Разрушение надежд на конституцию

 

1820 год стал во многих отношениях переломным для Александра. Первая половина его была ознаменована революцией в Испании, начавшейся с восстания воинских частей в Кадисе. В марте революция перекинулась в Мадрид. Король Фердинанд VII принужден был согласиться на введение конституции. Приверженцам этой перемены в Испании очень важно было знать мнение о ней могущественнейшего из государей Европы. Они надеялись получить одобрение русского императора, известного своим либерализмом. Но Александр велел отвечать, что он с глубоким прискорбием узнал о происшедшем и что будущее Испании представляется ему отныне в мрачном виде. Император писал, что он не раз высказывал желание, чтобы власть короля утвердилась в Старом и Новом свете с помощью прочных учреждений. Исходя от трона конституционные учреждения получают характер охранительный; исходя же из среды мятежа, они порождают хаос: опыт всех времен это доказывает. Испанскому правительству надлежит судить, могут ли учреждения, данные насильственным, революционным путем, осуществить благодеяния, которых Испания и Америка ожидают от мудрости короля и от патриотизма его советников.

Александр высказывал обеспокоенность не напрасно: пример Испании оказался заразителен. В июле революционный пожар переметнулся на юг Аппенинского полуострова, в Королевство Обеих Сицилий. События развивались здесь точно так же: революция началась с восстания воинских частей в Нолах и Авеллине, вскоре недовольные явились в столице, и король Фердинанд IV вынужден был ввести конституцию.

Неаполитанская революция встревожила европейские кабинеты гораздо сильнее, чем испанская. Император Франц пригласил русского императора и короля прусского на свидание для совещания о мерах против революции.

По пути в Троппау Александр заехал в Варшаву, где проходил второй польский сейм. Здесь он был не на шутку огорчен и раздражен поведением депутатов. Вместо того, чтобы мирно решать текущие дела, польские патриоты стали требовать от императора новых свобод, в том числе отмены цензуры и реформы судов. Они не скрывали и того, что конечной их целью была независимость Польши и восстановление Речи Посполитой в ее прежних границах. Александру пришлось отвечать на нападки, он покинул сейм мрачный и разочарованный. В самом деле - польская конституция была одним из любимейших его детищ и плодом длительных размышлений. Тяжело было видеть неблагодарность поляков и их явное желание подражать примеру испанцев и неаполитанцев.

20 октября Александр приехал в Троппау. Вскоре граф Каподистрия подал от имени императора меморандум с российским планом умиротворения Неаполя. В нем говорилось, что, прежде чем прибегнуть к силе, надобно предложить неаполитанскому правительству отречься от принципа восстания и снова покориться королю. Только в случае отказа австрийская армия в значении армии европейской могла двинуться к Неаполю на подавление революции.

Меттерних был в отчаянии. Напрасно внушал он Александру, что пламя революции следует гасить как можно быстрее. Александр, вслед за представителями Англии и Франции, считал, что вмешиваться во внутренние дела государств можно лишь в случае самой крайней необходимости. Но тут неожиданно пришло известие о бунте в Семеновском полку. Быть может, в чреде потрясений этого года оно было самым роковым. Хотя следствие показало, что виной недовольства была грубость полкового командира Шварца, Александр отнесся к делу очень серьезно. Он писал графу Аракчееву: "Скажу тебе, что никто на свете меня не убедит, что это происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца... По моему убеждению, тут кроются другие причины... Внушение, кажется, было не военное, ибо военный умел бы их заставить взяться за ружье, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял. Офицеры же все старались пресечь неповиновение, но безуспешно. По всему выписанному заключаю я, что было тут внушение чужое, но не военное. Вопрос возникает: какое же? Это трудно решить. Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, в сообщениях между собой, и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, была испугать..."

Видимо, как раз в эти дни все происходящее в Европе и в России предстало перед Александром в других тонах. Генерал Васильчиков писал, что присутствие государя необходимо в России. Александр отвечал: "Если я в такую важную минуту брошу все это дело, дабы скакать в Россию, замешательство самое пагубное может произойти во всех этих делах, а успех их окончательно поколеблется. К тому же все эти радикалы и карбонарии, рассеянные по Европе, именно хотят заставить меня бросить начатое здесь дело. Мы имеем в наших руках об этом не один документ; они взбешены, видя дело, которым мы здесь занимаемся. Нужно ли им дать это торжество?"

Тогда же он признался Меттерниху: "С 1814 года я ошибался относительно общественного настроения. Теперь считаю ложным то, что считал ранее за правду, я сделал много зла, но теперь постараюсь это исправить". То, что во взглядах Александра произошли перемены, видно из всех его дальнейших действий. Да и могло ли быть по-другому? Коль скоро призрак солдатской революции замаячил уже и над Россией, нельзя было более терять время. Александр сдался на уговоры Меттерниха. 19 ноября был подписан протокол конференции, в котором между прочим говорилось, что союзные государи обязываются друг перед другом не признавать перемен государственного строя, происходящих незаконным путем, и считают для себя возможным употреблять против таких попыток принудительные меры.

