Из записок доктора Ивана Стрельцова. В который раз я родился? Можно посчитать

 

В который раз я родился? Можно посчитать. У мамки с папкой. Потом в возрасте пяти лет, когда свалился в строительную траншею аккурат между двумя торчащими кольями. Потом еще через год, когда перебегал пути перед поездом — Господи! с паровозом впереди! с черным маслянистым паровозом! — споткнулся, упал на рельсы, но как‑то успел оттолкнуться и откатиться. И в тот же год, когда четверо идиотов постарше меня бросили в костер противотанковую мину, она долго не взрывалась, и тогда меня послали посмотреть — хорошо ли лежит. Я сходил и посмотрел. Мина лежала хорошо. Вернулся, сказал, что все нормально, и побежал по своим делам — помнится мне, на рыбалку. А минут через двадцать грохнуло… Пацанов собирали в ведра.

В школе — как раз было мое дежурство по классу: мыть доску и полы — обвалился потолок, но именно в этот момент я пошел менять воду в ведре.

Потом был Афган, была Москва, где меня (и это я понял много позже) страшно тянуло покончить с собой, да только чужими руками: «…чтоб не сам, чтобы в спину ножом…» — и далее по тексту. Но об этом я уже писал.

Свойство организма: угадывать близкую опасность и успевать среагировать, не отчитываясь перед сознанием. Наверное, так.

Вот и сейчас — окажись мы к этому гаду чуть ближе, он убил бы меня. И Ирку. Наверное. А так — я отделался дыркой чуть выше ключицы, в том месте, где шея переходит в надплечье (счастье: на сантиметр левее — и абзац сонной артерии, на полтора — спинному мозгу…), и двумя сломанными ребрами слева. Мой верный меня спас хотя бы таким способом — подставив себя под пулю.

И в первые минуты я даже радостно думал, что — обошлось…

Конечно, было больно, противно, обидно, стыдно.

Как физиолог, я знаю: при шоке мгновенно расслабляются сфинктеры, организм мудро и предусмотрительно стремится избавиться от всего, что может осложнить течение травматического процесса: содержимого желудка, кишечника, мочевого пузыря…

Но знаете — обоссаться в присутствии любимой девушки… это нелегко пережить. Хотя — предрассудок. Но все равно нелегко.

Сначала, если говорить строго, — сознания я не терял. Но состояние быстро стало полубредовым, как от фальшивой водки с ацетоном. А через четверть часа вообще поехала крыша. Ираида наклонялась надо мной, но я ее не узнавал. Казалось, что все вокруг обсели птицы. Странные птицы, которые одновременно и видимы, и нет. И хотя предметы и люди были отчетливы и ярки, небо оставалось черным. Зато его было видно даже потом — через потолок.

В нем висели такие же черные звезды. Они медленно шевелились, как амебы.

Меня несли, вертели, раздевали. Было смешно, как от щекотки. Я оглядывался по сторонам, будто что‑то искал. Уперся взглядом в маленькую дверцу. Вскоре для меня перестало существовать все, кроме нее. Люди, хлопотавшие надо мной, были бестелесными призраками. Стены и потолок — условностью, придуманной специально для игры. И только дверь — была подлинной, истинной. Предельно, абсолютно истинной, важной, как ничто другое. Я знал, что должен туда попасть.

— Ведь с ним что‑то не так? — Ираида не отпускала локоть Криса. — Скажи: не так?

Он в ответ только молча накрыл ее руку своей.

Вообще все шло не так. Вместо молниеносного налета с молниеносным отходом получалось что‑то вроде захвата варварами города фей: изумленные блуждания по улицам, разглядывание фасадов и внезапная робость у входов в храмы…

Захваченная дача была, по сути, только навершием немаленьких подземных хором, построенных достаточно давно. Сейчас армагеддонянки — солидные пожилые женщины, проявившие такую неожиданную силу в рукопашной схватке, — явно перебарывая страх, обследовали их, постоянно натыкаясь на следы каких‑то богосквернящих действ. Была там стена, разрисованная кровавыми знаками. Была яма, полная кошачьих черепов…

Но была и самого современного вида то ли химическая, то ли фармакологическая лаборатория с полной телевизорной коробкой упакованных в фольгу таблеток и запаянных в пластик шприц‑тюбиков. Были несколько очень неплохих компьютеров, объединенных в сеть. Было что‑то вроде студии звукозаписи — тоже с отличным оборудованием. Была мастерская — противоестественная помесь чего‑то высокотехнологичного (один промышленный микроскоп шестисоткратного увеличения чего стоил…) и слесарки при ЖЭКе…

И — еще не остыла, еще излучала старое пыльное тепло массивная отражательная печь.

