АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 6 страница

Справедливости ради стоит отметить, что в отечественной тра­диции существуют и примеры более серьезного антропологическо­го подхода к близкой проблематике: в этой связи можно упомянуть хотя бы выходящий под эгидой Института российской истории РАН ежегодник «Военно-историческая антропология» [ВИА]. Од­нако и здесь наблюдается весьма показательная тенденция: при высоком научно-теоретическом уровне большинства публикаций, посвященных собственно военно-исторической антропологии², большая часть публикаций, посвященных проблемам Российской/ Советской армии XX века, не выходит за рамки предварительной систематизации сырого материала даже в тех случаях, когда автор­ская позиция свободна от ура-патриотических или, напротив, пра­возащитных доминант.

Мат служит основой всех поведенческих и кодовых практик, существующих в Российской армии. «Всасывание службы» «духа­ми» происходит через усвоение матерного армейского кода, демон­стративное использование которого выступает в качестве одного из маркеров успешной адаптации. Попытка призывника сохранить «правильную» русскую речь неминуемо обернулась бы его перево­дом в деклассированный разряд «чмо» — при том что иные формы активного или пассивного сопротивления системе традиционной самоорганизации солдат срочной службы (системе «неуставных отношений», «дедовщины») подлежат «коррекции» в рамках самой системы. Подобная «оборонительная» реакция системы как раз и свидетельствует о первичности матерного кодирования для суще­ствующих в ее пределах практик.

' Эта работа значится в библиографии, но в виде настолько странном, что проблема знакомства автора с данным источником перестает быть рито­рической. В англоязычной части авторской библиографии вообще много за­бавного.

² См.: [Александров 2002], [Новоселов 2002], особенно интересные с точ­ки зрения интересующих нас проблем [Сергеев 2002], [Кожевин 2002] и др.; нелепое исключение составляет претенциозно-историософская работа [Журав­лев 2002].

13*

В Михаилин Тропа звериных слов

Первое, что усваивали и усваивают в Советской, а теперь и в Российской армии плохо говорящие по-русски представители не­славянских национальностей, — это мат. Владение матом подчер­кивает высокий ситуативный статус говорящего и в случае с «ино­родческим» сержантским составом фактически заменяет владение уставным русским языком. Произнесенная с выраженным узбекс­ким (азербайджанским, лезгинским и т.д.) акцентом фраза Вас не пйздишь — ей кхуэете знакома каждому, кто близко соприкасался с бывшей Советской армией. В дальнейшем матерное кодирование речи становится основой внестатусного общения на родных язы­ках и общения с представителями других национальностей и идет рука об руку с допустимостью других поведенческих практик, та-буированных в «родном» контексте, вроде употребления демоби­лизовавшимися мусульманами свинины в пищу.

— Послушай, Руслан, а из чего ты шашлык делаешь?

— Из свинины Из свинины шашлык — самый, блядь, вкус­ный

— Руслан, но ты же мусульманин Разве тебе можно свинину есть?

— Какой, на хуй, можно — не можно? Я в русской армии слу­жил.

(Саратов, 1996 г.)

Как и всякая маргинальная среда, самоорганизованная среда солдат срочной службы нуждается в жесткой системе поведен­ческого кодирования, выраженной внешне в не менее жесткой системе кодовых маркеров. Только наличие подобной строго ран­жированной и маркированной системы позволяет моментально ус­танавливать и воспроизводить присущие этой среде иерархические отношения. Любая по количеству и качеству участников группа солдат, набранная из любых частей Российской армии, будучи пре­доставлена сама себе, буквально за несколько дней самоорганизу­ется в иерархическую систему с жестко заданными статусными гра­дациями. Лучшим примером подобной самоорганизации являются гарнизонные госпитали, куда солдаты и сержанты чаще всего попадают поодиночке, но моментально вписываются в уже суще­ствующую систему отношений. Причем «срок службы» и потенци­альный статус будущего соседа по палате уже находящиеся на из­лечении срочники определяют заранее, буквально навскидку, по абсолютно прозрачной для всех участников ситуации системе мар­керов, выраженной в поведении и в особенностях ношения фор­мы. Впрочем, встречаются и сложные случаи.

