ВВЕДЕНИЕ. Вглядимся в прошлое: науки освободили человеческий дух от опеки со стороны теологии и метафизики, опеки

Вглядимся в прошлое: науки освободили человеческий дух от опеки со стороны теологии и метафизики, опеки, необходимой в детстве, но безмерно затянувшейся. Вглядимся в настоящее: науки должны способствовать или своими методами, или своими выводами реорганизации общественных теорий. Вглядимся в будущее: приведенные в систему, науки станут перманентным духовным основанием общественного порядка, пока будет продолжаться на Земле деятельность рода человеческого.

Огюст Коша

Эта книга — или, может быть, следовало бы говорить о лек­циях, лежащих в ее основе, — была подсказана мне практикой проведения Всемирных социологических конгрессов Всемир­ной социологической ассоциацией. С тех пор как в них стали принимать участие советские коллеги, эти конгрессы предо­ставляли единственную возможность слышать диалог, который вели, с одной стороны, социологи, отстаивающие учение про шлого века и трактующие его основные идеи как окончательно принятые наукой, и, с другой — социологи, обученные совре­менным методам наблюдения и эксперимента, проведению зон-дажей с помощью анкет, вопросников или интервью. Следова­ло ли считать советских социологов — тех, кто знает законы истории, — принадлежащими к той же научной профессии, что и западные социологи? Или их следовало считать жертвами ре­жима, неспособного отделить науку от идеологии, так как он трансформировал осадок прошлой науки в государственную истину, которую охранители веры нарекли наукой?

Этот диалог ученых или преподавателей тем больше меня очаровывал, что он одновременно был историко-политическим диалогом и собеседники разными путями приходили к резуль­татам в некотором отношении сопоставимым. Социология мар­ксистской ориентации склонна к интерпретации совокупности современных обществ, занимающих свое определенное место в ходе всеобщей истории. Капитализм следует за феодальным строем, как в свою очередь тот пришел на смену античному

хозяйствованию и как социализм сменит капитализм. Приба­вочная стоимость извлекалась меньшинством за счет массы трудящихся сначала посредством рабства, затем — крепостни­чества, сегодня — посредством системы наемного труда, за­втра же, вслед за системой наемного труда, исчезнет приба­вочная стоимость, а вместе с ней и классовые антагонизмы. Лишь азиатский способ производства, один из пяти перечис­ленных Марксом в работе «К критике политической эконо­мии. Предисловие», был практически забыт, но, может быть, распри между русскими и китайцами побудят первых при­знать ту важность понятия азиатского способа производства и «орошаемой экономики», которую уже несколько лет подчер­кивают западные социологи? Народный Китай оказался бы бо­лее уязвим для критика, если бы тот прибегнул к этому поня­тию, а СССР никогда его не использовал.

Марксизм наряду с социальной динамикой отражает и соци­альную статику, если пользоваться терминологией Опоста Конта. Законы исторического развития вытекают из теории социаль­ных структур, анализа производительных сил и производствен­ных отношений; сами же теория и анализ основываются на фи­лософии, обычно именуемой диалектическим материализмом.

Такое учение является одновременно синтетическим (или глобальным), историческим и детерминистским. От отдельных общественных наук оно отличается обобщенным подходом, охватывающим каждое общество как систему или целост­ность, находящуюся в движении. Оно, стало быть, знает, в сущности, как то, что произойдет, так и то, что сейчас проис­ходит. Оно предвещает неизбежный приход определенного способа производства — социализма. Будучи прогрессивным и в то же время детерминистским, оно не сомневается в том, что грядущий строй будет совершеннее прошлых укладов: раз­ве не является развитие производительных сил одновременно движущей силой эволюции и гарантией прогресса?