Пленные, охраняемые старушками армагеддо‑нянками, вели себя достаточно нелепо — за исключением того, который ранил доктора и которому Ираида засветила в лоб. Он все еще валялся без сознания, хотя дышал хорошо. Время от времени у него розовели щеки и глаза начинали бегать под веками. Но даже рукопожатие Коломийца не разбудило его, а значит — приходилось ждать.

Остальные, кажется, изо всех сил сдерживались, чтобы не начать хохотать. Все происходящее казалось им остроумной и довольно злой шуткой, которую они сами учинили над своими пленителями и которая вот‑вот завершится каким‑то особо смачным аккордом.

— Неужели ты ничего не можешь придумать… ты, такой умный, такой…

Подошел Коломиец, потоптался рядом. Вздохнул.

— Что? — вскинулся Крис.

— Да вот…— И Коломиец поднял руку на уровне глаз. В колечке, созданном большим и указательным пальцами, сверкала зеркальной никелевой рубашкой пуля. — Смотри, Мартович, что я выковырял. Из пистолета этого черта. Сюда гляди — видишь ободок? А вот так он — снимается…— Коломиец поскоблил пулю твердым желтым ногтем. — Фольга — не фольга, но тонкий металл и мягкий. А под ним…

Металлическая пленка скрывала глубокую канавку, наполненную маленькими серыми игольчатыми кристаллами, похожими на мелко рубленный волос.

— Яд. — Голос Криса был потухший.

— Наверное. Во всяком случае, не соль.

— Что же делать? Что делать? — И в голосе Ираиды Крис впервые в жизни услышал панические нотки.

Из‑под локтя Коломийца вдруг просунулась узкая темно‑коричневая рука с необыкновенно длинными пальцами.

— Мошшна мне?

— Держи. — Коломиец положил пулю на бледную ладонь.

Вася наклонился над собственной рукой, как‑то по‑птичьи повернув и откинув голову. Один выпуклый глаз его устремился на пулю, второй — рассеянно блуждал.

— Это упо‑упо, — сказал наконец Вася, распрямившись. — Оживлять. Шаман. Если в мертвого вот здесь, — он приставил два пальца к груди, — разрезать в крест и вставить упо‑упо, мертвый поднимается и всю любой выполнять службу. Пока еще теплый кровь, разрезает надо. Остынет — нет, не сможет.

— А если в живого? — спросил Крис.

— Нельзя, — строго сказал Вася. — Шаман… как это?.. отчислять. Да. Дембель.

— Опять шаман, — выдохнул Крис.

— Но пистолет‑то был у этого… — Ираида подбородком указала в сторону спящего. — И он тоже шаман?

— Ох, да не знаю я…— Крис схватился за виски. — Отупел. Устал. Песок в башке. Ты чувствуешь что‑нибудь? — Он посмотрел на Ираиду беспомощно. — Будто опять… зарезали кого‑то…

— Нет, — твердо сказала она. — Тебе кажется.

Но Крису явно не казалось. Судорожным мелким шагом он подшаркал к плетеному креслу и сгорбился на нем, раскачиваясь и что‑то шепча.

И только потом остальные услышали тонкий прерывистый свист и ритмичные удары где‑то под ногами.

Для Ираиды это был как будто повторный сон: с потолка посыпалась земля.

— Сюда! — крикнул Коломиец, бросаясь к ведущей наверх лестнице. — Все сюда! Скорее!

Трещиной — ломаной, острой, узкой — раскрылся пол. То ли дым, то ли пыль заклубились над ее краями, подсвеченные снизу. Коломиец шагнул через трещину и пропал, оставив на миг в воздухе свой мерцающий контур.

— Дядя Женя!!! — Ираида завопила во всю мощь легких, кинулась следом…

В потолок будто ударили чугунным копром, в углу что‑то рухнуло, все заволокло пылью. И совершенно неожиданно — земля вдруг ушла из‑под ног! Ираида вскрикнула сдавленно, взмахнула руками…

На этот раз она успела удержаться. На самом краю. Под ногами вздымалось звездное тесто. Ираида стояла, совершенно застыв, в положении неустойчивого равновесия. Тело перестало быть послушным и все понимающим. Его надо было тянуть или толкать. И кто‑то схватил ее за руку и рванул — испуганно и резко. Она упала, покатилась. Вокруг был смрад и скрежет.

Непонятный сиреневый свет ясно озарял все.