Архаика и современность

Студент Саратовского госуниверситета, находящийся на лет­них военных сборах попадает в гарнизонный госпиталь в Шиха­нах Одет он весьма специфически «курсантам» по прибытии в кадровую дивизию химзащиты выдали выцветшую до белизны форму образца 1936 года (гимнастерка навыпуск по колено дли­ной, и брюки галифе) Пока он сидит в приемной и ждет врача, из-за двери за ним наблюдают двое пациентов <духов» явно прислан­ных пациентами-«дедами» на рекогносцировку Слышен шепот

—Вроде дед А вроде и нет

—А хуи его знает Пойдем, Демида спросим

—Пизды даст

—Ошибемся, хуже будет

—Ну, на хуй Пошли

Духи уходят Через несколько минут за дверью громкий голос

— Вы чо, мудаки, блядь, охуели' Какой на хуй дед, это же
салага летняя

(Привольск 1985 г)

Одним из отличий армейской среды, скажем, от уголовной является априорное наличие системы поведенческого кодирования и кодовых маркеров, в роли которой выступает армейский устав Подобная заранее заданная система задает и специфические усло­вия самоорганизации армейской среды С одной стороны, знание устава является неотъемлемым условием овладения внутренней системой кодов С другой стороны, устав выступает в роли своеоб­разного фундамента, на котором возводится структура армейской самоорганизации, и степень свободы обращения с уставом является четким маркером места в неуставной иерархии «Всосать службу» — значит усвоить основы этого перекодирования, дающие возмож­ность лавировать между уставными и неуставными кодами

Необходимая для адекватного функционирования армейских механизмов трансформация поведения призывника идет прежде всего через систему речевых практик, основанных на уставе (спе­цифическая «офицерская» речь, которую М М Бахтин назвал бы социалектом) Через систему матерных в своей основе речевых практик идет и перекодирование этой системы Так, одним из эле­ментов «воспитания молодых» является своеобразный тренинг в перекодировании, где любая произнесенная «духом» неуставная фраза тут же рождает матерную рифму со стороны «деда» или даже офицера

—Савельев¹ -А'

—Хуй на¹

В Михайлин. Тропа звериных слов

— Чо''

— Хуй через плечо!

— Можно войти⁷

— Можно Машку, блядь, за ляжку! А в армии — «разрешите»!

—А как⁷

—Да хуем об косяк!

Подобный коммуникативный акт выполняет сразу несколько целей. Кроме «обучения уставу» он естественным образом де­монстрирует разницу в воинском статусе собеседников через де­монстрацию различий в знании кодов и свободе обращения с ними. Нарушение уставной коммуникации «по незнанию» тут же прово­цирует откровенно неуставной речевой акт, ставя собеседников «по разные стороны устава».

В то же время среди военных, владеющих кодами, демонстра­ция строго уставного поведения является знаком отказа от комму­никации. Именно этот смысл заключен в обычной угрозе старше­го по званию, адресованной младшим по званию: Не хотите жить по-хорошему — будем жить по уставу. Именно здесь, как мне ка­жется, следует искать причины знаменитой нелюбви фельдмаршала Суворова к «немогузнайкам». Та демонстрация традиционно воин­ского schweinbruderlei, которую регулярно использовал Суворов при общении с нижними чинами, никоим образом не была свиде­тельством желания продемонстрировать равенство статусов. Она всего лишь должна была льстить — и льстила — солдатскому само­любию, как акт признания равных прав на владение воинскими кодами. В этом случае уставной ответ «Не могу знать!» на любой, даже самый провокативный вопрос отца-командира был равноси­лен срыву коммуникации. Ответ же лихой и абсурдный был свиде­тельством единодушия в принятии кода, владении им и готовнос­ти «играть по правилам» — при сохранении строго иерархических отношений. Трудно усомниться в том, что действительная основа суворовского кодового говорения была матерной — хотя подтвер­ждения данному тезису в рамках литературной традиции мы, есте­ственно, не найдем.