Большинство западных социологов, в первую очередь аме­риканских, с безразличием воспринимают на Всемирных со­циологических конгрессах это монотонное изложение упро­щенных и вульгаризированных марксистских идей. Они почти не обсуждают их больше в своих работах. Они игнорируют за­коны общества и истории, законы макросоциологии, если иметь в виду в данном случае двойной смысл глагола «игнори­ровать»: они их не ведают и безразличны к ним. Они не верят в истинность этих законов, не считают, что научная социоло­гия способна их формулировать и выявлять и что в поиске этих законов состоит их цель.

Американская социология, оказывавшая с 1945г. господст­вующее влияние на распространение социологических иссле-

дований в Европе и во всех некоммунистических странах, явля­ется, по сути дела, аналитической и эмпирической. Она умно­жает количество анкетных исследований, проводимых посред­ством вопросников и интервью с целью выявить, как живут, о чем думают, рассуждают, что испытывают люди, или, если хо­тите, социализированные индивиды. Как граждане голосуют во время разнообразных выборов, какие переменные величины оказывают влияние на поведение выборщиков: возраст, пол, место жительства, социопрофессиональные отличия, уровень дохода, религия и т.д.? В какой степени это поведение опреде­ляется или изменяется благодаря пропаганде кандидатов? В ка­кой пропорции в ходе избирательной кампании избиратели ме­няют свои позиции? Каковы факторы этой вероятной смены по­зиций избирателями? Таковы некоторые из вопросов, которые поставит социолог, изучающий президентские выборы в США или во Франции, и ответы на которые позволят получить лишь анкеты. Нетрудно было бы привести и другие примеры — исс­ледование жизни индустриальных рабочих, крестьян, анализ супружеских отношений, радио и телевидения, —: а также представить нескончаемый перечень вопросов, с которыми. социолог обращается или может обратиться к разным социали­зированным индивидам, институциональным или неинститу­циональным общественным группам. Цель исследования — ус­тановить корреляции между социологическими переменными, выявить воздействие каждой из этих величин на поведение той или иной общественной группы, а также дать не априорное, а научное определение реальных групп, совокупностей, проявля­ющихся как общность, которая отличается от другой общности либо способом поведения, либо совместной приверженностью одинаковым ценностям, либо тенденцией к внезапным измене­ниям, провоцирующим компенсаторные реакции.

Было бы неверно утверждать, что, поскольку эта разновид­ность социологии является аналитической и эмпирической, она имеет дело лишь с индивидами, с их намерениями и по­буждениями, чувствами и запросами. Напротив, она в состоя­нии выйти на реальные группы или совокупности, латентные классы, о которых не ведают даже те, кто к ним принадлежит И образует конкретные целостности, Верно то, что коллекти­вистская по своей природе реальность представляется индиви­дам в меньшей степени трансцендентной, чем имманентной. Объектом социологических наблюдений выступают только со­циализированные индивиды: есть общества, а не общество, и глобальное общество составлено из множества обществ.

Антитеза синтетической и исторической социологии, в сущности являющейся лишь идеологией, и социологии эмпи­рической и аналитической, которая в конечном счете пред-

ставляет собой социографию, выглядит карикатурной. Таковой она была уже десять лет назад, когда я задумал писать эту книгу; в еще большей степени такова она сегодня, однако на конгрессах научные школы, увлекаемые логикой диалога и по­лемики, окарикатуривают себя.

Антитеза идеологии и социографии отнюдь не исключает того, что социология в СССР и США выполняет сходную фун­кцию. И здесь и там социология перестала быть критикой в марксистском смысле слова, она не ставит под сомнение фун­даментальные принципы общественного строя; марксистская социология — потому что она оправдывает власть партии и го­сударства (или пролетариата, если хотите), аналитическая со­циология в США — потому что имплицитно признает принци­пы американского общества.