Кирпичная стена вдруг выпятилась пузырем, лопнула, открыв гнилое нутро. Оттуда шагнул мертвец. Черная кожаная куртка была распахнута на решетчатой груди. На ремне через плечо болтался незнакомый короткий автомат.

Рядом вздулся такой же пузырь. У следующего мертвеца были длинные светлые свалявшиеся волосы и бисерная повязка вокруг пергаментного лба. Сюда, сюда! — давно уже кричал кто‑то над ухом. Ираида, не в силах оторвать глаза от ужасного зрелища, попятилась.

Слева, как‑то отдельно от всего, скорчился в кресле задумчивый Крис.

Епископша стояла широко расставив ножки и крепко упершись руками в невидимую дверь, которую кто‑то пытался открыть. От пальцев ее разлетались бледные искры.

И еще кто‑то из армагеддонянок стоял в подобной же позе — дальше и отдельно. И еще. И еще.

Подземелье, прежде обычное, вдруг стало похоже на крытый стадион. Стены и перегородки превратились в условность, в разметку — не на зеленом газоне, правда, а на древнем щербатом асфальте. Толстые полосы кирпичного цвета — бывшие стены, тонкие линии, белые и красные, — непонятно что. Отовсюду шли мертвецы, шли, как бы не замечая людей, не придавая им значения, но при этом — сжимая кольцо. Люди — вдруг ставшие немыми и безликими — метались и падали. Иногда над кем‑то вздымалось легкое спиртовое пламя, и человек мгновенно исчезал. Узкая лестница стояла, ни на что не опираясь, где‑то чуть в стороне от всего происходящего, но подойти к ней мешали толстые коричневые линии…

Что непонятно: Ираида никак не могла узнать человека, который тащил ее за руку.

На трибунах разочарованно свистели.

Внезапно коричневые линии разомкнулись, и обозначился прямой проход к лестнице — прямой и широкий. Ираида сделала туда шаг, но человек, который ее вел, выразил недовольство и порицание, — и они побежали дальше. Оказывается, путь ее был не к спасению — а иной.

Еще через несколько шагов они остановились.

Здесь сходилось множество линий — как сходятся меридианы на макушке глобуса. Красные, белые, синие — во множестве, редкие зеленые и желтые, черная. Человек, который вел ее, наклонился и голой рукой быстро начертил окружность — алую, но мгновенно темнеющую.

Она поняла, что это будет место их последнего боя. Стало проще. Ровно вошел и резко вылетел из легких воздух. Подобрался живот. Маленький внутренний Мара, живущий в каждом, начал просыпаться в своем теплом убежище. Когда он расправит члены, силы человека удесятерятся, а ум освободится…

Человек повернулся к Ираиде лицом. Улыбнулся, сильно сощурясь и обнажив крепкие желтоватые зубы.

Это был барон Хираока.

— Очнись, — сказал он. — Очнись, Ирка‑тян.

Ираида очнулась. Вокруг шумели и сновали. Над головой вновь был потолок, а в окна косо врезался чуть красноватый свет низкого предзакатного солнца.

Мимо вели пленников. «Куда вы их теперь?» — спросил кто‑то (дядя Женя?) низким голосом, и какая‑то женщина отозвалась сипловато: «В тюрёмке нашей посидят…» — а негр Вася топтался рядом, пытаясь попасться на глаза Ираиде. Она его видела, но голова кружилась, и взгляд уходил. Но барон Хираока все еще был здесь, а потом сзади и сбоку воздвигся дед Григорий.

— Сурмяж говенный, — чуть не всхлипывая, сказал дед. — Какой, однако, морок распустил! Я уж спужался малёхо — ну, думаю, кондобьё девчонке пришло, опоил ее аспид вонький…

Ираида протянула руку и потрогала деда. Потом — перевела взгляд на барона.

— Вы — здесь? — с трудом проговорила она. — Как?

— Чудом, можно сказать, — послышался сварливый голос Хасановны. — Уезжаете внезапно, а куда — узнавай потом.

— А Иван?

— Здесь твой Иван, здесь, — сказал подошедший Сильвестр. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. — Дышит — значит, живой.

Но большой уверенности в голосе не было…

Коломиец меж тем стоял, нависая над Яценкой, накрепко прикрученным к раскладушке. Долго всматривался. Здоровенная гуля на лбу. И это единственное изменение на лице с тех пор… сколько прошло?

Тридцать один год.

