался, но что же он должен был делать теперь, будучи посрамлен второй раз в своей жизни?

«А я‑то не знал, почему мне сегодня так не везло. Оказывается, это ты шла мне навстречу!» – подумал А‑кью.

Он шагнул к монашке и в сердцах плюнул.

Когда же монашка, опустив голову, поравнялась с ним, А‑кью неожиданно протянул руку и притронулся к ее бритой голове.[37]

– Бритая! Торопись, монах тебя ждет! – нахально крикнул он и захохотал.

– Ты рукам воли не давай! – покраснев, отгрызнулась монашка и ускорила шаг.

Завсегдатаи винной лавки расхохотались. Это подзадорило А‑кью, и он совсем разошелся.

– Монаху можно, а мне нельзя? – И он ущипнул ее за щеку.

В лавке еще громче захохотали. А‑кью, восхищенный собой и желая еще больше угодить публике, ущипнул монашку сильнее и только после этого дал ей возможность уйти.

В этом сражении он совсем забыл и Бородатого Вана и Поддельного заморского черта, словно все его поражения были разом отомщены. И, странно, его тело вдруг стало легким, ему показалось, что он вот‑вот взлетит.

– Эх ты… бездетный А‑кью! – донесся до него издалека плачущий голос убегающей монашки.

– Ха! Ха! Ха! – хохотал А‑кью, очень довольный собой.

– Ха! Ха! Ха! – вторили ему завсегдатаи лавки, хоть и не так восторженно.

 

IV