Марксистская социология XIX в. была революционной: она заблаговременно приветствовала революцию, которая разру­шит капиталистический строй. Впоследствии же в Советском Союзе спасительной революции принадлежало уже не буду­щее, а прошлое. Произошел окончательный разрыв, предска­занный Марксом. С тех пор «за» сменило «против», и это было не­избежно и соответствовало диалектике. Социология, рожден­ная революционным пафосом, отныне служит оправданию ус­тановленного порядка. Конечно, она сохраняет (или считается, что сохраняет) революционную функцию по отношению к об­ществам, не управляемым марксистско-ленинскими партиями. Будучи консервативной в Советском Союзе, марксистская со­циология остается революционной или пытается оставаться та­ковой во Франции или в США. Однако наши коллеги в странах Востока плохо знают (а десять лет назад знали еще хуже) стра­ны, еще не осуществившие свои революции. Обстоятельства вынуждали их оставаться жесткими в отношении тех стран, ко­торые они сами не были в состоянии изучить, и проявлять без­граничную снисходительность к собственной социальной среде.

Эмпирическая и аналитическая социология в США не пред­ставляет собой государственной идеологии; в еще меньшей степени она служит способом сознательного и добровольного возвеличивания американского общества. Американские со­циологи, как мне кажется, в большинстве своем либералы в том смысле этого слова, который оно приобрело за океаном: скорее демократы, чем республиканцы; они благосклонно от­носятся к социальному движению и интеграции чернокожих американцев и враждебно —г- к расовой или религиозной диск­риминации. Они критикуют американскую действительность во имя американских идей или идеалов, без колебаний при­знают ее многочисленные пороки, которые, как головы у ле­гендарной гидры, вновь вырастают в изобилии сразу же после

проведения реформ, направленных на устранение или смягче­ние обсуждаемых накануне реформ недостатков. Чернокожие американцы в состоянии реализовать право голоса, но что зна­чит это право, если молодежь не находит работы? Некоторые чернокожие поступают в университеты, но что значат эти сим­волические случаи, если в огромном большинстве школы, по­сещаемые чернокожими, более низкого уровня?

Короче говоря, советские социологи — консерваторы в от­ношении собственной страны и революционеры в отношении других стран. Американские социологи — реформисты, когда речь идет об их собственной стране и, по крайней мере импли­цитно, в отношении других стран. Это противоречие между ни­ми в 1966 г. уже не столь заметно, как в 1 959 г. С того време­ни количество эмпирических исследований в американском стиле, проводимых в Восточной Европе, возросло: по сравне­нию с СССР больше всего их, наверное, в Венгрии и Польше. Экспериментальные и количественные исследования четко ог­раниченных проблем получили развитие и там. Нельзя не пред­ставить себе в относительно близком будущем советскую соц­иологию, также ставшую реформистской, по крайней мере в отношении СССР, в которой сочетается согласие по глобаль­ным проблемам со спорами по частным вопросам. Такое сочета­ние сложнее осуществить в советском обществе, чем в амери­канском или западном, по двум причинам. Марксистская идео­логия — более четкая, чем неявная идеология господствующей школы американской социологии; она требует, чтобы социоло­ги следовали ей, а это гораздо труднее совместить с демократи­ческими идеалами, чем приятие американскими социологами политического строя США. Кроме того, критика частностей не может заходить слишком далеко, не подрывая основ самой иде­ологии. В самом деле, идеология утверждает, что решительный разрыв исторического процесса произошел в 1917 г., когда взятие власти пролетариатом, или партией, позволило осущест­вить национализацию всех средств производства. Если после этого разрыва обычный ход вещей продолжается без заметных изменений, то как сохранить догму спасительной революции? Здесь мне представляется уместным повторить ироническое за­мечание, прозвучавшее после прочтения двух докладов — про­фессора П.Н. Федосеева и профессора Б. Барбера: советские социологи больше удовлетворены своим обществом, чем своей наукой, зато американские социологи более удовлетворены своей наукой, чем своим обществом.

В европейских странах, как и в странах «третьего мира», одновременно действуют две влиятельные силы: идеологиче­ская и революционная, с одной стороны, эмпирическая и ре-

формистская — с другой; в зависимости от обстоятельств за­метнее та или другая.

