АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 10 страница

476 году жизни и подвели черту под существованием Западной Римской импе­рии. Герулы не понимали разницы между Италией и, скажем, Галлией или Ибе­рией и требовали такого же содержания, какое имели в провинциях бургунды, франки или готы (то есть помимо денег и пищевого довольствия еще и зе­мельных наделов или, что более реально, долевого участия в прибылях земле­владельцев). Орест, как римский патриций, был не в состоянии воспринять сакрализованную традицией италийскую землю как равнозначную столь же традиционно предназначенным для «кормления» территориям провинций и лимитрофов — и отказал. В результате «стая» поступила с ним именно так. как принято поступать с вожаком, который «не желает делиться с братвой»: Ореста убили, и Одоакр, наиболее влиятельный «полевой командир», после непродол­жительного «внутристайного» выяснения отношений создал на территории Италии первое недолговечное варварское королевство.

¹ Которые, кстати, «партизанили» как при римской власти, так и после ее
вытеснения франками, вестготами и пр.

² Впрочем, как причерноморские, так и паннонские степи играли по от­
ношению к обеим Римским империям роль «промежуточного» Дикого поля,
где отстаивались и копили силы самые разные по языку и племени «волчьи»
Дружины и целые снявшиеся с места под напором центробежных сил народы.

43 2 В Михайлин Тропа звериных слов

Едва успев создать франкское королевство в Северной Галлии, Хлодвиг (прав 481/82 — 511) заботится о кодификации правовых норм и о сведении их в Pactus Legis Sahcae, принятый в последние годы его правления, где-то между 507 и 511 годами. Военный вождь, едва успев оккупировать на постоянной основе новую для него и дружины пищевую территорию, первым делом озабочен не только наведением порядка (здесь главное — удержать территории под контролем и не дать другим «волчьим стаям» на ней кормиться), но и «законодательной базой» — институционализацией вновь со­зданной «структуры землепользования». Дикое поле, в которое прежде сезонные «волчьи стаи» бегали за добычей, оказывается в некоем непонятном статусе — разом и добычи (и, следовательно, подлежит разделу, «раздариванию» главным собственником, коро­лем, своему дружинному «телу»), и «территории постоянного про­живания», без возможности (и, главное, без желания!) возврата к прежним, стоящим на племенных и родовых основах «дому и хра­му». Римское государство успело сложиться и окрепнуть прежде, чем приступило к завоеванию окрестного «дикого поля», и потому сравнительно долго держалось на «волчье-собачьем» принципе «все в дом» (хотя и здесь «волчий» центробежный принцип «потреб­ления на месте» постепенно взял свое). В случае с варварскими королевствами логика развития была прямо противоположной. Пришлая «волчья» дружина не желала возвращаться к прежним ро-доплеменным нормам жизни, ее нынешний имущественный и со­циальный статус резко отличался от того, который могла предло­жить «волкам» прежняя система. Этот завоеванный статус нужно было закрепить и охранять, и «волки» превращаются в «псов», на удивление, быстро — буквально за одно-два поколения.

Уже сыновья Хлодвига делят между собой пищевую террито­рию на основании не-родового права прямого наследования и по­стоянно оспаривают ее друг у друга — кроме тех случаев, когда нужно защищать ее от общей опасности или предоставляется воз­можность расширить ее пределы Параллельно они издают огром­ное количество эдиктов, причем в первую очередь речь идет имен­но о тех нормах, которые регулируют «потребление территории». С середины VI века пахотная земля «превращается в свободно отчуж­даемую собственность малой семьи» [Корсунский, Гюнтер 1984. 157], то есть процесс институционализации новых форм собствен­ности проходит менее чем за полвека: невероятно краткий срок для тогдашних темпов жизни.