Лев Толстой, в прошлом боевой офицер, замечательно означил эту ситуацию в знаменитой сцене в ставке Кутузова по окончании Бородинского сражения. Кутузов, подводя итоги дня, произносит одно-единственное, но матерное слово¹ — и его окружение тут же

' Толстой, естественно, не произносит самого слова, следуя принятой литературной конвенции и «игриво» рассчитывая на то, что всякий адекват-

Архаика и современность

радостно переводит дух, оживляется и превращается в группу то­варищей. В русской армейской системе кодирования начала XIX ве­ка этот речевой акт имел еще одно значение: он подчеркивал пре­емственность Кутузова по отношению к покойному Суворову.

У русского армейского мата есть еще несколько фундаменталь­ных особенностей. Он универсален: не существует такой потенци­ально возможной армейской ситуации, которая не «покрывалась бы матом». Он тотален: в армии отсутствуют «закрытые зоны», в которых мат был бы табуирован. Исключение составляют разве что офицерские квартиры, в присутствии жен и дочерей — впрочем, в последнее время и эта зона размывается все сильнее и сильнее. В пределах собственно армейской среды он вполне совместим с «вы­сокими» идеологическими кодами, с которыми он образует точно такой же кодовый симбиоз, как и с «официальными» армейскими «языками»: уставным, профессионально-техническим и т.д. Клас­сическая армейская модификация стилистики советского плака­та — Любите Родину, вашу мать! — есть лучшая иллюстрация дан­ного тезиса.

10. СОЦИАЛЬНЫЕ ПРАКТИКИ

«ПЕРЕКОДИРОВАНИЯ».

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ МЕЖДУ

ОФИЦИОЗНЫМИ И МАРГИНАЛЬНЫМИ

КОДАМИ В СИСТЕМЕ

СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

Впрочем, отношения между двумя доминирующими кодами — матом и «новоязом» — отнюдь не являлись безоблачными. Эпохе тотального «революционного» разрушения структур «старого мира» вполне логично¹ пришло на смену строительство совершенно клас-

ный современному русскому языку читатель «восстановит» его даже без стыд­ливых конструкций с начальными и конечными буквами и отточием в сере­дине. Слово это, конечно же, пиздец.

¹ Ср. опыт Великой французской революции. В отечественной практике, однако, известная еще якобинцам дихотомия открытой, «всемирной», интер­националистской модели и модели замкнутой, национально-имперской, была решена в пользу последнего варианта гораздо более жестко и «идеологически оправданно». Вряд ли стоит пространно вдаваться в причины тяготения пер­вого, «романтически-анархистского» этапа обеих революций к первому вари­анту, как и в причины последующего типологически неизбежного «скатывания к империи», при параллельном восстановлении большинства тех самых струк­тур ancien regime, которые подвергались первоочередному осуждению и раз­рушению (полицейско-карательные учреждения, тайный сыск, бюрократиче-

В Михайлин Тропа звериных слов

сицистской по сути идеологической системы со всеми свойствен­ными классицизму основополагающими характеристиками — с резким и ценностно маркированным разграничением центра и пе­риферии (правильного и неправильного, высокого и низкого) при откровенной тяге к сакрализации центра; с жесткой иерархич­ностью как основным структурным принципом (от бюрократиче­ских систем до системы жанров); с риторическим и дидактическим модусами как господствующими во всех без исключения значимых дискурсивных практиках и т.д.

Табуирование мата как явления во всех смыслах маргинального обрело новые и весьма прочные основания при сохранении общей для всех центростремительных формаций культурной схемы стро­гой поляризации — то есть противопоставленности официозной культуры культуре маргинальной, низовой и отчасти профессио­нальной. При этом в официозной советской культуре обсценное говорение было строжайше табуировано (речь не идет о мате как о «внутреннем» стайном партийном коде) и функционально замене­но «новоязом», в маргинальной же культуре «новояз» был если и не табуирован¹, то подвергался постоянному снижению и осмеянию, или, как сказал бы М.М. Бахтин, «карнавализации».