В развитых странах, в частности в странах Западной Евро­пы, американская социология уводит социологов «от револю­ции к реформам», вместо того чтобы вести их «от реформ к революции». Во Франции, где революционный миф был осо­бенно стойким, многие молодые ученые постепенно переходи­ли на позиции реформизма по мере того, как эмпирическая работа заставляла их заменять глобальные подходы аналитиче­скими и конкретными исследованиями.

Впрочем, нелегко учесть, насколько эта эволюция опреде­ляется социальными изменениями и насколько — социологи­ческой практикой. В Западной Европе ситуация становится все менее и менее революционной. Быстрый экономический рост, увеличивающиеся от поколения к поколению возможно­сти социального продвижения не побуждают простых людей выходить на улицу. Если к этому добавить, что революционная партия связана с иностранной державой, а последняя являет собой образец все менее и менее поучительного режима, то поражает не упадок революционного пыла, а верность, не­смотря ни на что, миллионов избирателей партии, считающей себя единственной наследницей революционных чаяний.

В Европе, как и в США, традиция критики (в марксистском смысле), традиция синтетической и исторической социологии живы. Чарльз Райт Миллс, Герберт Маркузе в США, Теодор Адорно в Германии, Л. Гольдман во Франции (неважно, лежит ли в основе их критики популизм или марксизм) — Все вместе набрасываются на формальную и неисторическую теорию в том виде, как она представлена в работах Толкотта Парсонса, а также на частичные эмпирические исследования, проведение которых свойственно почти всем социологам в мире, желаю­щим сделать научную карьеру. Формальная теория и частичные исследования неразделимы логически или исторически. Мно­гие, успешно занимающиеся проведением частичных исследо­ваний, безразличны или даже враждебно настроены по отноше­нию к грандиозной теории Парсонса. Не все его последователи обречены заниматься мелкими исследованиями, многочислен­ность и разнообразие которых становятся помехой для синте­зирования, обобщений. В сущности, социологи марксистской ориентации, стремящиеся оставаться в рамках глобальной или целостной критики существующего строя, в качестве своего противника имеют и формальную теорию, и частичные иссле­дования в той мере, в какой оба противника не совмещаются друг с другом: если они когда-либо и представали более или ме­нее связанными в обществе или в американской социологии, то это соединение не было ни необходимым, ни прочным.

Экономическая теория, именуемая формальной или абст­рактной, была некогда отвергнута и историцистской школой, и шКолой, стремящейся использовать эмпирические методы. Обе эти школы, несмотря на общую враждебность по отношению к абстрактной и неисторической теории, в сущности разные. И та и другая обратились и к теории, и к истории. Таким образом, социологические школы, враждебные формальной теории Пар-Сонса или нетеоретической социографии, так или иначе призна­ют и историю, и теорию, по крайней мере они стремятся к кон­цептуальному оформлению и поискам общих положений, каков бы ни был уровень их обобщений. В некоторых случаях они мо­гут даже прийти скорее к революционным, чем реформистским выводам. Эмпирическая социология, если уж она занимается странами, называемыми на обычном языке развивающимися, выявляет множество препятствий, которые воздвигают на пути развития или модернизации общественные отношения или ре­лигиозные и этические традиции. Эмпирическая социология, созданная по американской методике, может при определен­ных обстоятельствах прийти к выводу, что лишь революцион­ной власти под силу сокрушить эти препятствия. Опираясь на теорию развития, социология, именуемая аналитической, ощу­щает движение истории, что легко объясняется, поскольку эта теория представляет собой разновидность формализованной философии современной истории. Она также признает и фор­мальную теорию, поскольку для сравнительного анализа об­ществ требуется концептуальная система — следовательно, разновидность того, что социологи сегодня называют теорией.

Семь лет назад, когда я принялся за эту книгу, я спрашивал себя: есть ли что-нибудь общее между марксистской социоло­гией в том виде, как ее излагают социологи из Восточной Ев­ропы, и эмпирической социологией в той форме, в какой ее практикуют западные социологи вообще и американские в ча­стности. Возврат к первоисточникам, исследование «великих учений исторической социологии» (если вспомнить название, которое я дал двум курсам, опубликованным «Центром уни­верситетской документации») имели конечной целью ответ на этот вопрос. Читатель не найдет в настоящей книге ответа, ко­торый я искал, но он найдет здесь другое. Если предположить, что ответ вообще возможен, то он выявится к концу той кни­ги, какая должна последовать за этой, но еще не написана.

Разумеется, с самого начала я был настроен ответить на этот вопрос, и ответ — расплывчатый и неявный — содержится в данной книге. Между марксистской социологией Востока и парсонсовской социологией Запада, между великими учениями прошлого века и сегодняшними частичными и эмпирическими исследованиями существует определенная общность интере-

>сов, или, если хотите, некая преемственность. Как не признать связи между Марксом и Вебером, Вебером и Парсонсом, а так­же между Контом и Дюркгеймом, между последним, Марселем Моссом и Клодом Леви-Стросом? Совершенно очевидно, что сегодняшние социологи — в определенном отношении наслед­ники и продолжатели дела тех, кого некоторые называют пред-социологами. Само выражение «предсоциолог» подчеркивает, что историческое исследование сопряжено с трудностями, к выявлению которых и я хочу приступить. Каков бы ни был предмет истории — институт, нация или научная дисциплина, — его следует определить или обозначить его пределы, чтобы, ис­ходя из этого, можно было проследить его становление. В край­нем случае французский или любой европейский историк мо­жет применить простой прием: кусок планеты, шестиугольник, пространство, расположенное между Атлантикой и Уралом, бу­дет называться Францией или Европой, а историк расскажет, что происходило на этом пространстве. На деле же он никогда не пользуется таким топорным способом. Франция и Европа — не географические, а исторические понятия, и та и другая опре­деляются единством институтов и идей, опознаваемых, хотя и изменяющихся, и определенной территорией. Дефиниция вы­водится из двусторонних связей между настоящим и прошлым, из сравнения сегодняшней Франции и Европы с Францией и Ев­ропой эпохи Просвещения или господства христианства. Хо­рош историк, сохраняющий специфику эпох, прослеживающий их смену и, наконец, учитывающий исторические константы, которые одни только и позволяют говорить о единой истории.

Трудность возрастает, когда предметом истории выступает дисциплина научная, псевдонаучная или полунаучная. С какой даты начинается социология? Какие авторы достойны считать­ся родоначальниками или основателями социологии? Какое определение социологии принять?

Я принял определение, которое признаю нестрогим, не счи­тая его произвольным. Социология есть исследование, претен­дующее на научный подход к социальному как таковому либо на элементарном уровне межличностных отношений, либо на макроуровне больших совокупностей, классов, наций, цивили­заций, или, используя ходячее выражение, глобальных обще­ств. Это определение одинаково позволяет понять, почему не­просто написать историю социологии и определить, где начи­нается и где заканчивается социология. Есть много способов выявления и научного замысла, и социального объекта. Требу­ется ли для социологии одновременно замысел и объект, или она начинает свое существование при наличии одного из них?

Все общества в определенной степени осознают себя. Многие из них стали объектом изучения — с претензией на

объективность — в том или ином аспекте коллективной жиз­ни. «Политика» Аристотеля кажется нам сочинением по поли­тической социологии или сравнительным анализом политиче­ских режимов. Хотя «Политика» включает в себя также ана­лиз семейных и экономических институтов, ее основу состав­ляет анализ политического строя, организации управления на всех уровнях коллективной жизни, и особенно на том уровне, где преимущественно осуществляется социализация человека, — уровне полиса. Соразмерно тому, насколько замысел выявле­ния социального как такового определяет социологическую мысль, скорее Монтескье, чем Аристотель, достоин быть представленным в этой книге в качестве основателя социоло­гии. Но если бы научный замысел считался более существен­ным, чем видение социального, то Аристотель, вероятно, имел бы права, одинаковые с Монтескье или даже с Контом.

Более того. Источником современной социологии служат не только общественно-политические учения прошлого века, но и деловая статистика, обследования, эмпирические анкеты Профессор П. Лазарсфельд со своими учениками в течение нескольких лет проводит историческое исследование на базе этого другого источника современной социологии. Не без ос­нования можно утверждать, что сегодняшняя эмпирическая и количественная социология большим обязана Ле Пле и Кегле, чем Монтескье и Конту. В конце концов, профессора Восточ­ной Европы обращаются к сегодняшней социологии, в рамках которой они не ограничиваются законами исторической эво­люции в том виде, в каком их сформулировал Маркс, а в свою очередь исследуют советскую действительность с помощью статистики, вопросников и интервью.

Социология XIX в., бесспорно, отражает время саморефлек­сии людей, время, когда социальное как таковое более конкре­тизировано в разных формах проявления: то как элементарное отношение между индивидами, то как глобальная сущность. Эта социология также выражает не совсем новый, но ориги­нальный по своему радикализму замысел собственно научного познания по образцу наук о природе и с той же целью: научное познание должно обеспечить людям господство над обществом или их историей, так же как физика и химия обеспечивают им господство над силами природы. Не следует ли этому позна­нию, чтобы быть научным, отказаться от синтетических и гло­бальных амбиций великих учений исторической социологии?

В поисках истоков современной социологии я пришел фак­тически к галерее интеллектуальных портретов, хотя отчетли­во этого не осознавал. Я обращался к студентам и говорил с той свободой, которая позволяет импровизировать. Вместо по­стоянного сосредоточения на вычленении того, что вправе

именоваться социологией, я старался подчеркнуть основные мысли социологов, рассматривая при этом их специфический социологический замысел и не забывая о том, что этот замы­сел в прошлом веке был неотделим от философских понятий и некоего политического идеала. Впрочем, может быть, по-ино­му не получается и у социологов нашего времени, как только они отваживаются перейти в сферу макросоциологии и наме­чают глобальную интерпретацию общества.

Эти портреты — портреты социологов или философов? Не будем об этом спорить. Скажем, что речь идет о социальной философии относительно нового типа, о способе социологиче­ского мышления, отличающемся научностью и определенным видением социального, о способе мышления, получившем рас­пространение в последнюю треть XX в. Хомо социологикус приходит на смену хомо экономикус. Университеты всего ми­ра, независимо от общественного строя и континента, увели­чивают число кафедр социологии; от конгресса к конгрессу, кажется, растет число публикаций по социологии. Социологи широко используют эмпирические методы, практикуют зонда-жи, используют свойственную им систему понятий; они изуча­ют общество под определенным углом зрения, пользуясь осо­бой оптикой. Этот способ мышления взращен традицией, исто­ки которой обнажает предлагаемая галерея портретов.

Почему же я выбрал этих семерых социологов? Почему в этой галерее отсутствуют Сен-Симон, Прудон, Спенсер? На­верное, я мог бы привести несколько разумных доводов. Конт через Дюркгейма, Маркс благодаря революциям XX в., Мон­тескье через посредство Токвиля, а Токвиль через американ­скую идеологию принадлежат настоящему времени. Что каса­ется трех авторов второй части, то они уже были объединены Т. Парсонсом в его первой большой книге «Структура соци­ального действия»; вдобавок они изучаются в наших универси­тетах скорее как мэтры социологии, чем как ее родоначальни­ки. Однако я погрешил бы против научной честности, если бы не сознался в личных мотивах выбора.