Хлодвиг старательно уничтожает франкскую родовую знать. Цвет будущего европейского рыцарства рекрутируется по «стайно­му» принципу близости и «сопричастности» вожаку. Записанные в «Салической правде» критерии свободы суть критерии свободы

Архаика и современность __________________ 433

воина-дружинника, а никак не вольного крестьянина-земледельца¹. Будучи близок к королю, даже раб мог не просто «выйти в люди», но стать родоначальником владетельного рода². Член «ближней стаи» мог не иметь никакого официального звания или должнос­ти, но выполнял «личные поручения» короля и «перебрасывался» в случае необходимости с одного «узкого места» на другое³. Сохра­нение института сезонности и стайности (строго определенный срок, который вассал обязан был отбыть при дворе сюзерена), со­вместного воспитания «щенков»⁴ уравновешивалось «собачьей» привязанностью к земле — вплоть до того, что отныне родовым именем становится имя земельного удела: «связь с почвой» сакра-лизуется и становится неразрывной.

Кстати, старательная и во многом сознательная сакрализация новых институтов (и в первую очередь, института королевской вла­сти), поиск новой магической опоры на новой территории в про­тивовес «дедовской» жреческой магии, связанной с «коренной» территорией, — также одна из главных причин удивительно быст­рого принятия христианства варварскими народами. Причем хри­стианизация проводится, как правило, «сверху»: первыми христи­анами становятся король и его дружина, готовые затем нести «слово божие» язычникам (в том числе и собственному народу) любыми средствами, вплоть до «огня и меча».

«Песий» статус зарождающегося европейского рыцарства по­лучает тем самым новое магическое оправдание. Король становится столпом христианской веры, защитником ее от угрожающих ей одним только фактом своего существования хтонических сил.

¹ Принадлежность к народу, составляющему войско (populus), право но­
сить оружие и сопровождать главу дружины в его походах, право на долю во­
енной добычи, право периодически собираться и творить суд сообща с други­
ми членами общины, возделывать пустующую (!) землю, решать, следует ли
допустить в общину пришельцев извне, и т.д.

² Ср. информацию Григория Турского о Леудасте, вольноотпущеннике,
ставшем родоначальником графов Турских.

³ Ср. о гуннах: «В сочинении Приска имеются данные об особом положе­
нии некоего высшего слоя свободных, которые, в отличие от primates Аммиа-
на Марцеллина, не представляют собой родовую знать. Этот слой (\oyabtc,)
состоит из приближенных Аттилы. Они сопровождают своего вождя на вой­
ну, управляют отдельными территориями, выполняют дипломатические мис­
сии. Им предоставляется право первыми после Аттилы получать свою часть
военной добычи» [Корсунский, Гюнтер 1984: ПО).

⁴ «В остготском королевстве сохранилось дружинное начало, и оно не
осталось без влияния на государственный аппарат. Юноши из знатных семей
воспитывались при дворе...» (то есть королевский двор воспринимался как
маргинальная, «щенячья» зона! — В.М.) [Корсунский, Гюнтер 1984: 183].

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Крестовые походы' получают, таким образом, санкцию «священ­ной войны» против язычников и неверных, за расширение «куль­турной зоны» до полного и окончательного уничтожения всего мар­гинального, хтонического, «нечеловеческого»². Можно отметить и еще постепенное сближение и даже взаимопроникновение героиче­ского и агиофафического жанров: пес и жрец идут рука об руку и объединяются порой в одном сюжете, а то и в одном лице', причем весьма заметна тенденция к намеренному привнесению в традици­онный героический сюжет сугубо христианских мотиваций.

Развитое и позднее Средневековье, а также наследующие им культурные эпохи (барокко, романтизм и т.д.) заняты «поисками оснований» в увиденной через призму собственного опыта ранней героической эпохе⁴. Они старательно перерабатывают, переписы­вают набело и в конце концов записывают героический эпос, вно­ся в него необходимые «дополнения и поправки», вроде генеало­гического принципа, категории вассальной верности или все тех же христианских коннотаций⁵. Круг замкнулся. Героическая «волчья»

' И не только против мусульман, но и против саксов, славян или своих же собратьев-христиан, исповедующих «неправильное» христианство альбигойцев или православных.

² Ср с более поздним европейско-христианским колониальным дискур­
сом во всем его обилии и многообразии.

