Из записок доктора Ивана Стрельцова. Переварить и усвоить добытую информацию оказалось труднее, чем ее добыть

 

Переварить и усвоить добытую информацию оказалось труднее, чем ее добыть. И времени на это ушло больше.

Казалось бы, вот: все на бумаге. А в сознание не умещается.

Наверное, эта немыслимая жара, сделавшая Москву похожей на громадное фигурное жаркое, так действовала. Или — соломенные жгуты на антенне.

Не люблю колдовства. Колдунов некоторых люблю, а колдовства — нет.

Но в конце концов все как‑то улеглось и уже не вызывало отторжения. Итак, мы узнали, кто виноват в смерти художника.

Педрилло, он же Яценко, он же Ященко (чекисты обычно уходят на покой, слегка подправив фамилию). Что убил он его ради какого‑то медицинского опыта, а может быть, не медицинского, а может быть, и не опыта уже. Здесь пахло индустрией. Убийства такого пошиба случались пять‑шесть раз в год на протяжении уже многих лет, и в радиусе примерно километра от места очередного убийства посторонние люди долго ощущали смутную тоску и упадок сил.

Нашего гостя Джеймса (мы как‑то сразу стали называть его Васей, и он охотно откликался) прямо в лапы Ященке привел коричневый потрепанный кейс из кожи фальшивого крокодила, в крышку которого изнутри вмонтирован был переливающийся разными цветами шарик. Если долго на этот шарик смотреть, то можно увидеть Африку. Кейс при этом нашептывал что‑то ласковое: что‑то, заставившее Васю одеться потеплее и отправиться разыскивать какую‑то дачу:

Но вот какую и где — это из памяти его выветрилось.

Запомнился только странный флюгер на крыше — в виде дельфина: Об этом же кейсе рассказывал бывший казначей «славянских вудуистов» — и о нем же предупреждал меня К. Что характерно, этот самый кейс он уже однажды с нашей помощью успешно отыскал: сказав, правда, что в нем секретные документы:

Это что же такое получается, господа?

Далее: Вася спер кейс у какого‑то типа в метро как раз во время шестиминутной Ираидо‑ментовской войнушки. Ираида смутно помнила, что тип был с усами. Вася типа не помнил вообще. Может быть, по горячим следам она и опознала бы его, но прошло уже довольно много времени.

В милицию тип не обращался. Хотя милиция была рядом. Что тоже наводит на размышления. Либо он не хотел, чтобы посторонние заглядывали под крышку, либо был уверен, что покражу вернут.

Что, собственно, и произошло: Вопрос «как?» мы пока оставили за скобками. Как‑то.

И еще у меня создалось впечатление, что Крис имеет к Ященке свой особый интерес. Потому что, когда он произносил эту фамилию, у его голоса появлялись режущие кромки.

Оставалась мелочь — найти усатого мерзавца Ященку, отнять у него кейс, самого — допросить с пристрастием, кейс спрятать подальше:

Очень не хотелось портить отношения с могущественным К. Но отдавать в его пухлые ручки такую машинку было бы преступлением. Как мне кажется, в свое время он ею попользовался всласть. Впрочем, это мое частное и ничем не подтвержденное мнение.

Самое смешное, что по поводу событий в больнице ни меня, ни Рифата не побеспокоили совсем. Была заметка все в том же «МК», под названием «Полечились!» — о том, как мытищинские милиционеры задержали втроем (?!!) семерых бандитов, пытавшихся выкрасть из больничной палаты важного свидетеля. И все. К. нас прикрыл, это точно.

С Васей поработали профессионально. Я пробовал препараты, глубокий гипноз, инсулиновый шок. Наконец в стене, окружающей его память, удалось проковырять несколько дырочек. Если вы думаете, что это помогло в расследовании, то вы глубоко заблуждаетесь. Нас только запутало еще больше.

Вася, оказывается, мечтал. Он мечтал побывать в Асгарде, жениться на живой валькирии и съесть ее. Под его водительством полки героев и ванов разгромят негодяев‑асов и возьмут в плен всех их женщин — и съедят их, приготовив в земляной печи. Потом они добудут ледяного великана Имира, снимут с него шкуру, мясо мелко изрубят, добавят сорго и муравьиных личинок, зароют в глину и разведут сверху трехдневный костер, потом достанут из ямы и съедят. Потом они убьют, разделают, вымочат в пальмовом вине, изжарят на угольях и тоже съедят мирового змея ‚рмунганда — и тем спасут мир от арийской заразы: Бедный Вася так оголодал в Москве, что даже обильная кормежка добросердечной Хасановны не избавляла его от потока гастрономического сознания:

Зато как он был счастлив, когда узнал, что Ираида не держит на него зла и больше бить не будет!

Плохо было только с «идентификацией Васи». Достался он нам абсолютно без документов. В «Лумумбе» сказали, что студент‑четверокурсник филфака Джеймс Куку еще в прошлом году отчислен за академическую неуспеваемость и отправлен в родную Нигерию. То же самое подтвердили в нигерийском посольстве, но как‑то слишком уж агрессивно. Сам Вася этого факта свой биографии не помнил, зато рассказал, что несколько раз летал в Ташкент и Алма‑Ату и там глотал пластиковые колбаски с кокаином. Это был маленький, но козырь, который мы с удовольствием засунули за обшлаг до лучших времен.

Отучать Васю от наркотиков было одно удовольствие.

Видимо, эти козлы основательно расшатали Васину психику, и сейчас любое внушение входило в него, как шило в белу задницу. Правда, вот от печени бедолаги уже мало что осталось:

Жить мы его устроили пока в маленький закуток при тимуровском гараже. Там было темно, зато не жарко и сухо — а главное, гараж очень неплохо охранялся.

Стараниями «братца Майкрофта» побитого тамбовского вудуиста Рудика Батца перевели в медсанчасть Бутырской тюрьмы, и он за толстыми стенами залечивал теперь сломанную в четырех местах челюсть. И другие хрустнувшие кости. Хорошо бы побеседовать с ним еще разок: но пока это было нереально. Впрочем, братец обещал держать нас по возможности в курсе дела.

Крис тем временем опять собрался впасть в апатию. То есть он держался, но это стоило ему большой затраты сил.

Дружественный его визит в контору покойного Скачка закончился, мягко говоря, ничем. Все там смотрели друг на друга несытыми шакалами и мстить за смерть шефа не рвались абсолютно. Тем более что «наследники» охотно придерживались версии о несчастном случае — по крайней мере, вслух:

Как на грех, у колдуна Митрофанова пропал совсем новенький чешский средневековый хрустальный шар фирмы «Яблонек» — и упорно не желал отыскиваться. Крис истоптал пол‑Москвы. Митрофанов звонил раз по двадцать на дню.

Впервые Крис признал свое поражение, и это тоже действовало на него угнетающе до тех пор, пока совершенно случайно — все через тот же гнусный «МК» — до нас не дошла история о том, как старушка‑уборщица одного из ДК, где гастролировал Митрофанов, едва не осталась без глаз: в ее кухне произошел мощный взрыв, и тысячи стеклянных игл:

Вы уже догадались, да? «МК» же задался вопросом: кому перешла дорогу старушка‑одуванчик? Когда‑то она работала завхозом в школе, где учился Чубайс:

Но это было, понятно, чуть позже и как бы между прочим, а пока подавленный Крис продавливал диван, дул в дудку и чуть‑чуть пил горькую. Астральный пост был осквернен, но по каким‑то соображениям высшего порядка его не следовало пока приводить в порядок — хотя Ираида была готова в любой миг.

Вместо этого бессердечный Крис погнал ее в самую жару по магазинам: купить два комплекта крутого байкерского прикида. Мотоциклы имелись в гараже Коломийца — томились там без дела:

И вот в это вечер к нам заглянул старый наш друг отец Сильвестр. Вернее, сначала заявилась Й., подарила мне часы с гравировкой и гордо удалилась, ступая по струнке. Тут же в дверь позвонили вновь. Я придал морде самое ледяное выражение. Отца Сильвестра оно слегка удивило:

А потом удивляться пришлось нам.

Под бутылочку ставшего традиционным «Ани» (причем не того, который идет на широкого, пусть и достаточно богатого потребителя, нет, этот «Ани» — из подвалов самого Вазгена, вах!..) отец Сильвестр завел речь о неких негодяях, служащих Сатане и совершающих во имя его гнусные обряды. Вот, например: — и он перечислил последние по времени случаи умертвий, в том числе и — разлучение с жизнью Сережи Коростылева. И что ужасно, продолжал он, как бы не замечая наших переглядываний, иной раз удается милиции или кому— нибудь еще поймать пару‑тройку исполнителей, и что? А вот совсем ничего, остервенело берут всю вину на себя, просто до самооговора дело доходит, и к стенке становятся с просветленными лицами. Никак главного своего выдать не хотят. Оно, может быть, и удастся этого главного вычислить, а — что на него есть, какие улики суду предложить? Да ни малейших: Вот и ходят тератусы на свободе, ничего не опасаясь. Ни милиции не боятся, ни КГБ — или как он там теперь? — ни церкви. Хоть киллера нанимай: А у церкви внутренние проблемы, сектанты да раскольники всяческие замучили, тут вот недавно всплыли одни — с восемнадцатого года в миру растворились и как будто исчезли, ну а теперь решили, что пора бы им на свет явиться. «Армаггедоняне»:

Остервенели в подполье совсем, говорят: раз заповедь «не убий» по счету шестая, так она и по значению шестая. И ежели пяти главнейшим исполняться мешает, то силу свою утрачивает:

— Служение Сатане, выходит:— пробурчал Крис. — А я‑то, грешным делом: «И пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах, где будут есть его:» Отец Сильвестр с интересом уставился на Криса.

— «Ешьте же его так,» — подхватил он, — «пусть будут чресла ваши препоясаны, обувь ваша на ногах ваших и посохи ваши в руках ваших, и ешьте его с поспешностью:» «Исход», глава двенадцатая: Следовало ожидать, что вы знаете много.

Наверное, почти все?..

— Трудно сказать. Хотел бы я знать, куда они вдруг все собрались.

 

10.

 

ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ «КРАСНЫЙ ЯНУС»

выпуск IV

Глава седьмая.

Гремучий бензин. Новые друзья и новые враги. Мотоциклетки в ночи.

Комсомольцы есть? Освобожденный оказывается негром. Что такое «навороченный байк»?

 

— Ты чувствуешь в себе новые силы? — спрашивал Марков с дрожью в голосе. — Или неужели тебе безразлично?

Во мне все звенит и поет. Посмотри, какие звезды.

Оказывается, возвращаться приятно. Я будто выпил какое‑то волшебное питье. Меня распирает жажда деятельности. Здесь непочатое поле деятельности! Залежи! Целина! Как ты думаешь, какой сейчас год? До чего будут рады Стрыйский и Панкратов — их расчеты оказались безошибочны! При прыжке на сто лет ошибиться меньше чем на год! Интересно, как получилось у нас?

— Нормально получилось, — буркнул Терешков.

Трофейная мотоциклетка была не в пример тяжелее утраченной БМВ, и ему совсем не хотелось трепаться впустую — хотя пьянящую новую силу он ощущал не менее Маркова.

Веселье, бесшабашие, удаль, вера в себя. Легкое тело.

Топни ногой — взлетишь.

Но пока — всего‑навсего нужно выволочь тяжелый агрегат на твердую дорогу и дальше катить на руках до первой «газпойнт»: нет, гады! И даже не до «понта». До «бензиновой колонки». Так, а не иначе.

И — зачесались стесанные кулаки. И — заныла скула. И — потеплело сбоку, там, где грел кольт.

— Дорога!

— Вижу, командир.

Дорога. Мысль саднит. Какая?

Какая‑то. Рядом с кольтом.

Что там у меня рядом с кольтом? Терешков охлопал себя, запустил руку в карман. Вот она, зажигалка, подарок Виты. Ее же саму и изображает. «Будешь там у себя питонить, косячок засмочишь — и меня вспомнишь:» Вспомню: Он попытался засунуть зажигалку обратно — но что‑то удержало руку.

И тогда, переложив зажигалку в левую руку и отведя ее далеко от лица, он нащупал большим пальцем маленькую твердую грудку, надавил:

Боли не было. Рука подскочила. В битом ухе вновь зазвенело на много тонов.

— Ты что?.. — сквозь звон и плавающие пятна просунулся Марков.

— Спокач, командир, — отозвался Терешков. — Ни в чаху склещило.

— Набрался ты у своей шалавы словечек, что кобель блох... Что с рукой‑то?

Терешков как раз ощупывал ее. Пальцы на месте...

— Зерно, макар... Ф‑фу. И правда, что блох набрался.

Повезло нам, командир. Не стали моторы заводить. Как бы оно рвануло!..

Марков начал было что‑то говорить, но вдруг резко замолчал, будто ему с маху вогнали в рот кляп. Потом он длинно присвистнул.

— Ты молодец, — сказал он наконец. — Я не додумался бы.

— Я тоже не додумался, — сказал Терешков. Рука начинала гореть. — Я почувствовал.

— В тебе есть чутье, — сказал Марков. — А во мне вот нет.

Надо слить этот гремучий бензин. Жаль, нет бутылок. Они пригодились бы.

— Интересно, какой сейчас год?.. — сказал Терешков. — И что еще странно... помнишь, нам говорили, что из будущего ничего нельзя забрать. А мотоциклетка — вот она. Панкратов — ошибался? Не верю.

— Может быть, мы не переместились?

— А как же бензин?

— Да, бензин... А ведь махни мы с этим бензином сразу домой — ничего бы от лаборатории не осталось. Правильно мы сделали, что — задержались, — твердо сказал Марков.

Терешков помедлил.

— Не знаю, командир... правильно или нет. Может быть, нас следовало бы расстрелять за это. Но — кто, кроме нас? Кто еще знает, что ждет Республику в грядущем — и способен это предотвратить? Кто?!

— Ты прав. Но бензин придется сливать на землю. Жаль.

Взрывчатка пригодилась бы.

— Бензин. Я успел забыть про него... — Терешков потряс головой.

Марков тем временем вынул из кармана крошечный фонарик и включил. Фонарик разразился ослепительной вспышкой и потух. Стало еще темнее.

— Этого следовало ожидать, — сказал Марков.

— Может быть, стоит дождаться утра, — сказал Терешков.

— И опять позорно влипнуть? Нет, товарищ. Работать будем при свете звезд!

И они стали работать при свете звезд. Вылит был на землю опасный гремучий бензин, выброшены подальше ставшие бешеными электрические аккумуляторные батареи. А вот патроны выкидывать не стали, прочные надежные кольты могли выдержать один‑два сокрушительных выстрела. Самое важное дело иной раз — эти два выстрела.

— Направо или налево?

— Налево, командир. Посмотри... там светится небо.

Значит, там город. Большой город. Светлый город.

А буквально через минуту позади раздался звук множества стремительных моторов. И свет десятка фар плеснул по ленте шоссе, по столбикам на обочинах и по серой траве за кюветами.

Первые мотоциклетки пролетели мимо, но несколько — затормозили.

— Что, братаны? Искра в землю ушла?

— Бензин клю. И батарейки слевили.

— Ка‑азлы, ну! Бензин — запросто, и прикурить дадим, но динаму крутить придется! А до заправки километра четыре!

— Докрутим!

— Стас, ты там с канистрой! Плесни пацанам по шкалику!

Пивом потом отдадите!

— Парни, ну и байки у вас! Ну, я расперся! Димон, ты секи, какие байки! Это же «Байер» двадцать седьмого года! И — как новый! Ну, клево! Да на таком не ездить, на таком спать надо!

Под подушку класть! А второй!..

— Стас, давай скорей! Не успеем, без нас мудил истребят!

Раскрошат!

— Успеем!..

Переливаемый бензин пахнет скоростью.

— Козлы в натуре наших отметелили! Ну, мы им щас!..

Клеммы на клеммы, искра. Мотоциклетка Маркова завелась с полтырка. А мотоциклетку Терешкова не нужно и тыркать... лишь поверни ключ. Теперь — крутить мотор!

— Вперед! Вы с нами?

— Да!

Фары не включать, да уже и не надо, рядом тарахтят мотоциклы Стаса и Димона, и света их фар — голубоватого, резкого — хватает на всех. Впереди — перемиг красных стоп— огней.

Теплый задувающий ветер.

Восторг. Туманит голову.

Сколько проехали? Пять километров? Десять?

— Направо!

Узкий съезд, нырок, потом в горку — и вдоль забора.

Фонари на заборе и колючая проволока.

— Стоп!!!

Почти обрыв. Вот, это плоская крыша, как в туркестанских аулах, на нее можно войти, не заметив, что это крыша. И двор внизу, обширный двор, залитый ослепительным светом множества фар. Грохот моторов. В скрещении фар — пять автомобилей, распахнуты двери, людская суета.

То, что доносится до слуха, лишь рваный мат. Изредка — смысловое слово.

—... покрошу всех!.. — и в руках одного, что возле машин, появляется карабин‑автомат, мечта Виты! —...дорогу, вонючие!..

И Терешков без мысли о чем‑либо достает кольт, досылает патрон и стреляет под ноги этому безумному.

Кажется, вновь что‑то взрывается в руке. Вылет пламени на два метра. Пистолет подлетает и бьет повыше лба (синие искры под черепушкой), и тут же выплескивает на лоб горячая струя. А внизу — столбенеют на миг, и этого довольно...

Мотоциклетки срываются враз, разя и расшвыривая врагов.

Но Терешков уже не видит ничего... глаза заливает липким, и он садится, обхватив голову руками и пытаясь хоть так удержать бег крови.

Подхватили и понесли, и уложили на что‑то, отняли руки, сквозь стиснутые веки розовый в прожилках свет.

— Цела кость.

— Так это ж голова...

— Тащи бинт.

— Ну, месилово мы им устроили! Теперь не сунутся, ка— азлы...

— Самим валить надо, менты набегут...

— Свалим. Впервой, что ли?

— Ну и тебя и пушка, братан! Я думал, оглохну.

— Как тот ка‑азел подскочил! И про пищаль забыл...

— Ну‑ка, открой глаза. Видишь все?

Терешков приподнялся. Заслонился от бьющего света.

— Нормец. Ехать надо?

— Ну. Сможешь?

Его вдруг потянуло рассказать, как он в девятнадцатом, раненый сам, волок плавнями комиссара Берлаха, а петлюровские разъезды шастали по берегам. Тогда было труднее. Но вместо рассказа он встал, распрямился.

— Комсомольцы есть?

— Есть, есть. Все есть. И комсомольцы есть, и пиво найдется... Руки вытяни. Ага. Сойдет.

— Где мой аппарат?

— Да вот... Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт — или уже серия пошла?

— Это трофей, — строго сказал подошедший Марков. — Взят в бою.

— Слушайте, парни, а сами‑то вы откуда?

— Из Москвы.

— От Хирурга, что ли? — и — напряжение в голосе.

— От Панкратова.

— Не слышал...

— Эй, — закричали снизу, — тут у них пацан какой‑то связанный! Да он еще и негр!

Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под кольтом. Гады.

— Дайте ему по башке, — велел он, — и путь лежит.

— Ну!

Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.

— Понеслись!

И — понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.

Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук‑сателлитов не давали подсветки...

Короткая езда — может быть, пять минут.

Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.

Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево...

— Стоп! Глуши!..

Дворик — маленький, десять на двадцать. Со всех сторон — черные воротца. Стас — или Димон? — быстро отпирают одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что‑то валяется.

— Закатывайте!

И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка:

— Уау! Как мы им вломили!

— Димон, чего ждем? Отпирай!

Поднимается люк в полу, там загорается свет.

— Пошли. Эй, придержите парня!

Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.

И сразу — вкус пива на языке.

— Пьет.

— Так ведь пиво же:

— Слушай, в больницу, наверное, надо чувака: мозг сотрясло:

— Ничего, товарищи, все обойдется, — голос Маркова. — Он и с поезда падал, и с аэроплана — без последствий. Привычка выработалась.

— Каскадер, что ли?

— Можно сказать и так:— Марков бывает порой удивительно уклончив:

— Нормец, — повторил Терешков, не открывая глаз. — Пуржать — не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?

Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.

— Нич‑че не понимаю — прошептал кто‑то с уважением.

Терешков с трудом проморгался. Он почему‑то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно‑белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру.

Мотоциклетчики — молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч — лежали и сидели на зеленых и серо‑полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.

Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.

— «Миллер», — тщательно прочел он надпись на боку. — Ненавижу:

И, запрокинув голову, стал шумно пить.

— А его зовут Валентин, — сказал Марков. — Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.

Терешков втянул последние капли и кивнул.

— Да, — сказал он. — Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе: Или?..

Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?

— Шестое:

— А месяц?

— Ну так это:. Июнь.

— А год?

— Ни хрена ты с дуба рухнул: Девяносто восьмой.

— Я тебе говорил! — Терешков уставил палец на Маркова.

— Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: «Крутой навороченный байк»?

 

Глава восьмая Прошло десять дней. В Москву, в Москву!.. Первый из списка. Почем диктатура пролетариата?.. Здравствуй, Ленин.

 

Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления «зеленой капусты», сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь «капуста» имела немалый вес: да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли:

— Вот она, мерзкая рожа капитализма! — говорил Марков, потрясая темно‑красными обтрепанными паспортами с переклеенными фотографиями. — Как поживаете, Сергей Панкратьевич Козорезов, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят четвертый? Прекрасно поживаю, отвечаешь ты мне, Федору Эдуардовичу Мелешко, рождения тысяча девятьсот шестьдесят девятого…

— Две мерзких рожи, — меланхолично отвечал на это когда‑то Терешков, а ныне Козорезов.

— Все продается и все покупается!..

— А что? Очень даже удобно.

— Ты ренегат, Козорезов!

— И разложенец. Давай лучше решим, командир, что делать будем. В тактическом плане у нас полное отсутствие ясности:

— Что делать, что делать: Внедряться.

Они внедрялись уже вторую неделю. Удачно сведенное первоначальное знакомство помогло замечательно: мотоциклетчики не выдавали тех, кого однажды сочли своими.

Они и были зачаток тех самых «ночных бомбардировщиков», которые так дерзко сопротивлялись интервентам тридцать лет спустя: Но сами мотоциклетчики этого еще не знали и не подозревали ни о чем грядущем.

Повседневная жизнь, в которую вскоре окунулись испытатели, ничем не походила на ночное приключение.