…Это была его первая командировка в Африку, как бы переводчиком в Тунис, а потом вдруг неожиданно — ночью в самолет, восемь часов в воздухе и посадка в шибко братском Египте, маленький аэродром и военные палатки. Учебные сборы по новым средствам ведения допроса…

Преподаватель показывался лишь в маске, но уж слишком мал пятачок, и время от времени то в сортире, то еще где мелькало новое лицо. И фамилию как‑то узнали: Яценко. Да и как не узнать: разведка…

Допрашиваемому вкалывали под кожу из шприц‑тюбика мутную белесоватую взвесь, и через несколько часов он начинал тупо отвечать на все вопросы и выполнять все требования. Главное здесь заключалось в том, чтобы правильно вопрос формулировать и правильно понимать ответ. Или давать предельно четкие задания.

У этого метода допросов был один существенный недостаток: тот, кому делали укол, никогда больше не приходил в себя. Состояние его усугублялось, и через три‑пять дней он забывал, что нужно дышать. Если сидеть рядом и напоминать: вдохни! выдохни! — то можно было бы, наверное…

Неужели и с Иваном будет так, как с теми арабами, продавшимися израильтянам?

Или — придумал, скользкий гад, противоядие?

Доктор был почти мертвый. Зеркальце чуть запотевало, поднесенное к сухому рту. И это все. Коломиец видал достаточно покойников, чтобы не усомниться: это покойник.

Присутствие нескольких тихих бабулек в платочках усугубляло это впечатление.

Крис утверждал обратное: жив и даже как‑то более жив, чем обычно. Но сделать он ничего не мог.

Ященко, скотина…

Убить бы, да нельзя.

Как бы отвечая на эту мысль, лежащий вздрогнул и попытался поднять руку. Потом — распахнул глаза.

— Ты кто? — спросил он сипло. — Курсант? Почему здесь?

— Опыты будем делать, — мрачно сказал Коломиец. — Угадай с трех раз над кем…

Подошел стремительно Крис. Оскалился — сам, наверное, не замечая того.

— Антон Григорьевич? Узнаёте меня?

— В‑вулич? Как ты здесь… Глаза его, только что туманные, вдруг вспыхнули и округлились.

— Хорошо, что узнаёте. Будет легче объясняться. Хочу сразу сказать: мне от вас ничего не нужно. Мне нужны просто вы сами. Ин корпоре. Понятно, эпическая сила?

— Не очень. Но может быть, пойму.

— Вы убили Сергея Коростылева? Антон Григорьевич несколько секунд молчал. Должно быть, вспоминал.

— Да… в определенной мере… Да, я. Это была ошибка. Трагическая ошибка. Я готов… возместить, искупить… Что угодно. Понимаете? Что угодно.

— Понимаю. А Скачкова что — тоже по ошибке?

— Скачков… Он угрожал мне. И ничего другого не оставалось… Ну поймите: он угрожал мне! Он сам хотел меня убить.

— Деньги не взял, значит?

— Не взял…

— А вы его этим… чемоданчиком?

— Каким чемоданчиком? А, вы имеете в виду «бормотало»… Нет, есть кое‑что получше. Желаете ознакомиться?

— Попозже. Лучше поговорим.

— О чем?

— О вас. И хочу предупредить... — Крис продемонстрировал пленнику его пистолет. И шприц‑тюбик, прихваченный наугад из лаборатории в подполье.

— Спрашивайте, — поморщился Ященко. — Только дайте в клозет сходить…

— Может, еще девочек, самолет в Бразилию и десять миллионов баксов? В баночку пописаете.

— Вулич, будь ты человеком. Я ж тебя не…

— Вопрос закрыт. Жень, отвяжи ему только одну руку — да не совсем, а так, чтобы не мог пассы делать.

— Глупость какая! Средневековье!

— Разумеется. В «Entonnoir du sang» разумные люди тоже не верят. И в упо‑упо. Дикарские обряды— Правда ведь?

Ященко долго молчал. Возился полусвободной рукой с ширинкой, мочился в подставленную баночку…

— Значит, вам нужно противоядие, — сказал он наконец. — Не понимаю, как я мог промазать… Я даю вам его — и мы расходимся. Идет?

— Нет. Вы нам его все равно дадите — в ряду прочего. Даже не знаю, почему я не ставлю вам укол сразу, без болтовни. Ведь без укола вы можете наврать, а так — расскажете всю правду. Жень, твое мнение?

— Наврет, — веско сказал Коломиец.

— Не навру, — торопливо сказал Ященко. — Какой мне смысл врать?

— Чтобы выкрутиться. Так вот: выкрутиться вы не сумеете.

— Не понимаю, зачем тогда… А впрочем, ладно. Пойму по ходу. Не будем терять времени, у нас у всех его почти не осталось. Что вы хотите узнать?

— Всё, — сказал Крис. — Но сначала — противоядие.