Судьба сыграла с Александром злую шутку. "Священный союз", задуманный с самыми благородными и величественными целями, как прообраз будущей Европы, обратился на деле в обычный политический сговор монархов против революции. И ради сохранения этого союза Александру пришлось сперва до некоторой степени поступиться своими либеральными принципами, а потом и вовсе принести их в жертву.

Поначалу он как будто даже сам не понимал, насколько бесповоротно его перерождение. Когда французский представитель граф Ла-Ферроннэ, не подписавший протокола, выразил опасение, что справедливое негодование на революции испанскую и неаполитанскую может охладить императора к конституционным учреждениям, которых он был до сих пор ревностным покровителем, Александр отвечал ему: "Чем я был, тем остаюсь теперь и останусь навсегда. Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить; но можно ли вводить их без различия у всех народов? Не все народы в равной степени готовы к их принятию; ясное дело, что свобода и права, которыми может пользоваться такая просвещенная нация, как ваша, нейдут к отсталым и невежественным народам обоих полуостровов". В этих словах, внешне вполне либеральных, слышится приговор всем конституционным начинаниям Александра в России.

В январе 1821 года конгресс переехал в Лайбах. В феврале вопрос о походе австрийцев на Неаполь был окончательно решен. Государи продолжали жить в Лайбахе, ожидая известий о результатах экспедиции. Казалось, что выход наконец найден. Но вдруг в марте, как гром среди ясного неба, распространилась весть о революции в Пьемонте. По форме это была та же солдатская революция, что в Испании и Неаполе. 10 марта александрийский гарнизон провозгласил конституцию, овладел крепостью и учредил временную хунту; на другой день восстание вспыхнуло в самом Турине. Король Виктор-Эммануил отрекся от престола. Провозглашенный регентом королевства принц Кориньянский принужден был ввести конституцию.

Известие о событиях в Александрии и Турине произвели в Лайбахе такое же громовое впечатление, какое в 1815 году было произведено в Вене известием о высадке Наполеона на берега Франции: государи смотрели друг на друга в немом ужасе. Поступали известия о сильных волнениях в Ломбардии. Боялись, что подобные же явления обнаружатся в других частях полуострова, что народные массы, поддержанные войсками Неаполя и Сардинии, подавят ненавистную итальянцам австрийскую армию; опасались, что движение отзовется во Франции, в Германии, в Польше.

Но как в 1815 году в Вене, так и теперь в Лайбахе император Александр положил конец этому всеобщему ужасу; он сказал императору Францу: "Мои войска в распоряжении Вашего Величества, если вы считаете их содействие полезным для себя". Австрийский император принял это предложение с благодарностью, и стотысячная русская армия получила приказ вступить в Галицию.

Хотя помощь ее не потребовалась, и приказ вскоре был отменен, примечательна эта твердость Александра. Как прежде он чувствовал себя призванным спасти Европу от тирании Наполеона, так и теперь он почел своим долгом встать на пути европейской революции. На проверку этот враг оказался гораздо менее страшным. 24 марта австрийцы вступили в Неаполь при криках народа: "Да здравствует король!" 10 апреля сардинские войска, верные королю, при поддержке австрийского корпуса вошли в Турин. Италия была успокоена.

Но уже разгоралось пламя греческого восстания на Балканском полуострове. Известие о нем было неприятной неожиданностью для союзных государей и подвергло серьезному испытанию само существование "Священного союза". Осложняло проблему и то обстоятельство, что движение шло из России и что во главе его стоял генерал русской службы князь Ипсиланти. Он был уверен, что Россия немедленно подаст помощь восставшим грекам. Однако 4 апреля русский посланник в Константинополе объявил, что Россия не поддерживает Ипсиланти. Между тем восстание угнетенных и жестокости турецких фанатиков вызвали сильное возбуждение в русском обществе: все симпатии были на стороне православных греков. Ждали реакции Александра (он уже приехал в Петербург) - она осталась прежней. Россия протестовала против изуверств фанатиков, но не спешила с военной поддержкой восставших.

В этот критический момент Александр выдержал искус, он не поддался давлению, которое оказывалось на него со всех сторон. Вопреки всем доводам, вопреки явным интересам России, он не начал войны и сохранил верность новым принципам европейской политики. Позже он сказал Шатобриану: "Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской; существует только одна политика - общая, которая должна быть принята народами и государями для общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых я основал союз. Представилось испытание - восстание Греции; религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеса мне показались признаки революционные, и я удержался. Чего только не делали, чтоб разорвать союз? Старались внушить мне предубеждения, уязвить мое самолюбие, - меня открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения... Провидение дало в мое распоряжение 800 000 солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию; чтоб дал господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое".