Из записок доктора Ивана Стрельцова

 

Сфинкс был толстенной бабищей лет шестидесяти, одетой в какие‑то идиотские жестяные доспехи. Она восседала на каменном троне, держа в правой руке здоровенный мушкет, а по левую руку от нее молча стоял лев.

— Ван, сын Стрельца? — мутно ощерилась она на меня. — Наслышана о твоих подвигах… И что дальше?

— Я хочу вернуться на свою тропу. Мне надоело здесь.

— Хе‑хе‑хе‑хе‑хе… Может быть, я пропущу тебя, козлик. А может, и нет. Давай поиграем?

— Ты будешь убегать, а я догонять?

— Ты будешь догонять, если будешь догонять. А если в натуре не догоняешь, то и убегать бесполезно. Начнем?

Не дожидаясь моего ответа, она легонько стукнула прикладом мушкета по каменному основанию трона. Звук был гулкий.

— У кого из живущих лиц больше, чем у Януси? — провозгласила она громко и торжественно.

— У сторожа, — сказал я.

— Ты знал…— Она скривилась обиженно. — Ладно. Еще одна загадка. Зимой и летом одним цветом!

— Забор. Корова. Портвейн.

— А вот и не угадал!

— Говно, — продолжил я логический ряд. Она опять расстроилась. Потом попыталась хлюздить, но я это пресек — и, что характерно, лев посмотрел на меня одобрительно и даже подмигнул.

— Ну, все! — наконец провозгласила она. — Последняя загадка. Угадываешь — идешь, куда хочешь. Нет — остаешься, остаешься, остаешься… — Она почти не двигалась, но при этом как‑то ухитрилась потереть ручки. — Оно никогда не кончается, его всегда не хватает, его нельзя родить, его легко убить, где его много, оно стоит, где мало — несется вскачь, его часто крадут, но никогда не возвращают украденное…

— Время, — сказал я.

— Да, время…— Она кивнула, а глаза ее неожиданно погрустнели и похорошели. — Время. Жаль, ты дослушал только до середины. Нетерпеливый… Что ж. Иди. Путь свободен.

Просить, чтобы она продолжала, — было бессмысленно…

— Могу теперь я спросить, мудрая?

— Как хочешь.

— Почему две змеи обвивают посох? Две, а не одна? И почему смотрят в разные стороны?

— На самом деле ты хотел спросить не это, и потому нет смысла отвечать… Ступай. Когда поймешь, что ты хотел спросить, — я встречусь тебе, Но это будет только однажды…

 

Антон Григорьевич рассказывал, словно диктовал то ли доклад, то ли протокол: сухо, точно, емко. Знаком был с этим делом.

…Именно ОКБ‑9бис — возможно, на пару с кем‑то еще, Вождь не доверял никому и всегда использовал перекрестные проверки — получил доступ к огромным наработкам «Аненэрбе» в деле модификации личности: в частности, к утаенному от Нюрнбергского трибунала архиву малоизвестной «Организации Айскопфа». Организация эта формально подчинялась рейхсминистерству народного просвещения и пропаганды и имела, помимо всего прочего, небольшой детский концентрационный лагерь под Яблоницей, что неподалеку от Братиславы. Однако доктор Геббельс, скорее всего, обеспечивал лишь «крышу» этому странному предприятию…

Всего через год Антону Григорьевичу удалось воспроизвести многие достижения немецких коллег: в частности, нехирургическим путем отключать на длительное время участки коры головного мозга, простыми светозвуковыми механизмами вызывать тотальную дезориентацию человека в пространстве, времени и собственной личности, стирать оперативную память и вводить ложные воспоминания. Кроме того, внося в партитуры и записи популярных музыкальных произведений (увертюры к «Хованщине» Мусоргского, арий князя Игоря и Кончака, «Половецких плясок» и нескольких других фрагментов из оперы Бородина, «Наталки‑полтавки» Лысенко, «Полонеза» Огинского кое‑каких песен в исполнении Бунчикова и Нечаева…) некоторые тщательно выверенные искажения, удавалось подсознательно внушать слушателям те или иные ЭПС (эмоционально‑поведенческие схемы): тревогу, тихую радость существования, бдительность, трудовой энтузиазм… С начала сорок седьмого года эти произведения транслировались регулярно, способствуя налаживанию мирной жизни. Но, как оказалось, далеко не все желали этого. Так, например, опера Вано Мурадели «Великая дружба» оказалась настоящей адской машиной! Антон Григорьевич просто не мог поверить, что знаменитый заслуженный композитор способен был сам составить такой коварный план: скорый распад СССР и создание на его обломках Великой Грузии, включающей в себя республики Закавказья, Северный Кавказ, Черноморское побережье до Одессы включительно, Кубань, Дон, Астраханскую область… Композитор, ознакомившись с данными экспертизы, чуть не предался Кондратию, а оклемавшись, вспомнил, что многие из ПИ («повелительных интенций» — так именовались характерно действующие звукосочетания) были нечувствительно навязаны ему слепым шарманщиком, буквально каждое утро играющим под окнами. На поимку шарманщика были брошены немалые силы, но его и след простыл. Свидетели утверждали, что был он худ и, скорее всего, татарин.

Оперу, само собой, «директивные органы» тут же запретили специальным постановлением, а в секретном протоколе, доведенном до сведения руководства Союза композиторов под роспись, добавили, что две ноты: ми‑диез и до‑бемоль — при написании новых произведений использовать запрещается категорически. Главлит обязан был теперь следить еще и за этим…

Три следующих года прошли весело и плодотворно: уже практически была готова к реализации новая система подготовки офицерских кадров, в которой главный упор делался на разветвленную сеть военных санаториев с обязательным лечением электросном, — в действительности же это были краткие, но весьма насыщенные гипнопедические курсы адекватно русифицированного «бусидо», самурайского кодекса, начинался век телевидения, и Антон Григорьевич много внимания уделял созданию ПИ для визуального восприятия, кроме того, он широко экспериментировал с растительными алкалоидами, вызывающими расщепление восприятия, и слаботочными микроволновыми эжекторами, пытаясь создать полностью управляемые галлюцинации, — эти опыты удались лишь частично и дали не вполне объяснимый результат: добровольцы, использовавшие для «расщепления» смесь экстрактов грибов Boletus luridus Schaff, Boletus lupines Gaffe и Boletus Sa‑tanas Lenz, после облучения микроволнами зоны правополушарного гиппокампа обрели устойчивую склонность к ночному образу жизни, поеданию сырого мяса и длительному быстрому бегу на четвереньках. Если днем они в находились в несколько заторможенном, но вполне адекватном и управляемом состоянии, то с наступлением темноты рвались в лес, сбивались в стаю и травили зайцев, которых на полигоне было видимо‑невидимо. Эффект не исчезал со временем, а лишь усугублялся — и, что хуже всего, начинал передаваться контрольной группе, грибков не пробовавшей и излучения не принимавшей. Это было поразительнее всего. Кончилось тем, что полтора десятка участников эксперимента сбежали с территории полигона и скрылись в лесах…

Но эта неудача не обескуражила смелого экспериментатора, и он приступил к изучению самого интересного, что только мог вообразить: момента перехода живого в мертвое — со всеми возможными приложениями к теме. Так, например, с помощью некоторых терапевтических и физических воздействий удавалось поддерживать иллюзию жизни в совершенно обескровленном организме, если это был человек, с ним можно было даже общаться. Своевременная компенсация кро— вопотери иногда позволяла вернуть организм к нормальной жизни… Неожиданно для себя Антон Григорьевич, проводя эти, казалось бы, крайне полезные для дела государственной безопасности научные изыскания, наткнулся вдруг на некий невидимый и необозначаемый, но очень плотный информационный барьер, окружающий Институт экспериментальной медицины. Когда он попытался упорствовать, ему вежливо объяснили, что тема эта уже разрабатывалась, привела к нежелательным последствиям — и вообще неспроста же расстрельная процедура с некоторых пор унифицирована: пуля в затылок, с обязательным разрушением моста и четверохолмия…

Такого рода намеки весьма остужают энтузиазм.