Здесь — как, впрочем, и «дома», и в будущем — есть разные миры, текущие раздельно, почти не перемешиваясь: как вода и масло:

С помощью Димона «вписались» в маленькую облезлую квартирку — но с ванной, горячей водой и ватерклозетом — вблизи железнодорожной станции, обзавелись самыми неотложными документами (их требовалось немало, но, в обличие от будущего, тут они достаточно легко добывались), подолгу смотрели «ящик» (так тут назывался предшественник скрина), читали свежие газеты, вечерами вели беседы с заезжавшими на огонек мотоциклетчиками — осторожно и по касательной. Впрочем, своих чудаков и даже опасных сумасшедших на улицах хватало с избытком:

Республика агонизировала. Коммунисты стали банкирами и заседали в парламенте. Над Москвой возвышался идиотский памятник царю Петру. Белые безнаказанно издавали толстые газеты. Харьков оказался за границей. Нищие подаяние не просили, а — требовали.

Бандиты никогда не бывали в лесу.

— Если мы уцелеем, — зло сказал Марков, — потом надо будет отскочить еще на тридцать лет — и разобраться с негодяями, которые погубили революцию.

— Для этого надо точно выяснить, кто они, — усмехнулся Терешков. — А для этого — переворошить три вагона книг и старых газет. Будет ли у нас время?

— Мы обязаны сделать все, чтобы оно появилось.

— Мы обязаны всего лишь вернуться и доложить:

— Ты прав. И ты не прав. И давай не будем об этом больше. Решение принято. Верное или неверное — это уже другой вопрос. Ответ даст трибунал. Продолжим наш поиск.

— Да, командир.

В первый день они сделали то, чего не успели сделать в будущем: выписали запомненные имена из рассказов Деда и Артиста. Имена тех, кто был виновен во всем.

Банкиров, губернаторов, фабрикантов, политиканов, газетчиков.

Высоких милицейских чинов, контрразведчиков и провокаторов.

Попов и генералов‑предателей.

И кое‑кого еще:

Потом следовало пропустить этот обширный расплывчатый список сквозь сито, чтобы ушла мелочь, ушла пена — и на решетке остались, нервно подпрыгивая, несколько крупных существ. После ликвидации которых дьявольский план осуществиться не сможет.

Но это сито еще предстояло сплести.

На это дело Марков положил три месяца. Узнавать, узнавать и узнавать. Все обо всем.

Стояли солнечные знойные дни. Поезда, грохоча, поднимали вонючую пыль.

— Легкие паровозы на однорельсовых эстакадах, — дразнился Терешков.

Все было не так.

Но к десятому дню вдруг оказалось, что вокруг — почти привычно. Ветер полощет белье на веревках, мальчишки гоняют мяч. Разве что на упаковках продуктов нерусские надписи.

Рана на лбу Терешкова затянулась корочкой, и корочка нестерпимо чесалась.

— Ты так усердно трешь лоб, что становишься похож на умного, — сказал Марков.

— Надо съездить в Москву, — ответил Терешков.

Марков, как будто ожидав это предложение, развернул на столе глянцевую кричаще‑яркую карту.

— Мы — вот здесь, — показал он за верхний правый угол. — Приезжаем на Ярославский. Дальше? В метро?

Терешкова передернуло:

— Без оружия?..

— Без! Без, Терешков, и не возражай.

— Да я не возражаю:

— Ладно, пойдем пешком. Сначала дойдем до Мавзолея, потом посетим библиотеку, а вечером вернемся.

— Пешая разведка.

— Не унывай. Давай лучше озаботимся, как одеться.

Эта мысль сверлила Терешкова. Здешняя манера ходить без подштанников и нижних рубашек нервировала. В холодном июне две тысячи двадцать восьмого года они почти не снимали свою кожаную робу. Здесь это не получилось бы: жара подплывала под тридцать.

В первые же дни шустрый Марков купил кое‑какую одежду на маленькой толкучке на углу. Терешков влез в спортсменскую майку без рукавов и светло‑серые просторные брюки, сам же Марков натянул цветастую золотисто— коричневую рубашку с мягким отложным воротничком, зеленые шелковистые штаны с лампасами и черную кепку с длинным козырьком. На плече у него болталась кожаная сумка.

Хуже обстояло с обувью. Себе Марков купил лаковые штиблеты, Терешкову же — плетенные из ремешков сандалии.

Терешков пошевелил бледными кривыми пальцами с вросшими ногтями и вздохнул.

Было утро, начало десятого часа. День предстоял раскаленный.

Поезда короткого следования — без буфетов и спальных полок — назывались здесь «электричками». Они ходили часто, и за проезд в них брали дешево.

Вагон был полупустой. Люди сидели скучно. Сквозь стекла окон влетали, ломались и подпрыгивали солнечные лучи.

Остановки следовали минуты через три — четыре.

— Ух!.. — прошептал Марков и кивком показал Терешкову, куда надо смотреть.

На длинном сером заборе алела надпись: «Смерть американским окупантам!!!» И — серп с молотом.

Потом — вокзал. Жара, как в недавно затушенной топке.

Нормальная привокзальная жизнь. Кипучая. Торговая.

— Нам туда.

Город, как ни странно, за пролетевшие обратно тридцать лет изменился мало. Разве что в небе не было коптеров—адвизоров, пропали «тарелки» для скринов с крыш домов да большая часть рекламы. И Кольцо еще не стало трехэтажным, остекленным и крытым, а повизгивало плотным разнопородным вонючим железным стадом.

Да, прав был Димон, когда говорил, что на мотоциклетках днем сюда не сунешься:

Марков уже нацелился было нырнуть в пешеходный туннель, как Терешков поймал его за руку.

— Гляди!

Свежая афиша с труднопонятным вензелем наверху.

Текст был странен: «ПЕНА и ЛЕД: камер‑шоу лилипутов и трансвеститов. КРЕЩЕНИЕ ЖАБЫ. А также НОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ — ЭШИГЕДЭЙ. Перформанс и инсталляция РОМАНА РОГАЧА»:

Марков отсвистел начальные такты:"

 

(Три последние страницы аккуратно вырезаны ножницами.)

 

11.

 

Вернулась взмокшая Ираида — как‑то неоправданно быстро. И хрустящий пакет в ее руках был маловат для помещения туда полного байкерского облачения.

Изумленными глазами скользнув по отцу Сильвестру, она подошла к Крису и выложила перед ним сложенный вчетверо голубоватый бумажный глянцевый лист.

— Где ты это сняла? — спросил Крис, развернув его. Это была афиша.

— Не сняла, а попросила. На Гоголевском.

 

Фольклорно‑готический театр

«АЛМАЗ»

К двухсотлетию со дня рождения А.С. Пушкина

ПЕНА и ЛЕД:

камер‑шоу лилипутов и трансвеститов.

ОБРЯД КРЕЩЕНИЯ ЖАБЫ

в постановке

РОМАНА РОГАЧА.

ПОЛНОЧЬ СТИХА И ВОЛХВОВАНИЯ:

перформанс и инсталляция

!ЭШИГЕДЭЙ!

7, 14, 21, 28 июня

начало: 19 час

 

— Ну дела, — изумленно сказал Крис. — Кажется, и тут все сходится…

— У нас полтора часа, — напомнила Ираида. — Сегодня как раз двадцать первое.

— В книжке написано: прошло десять дней… — сказал доктор.

— В какой такой книжке? — заинтересовался отец Сильвестр. Ему не ответили.

— Тем более надо торопиться! — Ираида еле сдерживалась. — Они же запросто могут его грохнуть!

— Кто? — втуне вопрошал отец Сильвестр. — Кого?

— Почему ты так решила? — нахмурился Крис.

— Ну… мне показалось. Из контекста. Что их еще могло заинтересовать в этой афише? Только имя. А до того речь шла о каком‑то списке подлежащих устранению…

— Резонно, — сказал доктор, подумав. — Что ж… наверное, надо сходить…— Крис встал. Лицо его побледнело и приобрело странное мечтательно‑болезненное выражение: — Отец Сильвестр, не составите нам компанию? Кажется… Он замолчал, уставясь на афишу.

Все ждали.

— А ведь это — оно…

— Что? Что — оно?

— То, что мы искали. То, что мы искали! Вы понимаете — это то, что мы искали!!!

Не имело смысла спрашивать, почему он так решил.

— Так, — он выдохнул. — У нас действительно полтора часа. Нам нужно успеть придумать что‑то, какой‑то абсолютный верняк, чтобы плотно познакомиться и даже подружиться с этим самым Рогачем. Принимаю любые предложения…

И тут телефон, обычно верещавший тихонько, заорал дурным голосом. Хасановна цапнула трубку.

— Да. Да, есть. Кто спрашивает? По какому вопросу? Что‑о?!! Лабать на вечеринке? Вы с ума сошли? Кристофор Мартович…

— Секунду, Хасановна, — помахал рукой Крис. — Кто это?

— Какой‑то Кавтарадзе.

— О‑о! Жив, курилка. Я подойду, Хасановна. Сто лет чувака не слышал. Алло, Гоги! Привет. Ты знаешь, я давно… Нет, я понимаю, что такое зарез… Где? Не может быть… постой…— Крис повернулся к остальным, прикрыл трубку рукой. Лицо его выражало запредельную степень изумления. — Это мой давний кореш. Зовет сыграть сегодня в кинотеатре «Алмаз» — у них там саксофонист слег…

— Так не бывает, — сказал доктор. Крис быстро кивнул.

— Я соглашаюсь…— не то спросил, не то поставил в известность. И в трубку: — Гоги! Я буду играть. Только со мной придет еще человека три‑четыре, о'кей? Нет, они играть не будут, только слушать. Х‑ха. Разумеется. И что еще? Да ну брось ты. Нет проблем, возьму такси.