Я начал с Монтескье, которому раньше посвятил годовой курс лекций, потому что автора «О духе законов» можно счи­тать одновременно политическим философом и социологом. В стиле классических философов он продолжает анализировать и сопоставлять политические режимы; в то же время он стре­мится постигнуть все области социального целого и выявить множественные связи между переменными величинами. Не исключено, что выбор первого автора был навеян мне воспо­минаниями о главе, посвященной Монтескье, в работе Леона Брюнсвика «Прогресс сознания в западной философии». В этой главе он объявляет Монтескье не предтечей социологии,

а социологом, чьи работы служат образцом применения анали­тического метода в противоположность синтетическому мето­ду Конта и его последователей.

Я также остановил внимание на Токвиле, потому что социо­логи, в особенности французские, чаще всего его игнорируют. Дюркгейм признавал в Монтескье своего предшественника: не думаю, что когда-либо он столь высоко ценил автора «О демо­кратии в Америке», Во времена моей учебы в лицее или уже в вузе можно было коллекционировать дипломные работы по фи­лологии, философии или социологии и при этом ни разу не ус­лышать имени, которого не мог не знать заокеанский студент. В конце своей жизни, в условиях Второй империи, Токвиль сето­вал по поводу испытываемого им чувства одиночества, еще худ­шего, чем то, которое он познал в пустынных пространствах Нового Света. Его посмертная судьба во Франции стала продол­жением его испытаний последних лет. Познав триумфальный успех своей первой книги, этот потомок великого нормандско­го рода, сознательно и с грустью обратившийся к демократии, не сыграл во Франции (последовательно предававшейся гнус­ному эгоизму собственников, неистовству революционеров и деспотизму одного человека) той роли, к какой он стремился. Слишком либеральный для партии, из которой он вышел, недо­статочно воодушевленный новыми идеями в глазах республи­канцев, он не был принят ни правыми, ни левыми, и остался для всех подозрительным. Такова во Франции участь последовате­лей английской или англо-американской школы, я хочу сказать, уготованная тем французам, которые сравнивают или сравнива­ли, испытывая чувство ностальгии, бурные перипетии истории Франции начиная с 17 8 9 г. со свободой, какой пользуются анг-лоязычные народы.

Политически изолированный благодаря самой манере сдер­жанной оценки демократии — движения скорее непреодоли­мого, чем идеального, — Токвиль противодействует некоторым направляющим идеям социологической школы, зачинателем ко­торой, по крайней мере во Франции, считается Конт, а главным представителем — Дюркгейм. Социология включает в себя те-матизацию социального как такового, она не допускает сведе­ния политических институтов, способа правления к обществен­ному базису или их дедуцирования из структурных особенно­стей общественного строя. Итак, переход от тематизации соци­ального к обесцениванию политики или к отрицанию политической специфики совершается легко: в разных формах тот же сдвиг мы находим не только у Конта, но и у Маркса и Дюркгейма. Разгоревшийся сразу после войны исторический конфликт между режимами либеральной демократии и одно­партийными режимами — и те и другие относятся к обществам,

называемым Токвилем демократическими, а Контом — индуст­риальными, — отражает современность, постигаемую с по­мощью альтернативы, которой заканчивается работа «О демок­ратии в Америке»: «Нации нашего времени не могут не обеспечи­вать в своей среде равенства условий существования; но от них зависит, приведет ли их такое равенство к рабству или свободе, к просвещению или варварству, к процветанию или нищете».

Меня могут спросить, почему в своем выборе я предпочел Конта Сен-Симону? Причина проста. Каким бы ни было уча­стие, приписываемое самому Сен-Симону в так называемом сен-симоновском проекте, последний не образует синтетиче­ской совокупности, сравнимой с контовским проектом. Если допустить, что большинство тем позитивизма было уже пред­ставлено в работах графа Сен-Симона — выразителя духа вре­мени, — то надо сказать, что темы эти организуются строго философски лишь благодаря странному гению студента Поли­технической школы, питавшего вначале честолюбивый замы­сел охватить все знание эпохи, но вскоре замкнувшегося в со­зданной им самим интеллектуальной конструкции.