…Слепой татарин‑шарманщик, оказавшийся вовсе не слепым и не татарином, пришел сам. Буквально с порога он заявил, что является перебежчиком из «конкурирующей фирмы», работающей на этой же ниве: создании Нового Человека. По его словам выходило, что конкуренты слишком глубоко прониклись оккультными началами Третьего Рейха и лелеют нацистский заговор против советской власти. Владея технологиями модификации массового сознания (в основном через печать: очертания шрифтов, назойливое повторение звукосочетаний наподобие «ющуюс» и «вств», имеющих небольшую, но заметную при частом массированном применении силу инканта‑ментума, характерный стиль заголовков статей и заметок), они уже начали нагнетание антисемитских настроений — пока лишь в качестве тестовых испытаний методики. Захват власти должен произойти в пятьдесят четвертом году, в марте, ровно через год после смерти товарища Сталина. К тому времени в стране будет царить тщательно организованный хаос, небольшая поначалу война на Дальнем Востоке станет ядерной и потребует невиданного расхода сил и средств, Генеральные секретари будут сменять друг друга с частотой пулеметной очереди… Ваша личная судьба, товарищ Яценко, печальна: вас ликвидируют сразу после смерти товарища Сталина как одного из немногих специалистов, представляющего реальную угрозу для заговорщиков. Чтобы вы не сомневались в моей личной компетентности, вот вам таблица событий на ближайшие десять дней. Через десять дней мы с вами увидимся, и, если у вас останутся малейшие сомнения, можете сдать меня кому хотите…

Эти десять дней потрясли внутренний мир Антона Григорьевича. Вначале он пытался искать рациональные объяснения, потом — отказался от этого безнадежного занятия. Совпадало все: результаты футбольных матчей и содержание дипломатических нот, прогнозы погоды и сообщения об очередном авиационном рекорде. Допустим, теоретически можно было заставить все команды сыграть именно так, как было предсказано, знать заранее лауреатов Сталинской премии, убедить Днну Зегерс именно так откликнуться на злодеяния клики Тито, и даже погоду, наверное, можно было угадать или уговорить — но президент Трумен или премьер Бидо вряд ли участвовали в этом заговоре… равно как сбитый трамваем «А» служитель культа Илья Архипович Вельяминов, отделавшийся переломом левого плеча (если бы насмерть, было бы понятно…), пионер Тимофей Забияко, вызволивший из дыма и огня девочку Наталию и ее бабушку Павлу Илларионовну Мишулькину, а главное — безымянные девочки в бантиках, вытаскивавшие пеналы с циферками, из которых составлялись номера выигрышных билетов денежно‑вещевой лотереи: Антон Григорьевич специально пришел на розыгрыш, чтобы увидеть все своими глазами. Десять номеров, написанных перебежчиком, полностью совпали‑Пришлось наступить на горло здравому смыслу — и просто поверить. Тем более что это было только начало.

…План, родившийся в результате почти полугодовых поисков, проверок и рассуждений, был прост и сокрушителен: поскольку никакая интрига по устранению конкурентов стопроцентного результата не обещала, а личный риск все равно оставался чрезмерно высоким, Антон Григорьевич решил уничтожить все направление как таковое. Запущенная им кампания против кибернетики была менее шумной, чем громкие вопли и заклинания адептов мичуринской агробиологии, и менее эффектной, чем прошлогодняя языкознатническая война — хотя там почти сразу применили сверхбомбу, и воевать стало не с кем, — но куда более результативной. Понимая, что просто разгоном учреждений и отдельными посадками отдельных профессоров проблемы не решить, — не те люди работали в кибернетике! — он прежде всего позаботился о создании в умах высшего руководства настроений предпанических: ну, если не успеем, то всё!.. В результате конкуренты — а их оказалось не один и не два, а сразу семь! — были разгромлены наголову, почти все специалисты физически уничтожены, мелкая сошка рассована по лагерям, техника демонтирована, документы уничтожены. Свое детище, ОКБ‑9бис, он на глазах у всех задушил своими руками… справедливости ради — не насмерть: «девятка» пополнилась специалистами другого профиля и занялась телеуправлением.

Правда, в то время Антон Григорьевич был уже полноправным членом «Асгарда», полновластной и всезнающей группы, поставившей себе целью: не допустить искажения ленинского плана построения коммунистического общества и замену диктатуры пролетариата железной диктатурой партийной олигархии. Именно их агентом был татарин‑щарманщик, он же перебежчик — Мурадов.