Следует, однако, заметить, что согласно все той же общей для всех жестко поляризованных культур схеме «карнавализация» офи­циозного кода означает отнюдь не его отрицание, а, напротив, его утверждение от противного. Карнавальное «осмеяние» церковно­го ритуала и определенных социальных поведенческих форм в Средние века творилось в пределах экстерриториального празднич­ного пространства теми же самыми людьми, которые в обыденной жизни были носителями этих поведенческих форм и добросовест-

ский чиновничий аппарат, подконтрольная власти церковная иерархия и т д) В нашем случае важен сам принцип постепенного «врастания» пришедших к власти и грызущихся между собой за раздел «добычи» маргинальных, «волчь­их» клик в своеобразно понятую государственность, сочетающую в себе яв­ственные признаки «Дикого поля» с гипертрофированной неофитской тягой к сакрализации центра (и вождя¹) и к выстраиванию жестких центростреми­тельных структур Полученные «на выходе» тоталитарно ориентированные общества (Первая империя, СССР, КНР, КНДР, Куба, Италия Муссолини, гитлеровская Германия и т д) ко всяческой маргинальное™ относятся, мяг­ко говоря, крайне неодобрительно И еще одна парадоксальная связка «вол­чья» стайность входит здесь в непременное сочетание с «высокой моралью и нравственностью», которые поддерживаются всеми доступными администра­тивными и идеологическими средствами — от организованного «общественно­го осуждения» до мер уголовно-карательных

¹ Единственным ярким исключением является, пожалуй, именно блатная среда, где были достаточно строго табуированы даже такие внешние атрибуты кода, как, скажем, красный цвет

Архаика и современность

ными участниками церковных ритуалов. «Карнавализация» хрис­тианской догматики процветала в стенах духовных учебных за­ведений, и сами рамки подобного «карнавала» были жестко регла­ментированы — то есть фактически «вписаны в учебный и воспи­тательный процесс». Условно говоря, зона маргинального и зона «официозного» кодов относятся друг к другу как негатив к позити­ву, при сущностном структурном сходстве. Запретительные меры, направленные против «неофициальной» культуры, носят, по боль­шому счету, характер «игры по правилам», какое бы драматическое влияние ни оказывало исполнение этих мер на судьбы конкретных людей.

К оппозиции «новояза» и мата как стержневых «структурно поляризованных» кодов «официозной» и «маргинальной» советс­ких культур это относится в полной мере. «Перекодировка» офи­циозной культуры стала излюбленным (и едва ли не единственным) источником советской маргинальной карнавальности.

Сам этот процесс в большинстве случаев строился по несколь­ким весьма несложным схемам. 1) Стандартное кодирование офи­циозного языка путем обычной кодовой интерполяции (основной носитель — культура обыденного матерного говорения: ...самого Жискара, блядь, д'Эстена... С. Довлатов; ср., изустных высказыва­ний: человеко-блядь-образная обезьяна; этот микро-блядъ-ебаный-калькулятор); 2) Разрушение либо «вымывание» официозного кода в составе конкретного высказывания и его замена маргинальным кодом (либо очевидной для коммуниканта отсылкой на него) с радикальной модификацией смысла, но без видимого изменения самой структуры высказывания (распространенный жанр бытовой пародии на всем известные и ассоциирующиеся с официозной культурой песни, афоризмы и т.д.; e.g. Ты только не загнись на пол­дороге, / Товарищ пенис...); 3) Непрямое перекодирование, то есть использование узнаваемых элементов официозной кодовой куль­туры в «демифологизирующем» маргинально-бытовом контексте (основной носитель — культура «коллективной памяти»: анекдоты, частушки и т.д.).

Следует особо подчеркнуть, что советская маргинальная сме-ховая культура как в «мягком» («дамском», «сценическом», фор­мально нематерном), так и в «жестком мужском» варианте была культурой по преимуществу дезиндивидуализированной, что еще раз подтверждает тезис о ее базисном сходстве с традиционными жестко поляризованными культурными схемами Всякая «шутка» была важна не сама по себе, но как часть определенной культурной парадигмы моментально становилась всеобщим достоянием, вне зависимости от источника и авторства. Это касается как принци­пиально «коллективных» жанров, вроде анекдота и частушки, так