³ Спектр возможных примеров подобного жанрового параллелизма весь­
ма велик: от структурного родства стандартного жития и стандартной герои­
ческой песни (необычные обстоятельства рождения/воспитания/детства —
«вызов» — «героический путь» — «финальный подвиг» — героическая смерть/
смерть за веру) до «смешанных» персонажей (св. Георгий) или соприсутствия
и соучастия духовного лица при подвиге героя (Турпен в «Песни о Роланде»).

⁴ Ср. со стандартным «первопринципом» едва ли не любого значительно­
го культурного сдвига: со стремлением обосновать нововведение мифологизи­
рованной архаикой, «возвратом к прежним нормам» (то есть «революция» в
этимоло1Ическом смысле слова).

⁵ Впрочем, процесс этот начинается буквально с первых шагов будущей
«средневековой» культуры — вот только на ранней стадии варварские короли,
желавшие легитимировать собственное (и своего рода) право на власть на за­
хваченных территориях, пользовались по преимуществу (кроме прямых обра­
щений за легитимацией к существующим авторитетам: в Константинополь или
в Рим) другим жанром: исторической хроникой. Написанные no-латыни, то есть
на «правовом», имперском языке, «Гетика» Иордана для готских Амалов, «Ис­
тория франков» Григория Турского для франкских Меровингов и т д. играли
роль «пропуска в великую традицию». И даже «опоздавшие» варварские эли­
ты, которые много позже создавали свои «государства» на далеких окраинах ой­
кумены, старательно копировали этот «летописный бум». Чему свидетель­
ством — «Повесть временных лет». Более поздние «легитиматоры элит»
(имевшие дело уже с развитой воински-аристократической культурой, старав­
шейся сочетать маргинально-волчий «кураж» с чисто хозяйской статусностью)
скорее были обеспокоены детальным прописыванием «достойного» и при этом
«шривого» способа жизни: откуда расцвет литературных традиций.

Архаика и современность

традиция, пропустившая через собственную интерпретацию более раннюю, по-жречески охранительную культуру «центростремитель­ного» мифа и подогнавшая традиционные сюжеты, образы и смыс­лы по своему образу и подобию, подвергается теперь, в свою оче­редь, интерпретации со стороны по-жречески охранительной культуры зрелого Средневековья. А та, утратив всякое представле­ние о реальных мифологических и ритуальных истоках сюжетов, образов и смыслов, дроби г и сочетает их по своему усмотрению и наполняет совершенно иным содержанием.

Перерабатывается и «основной» сюжет, ставший одной из ос­нов сюжетного комплекса куртуазной культуры; и по мере утраты памяти об исходном единстве сюжета и о смыслах ритуального про­тивостояния акцент все больше переносится на частности. Релик­товые черты сохраняются постольку, поскольку выполняют ор­наментальную либо же фоновую функцию. В ключевом игровом комплексе идей, связанных с культом Прекрасной дамы, сохраняет­ся мотив явления дамы как хюбристического в своей основе вызова рыцарю на «пожизненный подвиг», однако он переводится в хрис­тианские («богородичный» комплекс) и феодальные категории слу­жения и т.д. Сам подвиг также эстетизируется, переходя тем самым в откровенно игровую плоскость — базовый ритуал, опосредован­ный перешедшим в иную культурную среду и утратившим исходную смысловую цельность текстом, возрождается в ритуале игровом.

А еще чуть позже Шекспир¹ гениально и виртуозно разрабаты­вает и модифицирует именно частные аспекты, изолированные фраг­менты «основного» сюжета².

5. СОВЕТСКИЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ДИСКУРС

Анализ тех причин, благодаря которым к концу 1917 года тер­ритория бывшей Российской империи оказалась практически пол-

¹ Напомню о той глобальной и всеобъемлющей «игре в рыцари», которая
была свойственна елизаветинской эпохе в Англии и частью которой были в том
числе и театр и литература. «Валькирическая» роль Елизаветы, хюбристической
королевы-девственницы, интересна, помимо прочего, и в связи с теми момен­
тами, когда сквозь куртуазные декорации вдруг проглянет нечаянно исходный
ритуал — как в ситуации с «заигравшимся» Эссексом. Сходные мотивы мож­
но усмотреть и в ряде других исторических и культурных феноменов, вроде не
менее «игрового» и «куртуазного» двора Екатерины II

² «Гамлет» — акцент на герое как индивидуальности, со снятием «красави­
цы» и «короля», которые остаются лишь как функции от сюжета. «Лир» —
наоборот, акцент на «отсутствии героя». «Ромео и Джульетта» — на «стайной
вражде», понимаемой как семейная (Ильвинги и Хундинги эддической тради­
ции), и т.д..

В Михаилин Тропа звериных слов

ностью маргинализирована, никак не укладывается в рамки данной главы Важны следствия — огромное «Дикое поле», протянувшее­ся от немецкого фронта на западе до Тихого океана на востоке; поле, включившее в себя не только огромные территории, но и огромные массы населения. Поле, в чьих пределах законы выжи­вания и взаимодействия (как на уровне больших человеческих масс, так и на микроуровне) вполне соотносимы с теми, что дей­ствовали в V веке на территориях, подконтрольных когда-то Запад­ной Римской империи.

Я вовсе не пытаюсь приравнять друг к другу более чем несхо­жие комплексы экономических, политических, социальных и иных процессов, между которыми лежат полторы тысячи лет и огромная пройденная европейским человечеством дистанция Моя задача куда скромнее — попытаться выявить элементы базового сходства¹ в механизме формирования и функционирования героического дискурса в рамках двух эпох. Обе они начинали «с нуля» и воспри­нимали то пространство, в котором начинали строить собственное бытие, как «вновь рожденное» и, следовательно, являющее собой героический вызов, подлежащее героическому освоению и «очище­нию от хтона».

Понятно, что уровень рефлексии в пределах этих двух эпох был совершенно разным. Советский эпос уже на самых ранних стади­ях своего существования опирался не на текстовые реликты посте­пенно уходящего из памяти мифа и ритуала, а на мощную литера­турную традицию, которая сама по себе во многом была плодом переработки и переосмысления ранних эпических традиций более поздними, ориентированными на индивидуального автора и инди­видуального потребителя (в первую очередь традицией романтичес­кой и постромантической). Советский эпос во многом формиро­вался сознательно и целенаправленно, выполняя определенный политический и социальный заказ. Но именно наличие этого зака­за, а также то сочетание сознательной «эпизации» и бессознатель­ного следования давно забытым ритуальным схемам, те методы, которыми осуществлялась эта «творческая работа», являют доста­точно веские основания для подобных сопоставлений.

Первое и наиболее очевидное сходство — та скорость, с кото­рой происходила институционализация подконтрольного новой власти пространства, а затем и сакрализация вновь созданных ин­ститутов. Суть большевистской партии как маргинальной «стаи»

¹ Именно элементы, ибо сама по себе тема маргинально- и ритуально-ге­роического начала в тоталитарной культуре (как и в культуре, скажем, роман­тизма или авангарда) заслуживает отдельного монографическою исследо­вания

Архаика и современность

(связанной сугубо стайным, основанным на специфической магич-ности комплексом взаимоотношений между «телом» стаи и ее «го­ловой», вождем¹) практически не изменилась — разве что в сторо­ну «укрепления внутристайной дисциплины». Изменился, как и в раннем Средневековье, статус самой стаи, сумевшей захватить в качестве добычи огромную населенную территорию, в результате чего она встала перед непростой с магической точки зрения зада­чей осмысления собственной новой роли и новой системы «потреб­ления территории».