Он положил трубку и обвел всех взглядом.

— И как это объяснить с точки зрения позитивистской науки, агент Скалли? — Он нацелил на доктора длинный кривоватый палец. — Вероятность ноль целых, ноль, ноль, ноль, ноль…

— Это все от жары, — сказала Ираида.

— Вот именно, — сказал доктор. — Но уже случилось, поэтому подумаем о прикиде.

— Десять лет назад кому сказать, что на Шаболовке могут быть пробки — шайками бы закидали, — причитал таксист, прикуривая очередную сигарету от окурка. — Парализованная бабка Эсфирь Наумовна Гимлер переползала ее полчаса, и хоть бы кто сбил! А теперь, блин… довели страну… и еще эта жара!..

К началу перформанса явно не успевали, но кто из уважающих себя людей приходит вовремя?.. Да настоящему колдуну, если честно, и часами‑то пользоваться не полагается.

Наконец обе желтые «волги» вынырнули из железного потока на траверзе кинотеатра «Алмаз» и судорожно прижались к тротуару. Подъехать ближе было невозможно: все пространство, пригодное для парковки, занимали всяческие «ауди», «вольво» и «чероки», среди которых совершеннейшими наглецами выглядели древняя номенклатурная «чайка» и зеленая армейская вошебойка.

— Эпическая сила…— раздумчиво произнес Крис, оглядев свое воинство.

Сам он был одет в драный и растянутый свитер с оленем — в этом свитере он играл еще на знаменитом джем‑сэшене в Спасо‑хаузе, на ногах его были огромные армейские ботинки — еще из ленд‑лизовских. Вместо обычного пони‑тэйла он заплел две косички с вампумами — чтобы не выделяться. Отец Сильвестр тоже не хотел выделяться, а потому набросил вместо рясы цветастое пончо. Буйную поросль головы он усмирил кожаным хайратником, пронзительные же глаза прикрыл противными черными очечками. Доктор был в своем рабочем белоснежном пиджаке с люрексом, при белом галстуке от Кардена и в белой же феске с буквами «алеф», «лам», «мем». Ираиде ведено было замаскироваться под трансвестита, поскольку ее познания в этой области были только теоретические, результат превзошел ожидания… Лишь Хасановна (сперва ее не хотели брать, но она сослалась на свой опыт ликвидации банды самаркандских тугов‑душителей в тридцать третьем…) ничего не меняла в повседневном туалете — и поэтому чудесным образом вписалась в эту компанию ряженых. И только она совсем, похоже, не страдала от тухлого вечернего зноя.

— Кристофор Мартович! — издали замахала рукой какая‑то распаренная женщина. — Идите скорее сюда, мы ждем! Сюда, в служебный ход!

В кинотеатре было прохладно! Воздух пах сандалом, воском, серой и ладаном. Где‑то вдали стоял негромкий гул голосов, и кто‑то меланхолически щипал струны не то ситары, не то сямисена.

Крис коротко обнял своего приятеля Кавтарадзе, на грузина не похожего абсолютно, кивнул назад: вот эти со мной. Конечно‑конечно, засуетился Кавтарадзе, они тоже будут выступать? Удивительно, что ты согласился, ты даже не представляешь, как выручил меня… Нет, сказал Крис, они выступать не будут, они будут смотреть и слушать. Проведи их в зал и покажи, где там и что…

— Кто не сдал мобайлы, пейджеры и серебряные вещи? — вдруг заорали динамики под потолком. — Кто не сдал…

— Серьезно у них, — сказал с уважением Крис. Отец Сильвестр кивнул и положил руку на грудь. А Хасановна локтем поплотнее прижала к боку сумочку, в которой таился ее именной маузер.

— Крис, слушай. У тебя полтора часа в начале и потом еще час после полуночи. Играй что хочешь, понял? Сейчас я тебя с ребятами познакомлю, хорошие парни, только совсем еще зеленые. Ты их, главное, заведи. Ударник кучерявый, но одеяло на себя тянет. Контрабас — твердый середнячок, надежный, как трехлинейка. Роялист, когда в ударе, просто улет, но бывает, что проседает, и тогда — все. А на кельмандаре тувинец один — ну, с ним не соскучишься…

— Ладно, — сказал Крис. — Кто не лабал — тот не лажался. Ты мне вот что скажи — зачем жабу крестить?

— Старинный языческий обряд, — уважительно сказал Кавтарадзе, — Да не знаю я ничего толком, лабу обеспечиваю… деньги приличные, на жмурах столько не заколотишь…

— А Страшного Суда не страшитесь ли? — вкрадчиво спросил Сильвестр.

— Лабухи и там нужны бу