В Михаилин Тропа звериных слов

и жанров в исходном варианте сугубо авторских, однако «потреб­ляемых» en masse по тем же самым законам «включенности в об­щенациональный дискурс» путем моментального «растаскивания на цитаты». Чисто советский феномен «общения на анекдотах», где место светских или кастовых кодов занимает пересказывание (до­ведение до сведения, включение в контекст, возобновление все — приметы устной коллективной памяти), есть также вариант свое­образного кодового говорения, социального обнюхивания и гру-минга Оттого печатавшиеся в официозной «юмористической» прессе (журнал «Крокодил») «импортные» анекдоты были патоло­гически «несмешными», они шли «мимо кода». Оттого настолько убогими казались попытки отечественных официально признан­ных фольковых групп исполнять частушки «собственного сочине­ния». Оттого публикация (не маргинальная, не самиздатовская') сборников анекдотов и частушек началась только со сменой доми­нирующей культурной парадигмы и с окончательным разрушени­ем «советского официоза».

Типологически схожа и ситуация с так называемой «бардов­ской» традицией, носители которой старательно демонстрировали собственную «стайность» и «маргинальность», — впрочем, после­днюю гораздо больше демонстрировали, нежели действительно имели к ней отношение. Одним из маркеров «интеллигентной оп­позиционности», помимо чтения самиздатовскои печатной продук­ции, рассказывания политических анекдотов и «кухонного дисси­дентства», была включенность в эстетику «городского романса», а проще говоря, романса блатного или приблатненного. Универси­тетский профессор, знающий наизусть (и исполняющий на бис') двадцать шесть вариантов «Мурки»¹, — скорее желанная норма, нежели патологическое исключение из правил

«Маргинальная» (с точки зрения официоза) литературная тра­диция, в особенности традиция 70—80-х годов, так же как и в на­чале советского периода, крайне чутко реагировала на происходя­щие в речевой и общекультурной ситуации изменения. При этом основные направления литературной «перекодировки» официоз­ного говорения структурно повторяют схемы, созданные общей устной речевой маргинальной традицией; однако в случае с лите­ратурой подобные практики с точки зрения официальных структур выглядели куда более вызывающими, ибо покушались на норма­тивные жанры, жестко вписанные в доминирующую классицист-скую культурную модель, «высокие», в отличие от негласно прием­лемых анекдота, частушки и т.д.

' Вплоть до головокружительного — по неожиданности «перекодиров­ки» — англоязычного перевода «How'd'ye do my Mourka, / How'd'ye do my darling, / How'd'ye do my Mourka and good bye»

Архаика и современность _________________ 395

Сам факт «печатности» мата был уже формой прямого бунта, и отнюдь не только эстетического. Литература не могла и не дол­жна была говорить на маргинальном коде, если она хотела на­зываться литературой (то есть соответствовать принятой иерархи­ческой, риторико-дидактической жанровой системе). В задачи цензуры входил контроль не только за идеологическим содержани­ем текста, но и за соблюдением жестко определенных «правил игры» — стилистических, сюжетных и т.д. Любое отступление от канона означало «покушение на устои». У этой ситуации была, однако, и обратная сторона. Достаточно большое количество ли­тературных текстов, воспринимавшихся читающей публикой как яркие, революционные, новаторские, были, по сути, все теми же «одноходовками», использовавшими один-два весьма нехитрых формальных приема. Однако введение общеупотребительных на уровне устной речи практик «перекодирования» в область «высо­кой словесности» действительно шокировало или вызывало вос­торг, что лишний раз свидетельствует о единосущностности совет­ской официозной и советской маргинальной культур.

Так, проза В. Сорокина «работает» во многом по одной и той же (постмодернистской по форме и дидактической по содержанию) схеме. Демонстрация того или иного варианта официозного совет­ского дискурса резко переходит в стилистически конгруэнтный, но абсолютно «перекодированный» вариант: стилизованное под мах­ровый деревенский соцреализм клишированное описание июнь­ского утра через простую игру слов преображается в детальное описание эрегированного мужского члена и т.п. Впрочем, совре­менный статус мата, те тектонические по масштабам сдвиги, кото­рые произошли в культуре и речи постсоветской России всего за де­сять—пятнадцать лет, и связь этих изменений с современным литературным процессом (а также с такими паралитературными сферами, как журналистика, теле- и радиожурналистика, ораторс­кие речевые практики и т.д.) — тема слишком обширная и насущ­ная для того, чтобы входить на правах подраздела в финальную часть этой и без того уже изрядно затянувшейся главы.

МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ:

ГЕРОИЧЕСКИЙ ДИСКУРС

В РАННЕСРЕДНЕВЕКОВОЙ

И СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРНЫХ

ТРАДИЦИЯХ¹

1. МЕСТО ГЕРОИЧЕСКОЙ ЭПОХИ В ЛИНЕЙНОЙ ВРЕМЕННОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ

Каждая культура, вышедшая или хотя бы начавшая движение за пределы примитивного, мифо-магистического способа сознания и освоения окружающей среды, наряду с космо- и теогонией необ­ходимо создает себе нормативную эпоху и нормативного персона­жа, именуемых обыкновенно героем и героической эпохой.

Сам принцип линейной организации времени, отличный от господствующих в мифо-магистическом мышлении представлений о времени циклическом, предполагает некую исходную точку, от которой данное человеческое сообщество (народ, государство, об­щина, род и т.д.) ведет свою историю. Однако в пределах способа мышления, основанного на мифо-магистических представлениях о центре и периферии, тесно связанных с понятиями сакрального (нормативного, истинно человеческого, благого, божественного) и профанного (маргинального, не-человеческого, не-благого, хтони-ческого), любое не-циклическое движение, развитие неизбежно имеет характер либо центробежный, либо центростремительный, со всеми вытекающими отсюда магическими характеристиками эта­пов данного движения. «Начало времен» неизбежно помещается в сакральный центр и ассоциируется с ним, чем отчасти и «оправды­вается», «благословляется» (за счет «благого начала») сам процесс течения времени и пребывания в нем «носителей памяти». Сходным образом сакрализуется и память как источник приобщения к изна­чальному благу, как потенциальная возможность в любой момент «вернуться вспять» и сверить нынешнее положение дел с единствен­но истинным. Сезонные ритуалы в большинстве случаев являются своего рода «сеансами коллективной памяти», которые не только возвращают на время участников ритуала в «благое» начало пути, но и позволяют им в очередной раз «запустить солнце вручную», взяв нужный азимут, начать следующий отрезок времени.

¹ Первая публикация. [Михайлин 20011 Для данного издания текст был переработан и дополнен

Архаика и современность

Героическая эпоха помещается либо в самое начало времен (для автохтонов), соединяясь в тех или иных формах с космо- и те­огонией, либо в тех случаях, когда сообщество в пределах действия коллективной памяти было вынуждено осваивать (географически, хозяйственно, институционально, магически и т.д.) новую для него территорию — в эпоху такого освоения.

Например, для древних греков героическая эпоха соотносима со временем крушения крито-минойской культуры, Троянской войны, «дорийского» вторжения и т.д. и отделена от космо- и тео-гонической эпохи непреодолимым временным барьером (в преде­лы которого имеет, очевидно, смысл помещать переселение прото-греческих племен из мест их изначального обитания в бассейн Эгейского моря). Для римлян такой эпохой является время осно­вания Рима и первых царей вплоть до этрусского завоевания и утверждения республики. Для средневековой Европы, наследницы варварских королевств V—VI и далее веков, это эпоха так называ­емого Великого переселения народов, то есть IV—VI века. Для Североамериканских Соединенных Штатов — эпоха Войны за не­зависимость. Для Советского Союза — эпоха Октябрьской револю­ции и Гражданской войны¹.

Не следует забывать также и о том, что само расположение того или иного в достаточной степени значимого события на временной прямой (или в цепочке циклов для ранних цивилизаций) между основной героической эпохой и современностью неизбежно явля­ется основанием для героизации данного события — вплоть до выделения связанного с ним временного отрезка в отдельную ге­роическую эпоху, способную со временем если и не вовсе вытес­нить и заменить собой, то, по крайней мере, оттеснить и затмить эпоху основную.

Так, для древних греков данный процесс можно последователь­но отследить применительно к эпохе Греко-персидских войн, Пе­лопонесских войн, походов Александра. Собственно, героизация истории как у греков, так и у римлян была делом вполне обыден­ным. «Носители истории» ощущали себя таковыми и были готовы еще при жизни к возведению в героический статус². Средневеко-

' Тот же процесс происходит и на микроуровне, на уровне отдельной че­ловеческой личности. Обычное стариковское «когда я был молодой» имеет в виду сугубо магическое, по сути, сопоставление наличной ситуации с «правиль­ной» эпохой начала индивидуальных времен (естественно, не в пользу первой).