Начальный, «наивный» период, когда «кормление» происходи­ло по нормальным «волчьим» законам (продразверстка², экспро­приации, реквизиции и т.д.), очень быстро привел к осознанию двух немаловажных факторов. Во-первых, маргинализирована — во многом стараниями тех же большевиков — была весьма значитель­ная часть неподконтрольного новой власти населения, причем на­селения вооруженного. Первая мировая война с ее унаследованны­ми от наполеоновских времен и отчасти усовершенствованными на протяжении «мирного» XIX века тотальными методами, выброси­ла в маргинально-магическое пространство огромную массу быв­ших крестьян, которые за четыре года вполне успели распробовать вкус «крови и свободы»³. Эта масса, разбредшись по городам и ве­сям, представляла на местном уровне все более и более серьезную угрозу для новой власти, ибо не желала признавать ее исключитель­ных прав на «землепользование». Во-вторых, как только истинная природа новой власти стала очевидна для большей части рефлек­сирующего населения, признавшие было свое поражение полити­ческие противники большевиков обрели почву для объединения и для начала борьбы с общим врагом его же методами: началась Гражданская война.

¹ Само то постоянство, с которым в XX веке в разных культурах и в раз­
ных языках возникало, казалось бы, давно забытое и ушедшее в сугубо этно­
графические и исторические контексты слово «вождь» (фюрер, дуче, каудильо,
лидер, босс и т.д.), уже говорит само за себя.

² Которая, какими бы декретами и лозунгами она ни регламентировалась,
на деле выливалась в самое обычное ограбление («потребление») деревни в
пользу стаи и отчасти в пользу «классово близкого» городского пролетариата
и маргинализированной солдатской массы.

¹ Кстати, понятие свободы, наряду с «равенством» и «братством» вброшен­ное в массовое сознание заигравшимися в буколический руссоизм французс­кими масонами, заслуживает, как мне кажется, серьезной деромантизации и переоценки сточки зрения исходных «волчьих» корней. Большевизм, фашизм, национал-социализм и т.д. приходили к власти именно под лозунгом завоева­ния свободы и были в этом смысле отнюдь не реакцией на буржуазный либе­рализм образца XIX века, но его логическим продолжением. Забавна в этой связи история с самоназванием российской либерально-демократической партии.

438 ___________ В. Михаилин. Тропа звериных слов

Реформирование «волчьей» стаи в «песью» в случае с тотали­тарными режимами XX века происходит темпами еще более быст­рыми, чем в раннем Средневековье. Вместо двух-трех поколений речь реально идет о двух-трех годах; «лихорадка декретов» начина­ется практически сразу и в куда больших масштабах (благо не всем нужно на ходу учиться грамоте); темпы «административного стро­ительства» ужасают порой даже самих строителей¹; сакрализация режима, обретение новой религии при усиленных гонениях на «волхвов и идолов» производится буквально «с колес». К «перво­очередным задачам советской власти», осознавшей уже к началу 1918 года собственную слабость и отсутствие реальной военной силы, относится прежде всего выживание любыми средствами, а уже затем — приращение по мере сил соседних, также маргинали-зированных территорий².

Удивительно быстро происходит и формирование мифологи­зированной нормативной эпохи, и начинается оно практически в ее же собственных рамках — причем сознательно, как широкомас­штабная, осуществляемая на самых разных уровнях пропагандис­тская акция. Противопоставление «красных героев» и «героической Красной Армии» откровенно хтонической «гидре контрреволю­ции» становится основой официальной стайной риторики; гени­ально задуманное обмундирование с «варяжскими шлемами»³ и шинелями «с разговорами» прямо снабжает «красных героев» бы-

¹ См. соответствующие ленинские тексты — за «положенной» вождю са­
моуверенностью и резкостью тона временами ощутима едва ли не паника.

² Этим, на мой взгляд, объясняются и Брестский мир, и странная уступ­
чивость нетерпимого к «буржуазным националистам» Ленина к отделившим­
ся прибалтам и финнам. Большевики откусили кусок, который оказались не в
состоянии с ходу переварить, а потому были вполне согласны удовольствовать­
ся той пищевой территорией, на какую реально хватало сил («хоть на остро­
вке, но с советской властью») Как только сил стало больше, «договоры», как
и следовало ожидать, стали нарушаться один за другим. «Вернуть» Украину,
Закавказье, Туркестан и Дальний Восток хватило сил практически сразу. На
Польше «красные герои» обломали зубы, но ничего не забыли и при первом
же удобном случае, договорившись с родственной по структуре немецкой «ста­
ей», взяли свое и в Польше, и в Прибалтике, и в Бессарабии.