Антон Григорьевич не слишком хорошо представлял себе масштабы этой организации. Как он подозревал, ядро ее было крошечным и хорошо законспирированным, зато число людей, прямо или косвенно, сознательно или «втемную» работающих на нее, — огромно. Фантастическое умение просчитывать близкое будущее с такой точностью, как будто в нем побывал, гарантировало полную безопасность организации, помимо этого в ее распоряжении было чудодейственное средство под названием «драконья кровь», останавливающее процессы старения и спасающее от тяжелейших, обыкновенно смертельных ран. Антон Григорьевич получил его во время проведения своей операции — поскольку риск покушения был весьма велик — и лет двадцать спустя… но об этом потом. И вот пожалуйста: кто скажет, что ему восемьдесят пять лет?

Со временем Антон Григорьевич понял сам (да и Другие подсказали, когда время дошло до большей откровенности), что на коммунистическое будущее «Асгарду» начхать, а вот создания мощного и реально функционирующего государственного контроля действительно над каждым рублем и каждым человеком — он опасается. Потому что в этом случае деться ему будет некуда…

Но все это происходило за кулисами жизни, а на виду — Зоечка Яценко, отучившаяся в Москве и проработавшая пару лет в каком‑то «ящике», вернулась в родной тамбовский дом, да не одна, а с мужем, заметно старше ее, но крепким, представительным мужчиной, похожим по виду на лектора новомодного общества «Знание». Жили они не то чтобы на широкую ногу, но со столичным шиком, заводили знакомства, часто принимали гостей — при том, что ни он, ни она на работу так и не устраивались, на вопрос же управдома муж молча показал ему некую красную книжечку, подержал перед носом и спрятал.

От книжечки отчетливо пахло минимум «червонцем»…

Никто ничего не знал, но его стали считать секретным физиком на пенсии. Малочисленные давние подружки Зоечки именно на счет секретной физики отнесли тихую секретную жалобу бедняги: муж ее был полнейшим и законченнейшим импотентом…

А в остальном, как пел Утесов, все хорошо, все хорошо. И даже более чем. Через год Антон Григорьевич с благословения первого секретаря и председателя облисполкома затеял строительство охотничьего домика — километрах в двадцати пяти от города, вниз по реке Цна. Домик больше напоминал поместье конца прошлого — начала нынешнего века (оно тут и стояло, чего уж… вон какой фундамент остался…): с прудом, мостиком через пруд, раскидистыми ивами по берегам, немыслимыми дубами вокруг… беседки на берегу, мраморные статуи среди деревьев, дом с бельведером…

Колхозники уверены были, что воссоздается дом‑музей то ли великого химика Бутлерова, изобретателя дешевого гидролизного спирта‑денатурата, то ли помещика Селифанова, что был предшественником великого Мичурина на посту основателя новой мичуринской науки: росли у Селифанова на полях виноград и ананасы, дыни вызревали маленькие, но сладкие, — а главное, в кадке выращивал он американское колючее дерево, которому ежели надрезать кору, то начинала капать водка. Вроде и не крепок был тот древесный сок, а с ног валил получше пулемета… Деды, помнившие те времена, при рассказах этих крутили усы и подмигивали друг другу.

Так что экспедиции Антона Григорьевича, предпринятые по окрестным деревням, находили в сердцах колхозников какой‑то смутный отклик. Никто не смел возразить, когда он входил в избу, наметанным глазом окидывал обстановку и показывал пальцем: «Из усадьбы стул? К завтрему чтобы вернул…» Но нет, не все он забирал, не Мамай ведь. Так, мелочи, в колхозном быту излишние. Бронзовые статуэтки купидончиков, подсвечники, напольные часы, мраморные статуи, обряженные в лохмотья и выставленные на огороды.

Везли, возвращали. Угодное дело — музей. Никто, конечно, не связал постройку этого дома и тот факт, что в Тамбове время от времени стали пропадать вполне благополучные, по местным меркам, люди: городские служащие, врачи, учителя, офицеры. Исчезновений было немного, для каждого тут же возникала правдоподобная легенда. Тем более что вскоре грянули перемены: смерть Сталина, амнистия, арест Берии…