² Ср. случай Милона и вообще систему чествований олимпийских побе­дителей, культы героев-основателей, написание Эсхилом уникальной «траге­дии на современную тему» «Персы» по горячим следам Саламина и Платей, титулы эллинистических монархов и соответствующие тексты придворных поэтов, триумфы римских полководцев, авторскую позицию Цезаря в «Запис­ках», эпические поэмы «лебедя меонийской песни» Луция Вария Руфа и i.n.

В Михаилин Тропа звериных слов

вая Европа в этом отношении немногим отличается от предшеству­ющих античных культур Испанская Реконкиста, походы Карла Великого, Крестовые походы и т.д. дают богатейшую почву для «героического» культурного освоения — как на местной почве, так и в пределах всего региона. Для США — это эпоха Гражданской войны, освоения Дикого Запада, эпоха Великой депрессии и Су­хого закона. Для Советского Союза «начальной эпохе» наследова­ли в этом смысле соответствующим образом мифологизированные эпоха коллективизации/борьбы с кулачеством/первых пятилеток; затем эпоха Великой Отечественной войны, особо выделенная из событийных рамок Второй мировой как «наша собственная» вой­на; предпринимались также более или менее удачные попытки героизации отдельных, в первую очередь военных, эпизодов и кам­паний (причем не только на уровне официальной идеологии и про­паганды) — начиная от Гражданской войны в Испании и заканчи­вая «афганом».

При выделении «промежуточной» нормативной эпохи ее освое­ние происходит в первую очередь за счет создания соответствую­щих нарративных текстов, которые при этом тяготеют не только к циклизации, но и к организации в отдельный эпический жанр или жанровую разновидность¹.

2. ГЕРОИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ КАК ОСНОВНОЕ

СОДЕРЖАНИЕ ГЕРОИЧЕСКОГО

(ЭПИЧЕСКОГО) ТЕКСТА

В прекрасной во всех отношениях работе «"Эдда" и сага» А.Я. Гуревич пишет, рассуждая о героической смерти: «Только в

¹ Цикл Красной ветви и цикл Финна в ирландской традиции организова­ны вокруг соответствующих эпох Если изначальная героическая эпоха на всех стадиях развития сменяющих друг друга античных цивилизаций осваивается в первую очередь в пределах заданной еще в VIH веке до н э формы гомеров­ского эноса (с соблюдением — даже при ироническом переосмыслении — мельчайших формальных особенностей), то Греко-персидские войны вызыва­ют к жизни жанр историографической прозы, находящийся с эпосом в слож­ных и весьма неоднозначных отношениях, Цезарь, не доверяя потомкам дела причисления собственной фигуры к лику героев, сам «задает нужный тон» (кто бы ни был реальным автором некоторых приписываемых ему текстов) Экзо­тика средневекового рыцарского романа достаточно далеко уходит от исход­ных нарративных образцов как в тематическом, так и в жанровом отношении В американской литературе, а затем и в кинематографе создаются особые, до­статочно стро1ие жанры, в чьих пределах происходит освоение соответствую­щих люх вестерн, 1ангстерскии боевик Достаточно полистать любой учебник по истории советской литературы, чтобы убедиться в серьезности жанровых претензий отечественной литературной (кинематографической, живописной) традиции люс революционной эпохи, военная проза и т д

Архаика и современность

смерти, в ее приятии, в поведении героя перед лицом ее заверша­ется его становление. Чем беспримернее его гибель, чем ужаснее и неслыханней ее обстоятельства, чем более выходят они за пределы обычного, тем величественнее герой и тем более впечатляет воспе­вающая его песнь» [Гуревич 1979. 41]. Единственное, с чем я по­зволю себе не согласиться в приведенной цитате, так это с тем, что содержание героической песни каким-то образом связано с поня­тием «становления» героя Героическая биография состоит из эпи­зодов, подтверждающих исключительность героя, но не дает и не может давать его внутреннего развития. Он уже стал — заранее, по определению.