³ «Шапки, кепки, варяжские шлемы взметнулись над головами...» [Фур­
манов 1970. 15]. Задуманная и спроектированная на волне имперского нацио­
нализма начала Первой мировой войны, эта форма навряд ли сыграла бы зна­
чительную роль в конце войны, в деморализованной и разложившейся (во
многом стараниями тех же большевиков) царской армии. Однако, почти слу­
чайно доставшись большевикам, которым нужно было спешно хоть во что-то
одеват ь свои собственные части, она удивительно удачно совпала с моментом
формирования «новой эпики»

Архаика и современность

линными коннотациями' Можно было бы привести сколь угодно много весьма показательных цитат из «красных» песен и заодно проанализировать не только их вполне осознанную связь с тради­ционной эпической героикой, но и куда более интимную и абсо­лютно не отрефлексированную с героикой блатного романса

Впрочем, «песенный» в современном смысле слова уровень героики, никогда не остававшийся без внимания советской пропа­ганды, сам по себе явно недостаточен Нужна устойчивая эпиче­ская традиция, с общеизвестными, базовыми циклами сюжетов и всем прочим арсеналом крупной эпической формы По унаследо­ванной от XIX века традиции такой формой считается в первую очередь роман, «буржуазный эпос», который должно теперь очис­тить от всего буржуазного и вернуть в незамутненный статус эпо­са Уже в первой половине — середине 20-х годов появляется, «как по заказу», немалое количество подобных «де-романизированных» романов, претендующих на роль «красного эпоса» И почти сразу же эстафету подхватывает новый носитель эпического начала — кинематограф, в особенности после того, как Великий немой об­ретает голос

«Де-романизация», разрушение «буржуазного» романного на­чала заключается в том числе и в ликвидации либо существенной модификации любовного сюжета Показательно, что в фадеевском «Разгроме» «романная» любовная тема подана в тесной связи с двумя откровенно отрицательными персонажами, Чижом и Мечи-ком, «примазавшимися» к революции «интеллигентами», — она плоть от плоти связанной с ними культурной традиции, и автору в конечном счете куда симпатичнее простой натуралистический секс в исполнении Морозки и прочих периодических обладателей един­ственной на весь отряд женщины В фурмановском «Чапаеве» дан­ный элемент сюжета присутствует исключительно на латентном уровне — в качестве общедидактической темы «женщины на фрон­те» К теме этой из раза в раз назойливо возвращается автор, поз­же, при переработке откровенно слабого романа в сценарий куль­тового фильма², она отольется в образ «валькирии-пулеметчицы»

¹ Показательно, что «буденновская» форма уже к 30-м годам начинает по­
немногу уходить в прошлое, окончательно обретая законный «былинный > ста­
тус, А после тою, как в 1941 году «красноармейская» героика была полностью
скомпрометирована, после позорного провала весенне-летней кампании
1942 года и в преддверии Сталинградского контрнаступления, следует струк­
турно равнозначный «имиджмейкерский» ход, следующий общей логике воз­
вращения к имперской великорусской идеологии, — в армии вводятся нена­
вистные когда-то погоны

² И при создании профанной, десакрализующеи героическую традицию
культуры анекдотов «про Чапаева»

В Михайлин. Тропа звериных слов

Анки. В наиболее раннем (и наиболее близком к традиционным натуралистическим канонам) «Железном потоке» Серафимовича эта тема всплывает только в самом начале романа как некая не подлежащая воплощению возможность. Позже, в «Как закалялась сталь»', Островский наконец окончательно расставит все точки над i. В традиционно-романном начале текста любовный сюжет будет подан как некое искушение, через которое главному герою необ­ходимо пройти, дабы отринуть его как помеху на пути своего ге­роического становления²; в собственно «героический» период про­тагонист вознаграждается спорадическими и по определению лишенными какого бы то ни было «романтического» содержания милостями откровенной валькирии Риты Устинович, причем ини­циатива, как то и должно, исходит исключительно с ее стороны.

Женский персонаж возвращает себе сугубо инструментальную функцию¹, и главная коллизия, как то и должно, разворачивается между мужчинами. Собственно, удачный выбор этой коллизии и определил дальнейшую интригу в развитии советской героики, от­теснив от генеральной линии формирования эпической традиции ряд действительно талантливо сработанных, но не сумевших «по­пасть в точку» текстов и вынеся на фарватер бездарную с литера­турной точки зрения, сырую и суконным языком написанную кни­гу Фурманова. Однако, несмотря на явные недостатки этого текста, Фурманов сумел сделать главное: означить решающий эпический конфликт, разведя две основные героические мужские функции — «волчью» и «песью» — по двум работающим в тесном текстовом взаимодействия персонажам; столкнуть их между собой; позволить

¹ К вопросу о «Стали», «Железном потоке», юнгеровских «Стальных гро­
зах» и т д можно вспомнить о магической несовместимости «волчьей» магии
металла и «крестьянской» магии плодородия «Гвозди бы делать из этих лю­
дей..» — написал Н. Тихонов, а неизвестный пародист продолжил: «Больше бы
было в продаже гвоздей», — мигом переведя образ в бытовую (и реально-по­
литическую) плоскость

² Вот здесь, к 30-м годам, термин «становление» применительно к геро­
ям советского эпоса вполне закономерен, ибо опыт романтического Bildung-
sroman уже не вызывает отторжения, а подлежит «творческой переработке»
В 20-е годы, слишком близкие к собственно героической эпохе, герой вос­
принимается практически так же, как герой традиционной эпической тра­
диции — как заранее «ставшее» целое, не отделимое от собственной герои­
ческой сути/смерти, а потому не подлежащее какому бы то ни было «станов­
лению»

^J Иронический вопрос К. Фуэнтеса насчет того, не исчерпывается ли кон­фликт литературы социалистического реализма любовным треугольником «два стахановца и трактор», попадает в самую точку Любопытна также «стальная» и неодушевленная, вполне в духе авангарда 10—20-х годов, природа «возлюб­ленной»

4nX Q^{UKa u} современность ____________________ 441

«псу» одержать над «во^ом» победу; дать «отработавшему» свой сюжет «волку» умереть героической смертью.

В быстро закостеневающей идеологической системе, которая мало-помалу вытесняла интернационалистический, сугубо марги­нальный, «волчий» большевизм имперско-националистическим, охранительным «песьим» коммунизмом', геройская пихость могла и должна была существовать только в пределах изначальной нор­мативной эпохи, на этапе ритуалистического по своей сути разде­ления хтонического и сакрального. Герой должен остаться в «на­чале времен», освящая ритуальной жертвой, героической смертью выбор «правильного пути» ^и самый первопринцип дальнейшего существования «жречески-песьей» иерархии. Весьма показательно, что «героической разработке» в сталинские времена подлежали, как правило, те фигуранты «начальной эпохи», которые либо вовсе ее не пережили, либо перевили ненадолго-.

Комиссар Клычков, как персонаж негероический, подвержен «становлению» и его любовно демонстрируемое под конец книги умение «обуздывать» _неукР°™^{м0Г0 Чапа}я есть результат не толь­ко совмещения сакрально-жреческой и песье-охранительной ро­лей, но и внутреннего роста, параллельного росту реального авто­ритета. Его отъезд из дивизии за две недели до разгрома и смерти Чапаева удивительно уместен с ритуально-магической точки зре­ния: Клычков уже вобрал в себя, в свою наделенную эпическим

Го ё „пеленном этапе, в особенности после шанхайско-

¹ Эта проблема на опреД^сл „.

,„,, „ „пнои из основных в той внутрисгаинои борьбе за

го кризиса 1927 года, стала од^{п к v}

,. эмиграцией 1роцкого и постепенным уменьше-
власть, которая закончилась ^Jm * "■ ^v >;

„пакиеи Коминтерна нием роли, а потом и ликвид^й"

, г. „ „ что изменила в этом отношении, разве что доба-

² Смерть Сталина мало ^ч'" ^,l