В этой галерее портретов не представлен Прудон — хотя его творчество мне близко, — потому что я вижу в нем скорее плюралиста и социалиста, чем социолога. Не то чтобы у него не было также социологического взгляда на ход истории (то же можно было бы сказать и о всех социалистах), но из его книг нелегко извлекать эквивалент того, что предлагают исто­рику социологической мысли «Курс позитивной философии» или «Капитал». Что касается Спенсера, то я охотно признаю, что ему принадлежит заметное место. Однако портрет требует глубокого знания оригинала. Я несколько раз перечитал основ­ные работы семи авторов, которых называю «основателями» социологии. Я не могу сказать того же о работах Спенсера.

Портреты и тем более эскизы (каждая глава скорее эскиз) всегда в той или иной степени отражают личность художника. Перечитывая первую часть через семь лет, а вторую — по прошествии пяти лет, я ощутил, что различаю замысел, кото­рым руководствовался при подготовке каждого из этих сооб­щений и который, возможно, не осознавал в то время. Я явно стремился защитить Монтескье и Токвиля от нападок ортодок­сальных социологов и добиться, чтобы парламентарий из Жи­ронды и депутат от Ла-Манша были признаны достойными за­нять свое место среди основателей социологии, хотя и тот и другой избежали социологизма и поддержали автономию (в каузальном значении) и даже определенный примат (в гуман­ном смысле) политического строя по отношению к социальной структуре или к общественному базису.

Поскольку Конт уже давно получил признание, изложение его учения преследует другую цель. В главе намечена тенден­ция толкования его творчества как исходящего из оригиналь­ной интуиции. Таким образом, может быть, это привело меня к тому, чтобы придать социологической философии Конта боль­ше системности, чем у него есть, но об этом мы еще поговорим.

Полемичность изложения марксистского учения направле­на не столько против Маркса, сколько против интерпретаций, ставших модными 10 лет тому назад, в контексте которых «Капитал» подчинили «Экономическо-философским рукопи­сям» 1844 г. и неверно судили о разрыве между работами мо­лодого Маркса (до 1845 г.) и периода его зрелости. В то же время я хотел подчерюгуть идеи Маркса, имеющие историче­ски важное значение, которые сохранили и использовали мар­ксисты II и III Интернационалов. В связи с этим я поступился углубленным анализом различий между той критикой, кото­рую Маркс вел с 1841 по 1844 г., и критикой политической экономии, содержащейся в его великих книгах (к такому ана­лизу я уже приступил в другом курсе лекций и надеюсь когда-нибудь его возобновить). Этот решающий момент подчеркнул Луи Альтюссер: преемственность либо отсутствие преемствен­ности между молодым Марксом и Марксом — автором «Капи­тала» зависит от смысла, вкладываемого в сущности в одно и то же слово «критика» на двух этапах его пути.

Три главы второй части представляются мне более акаде­мичными, может быть, менее целеустремленными. Между тем я боюсь, что был несправедлив по отношению к Дюркгейму, к чьим идеям я всегда испытывал антипатию. Вероятно, мне сто­ило большого труда терпеть социологизм, на который столь ча­сто выходят социологический анализ и глубокая интуиция Дюркгейма. Я, очевидно, несправедливо преувеличил область спорного в его работах — я имею в виду его философию.

Я равнодушно представил автора «Трактата по общей социо­логии», Несмотря на то что 30 лет тому назад посвятил ему статью, пронизанную неприязнью. Парето — одиночка, и, ста­рея, я ощущаю себя близким к «проклятым авторам», даже ес­ли они отчасти стоят проклятий, выпавших на их долю. Кроме того, паретовский цинизм вошел в привычку. Один из моих дру­зей-философов принимает Парето за дурачка (ему следовало бы по крайней мере уточнить: философского дурачка), и я не знаю, пожалуй, ни единого профессора, который (как тридцать лет тому назад Селестан Бутле) не может слышать ссылок на Вильфредо Парето без того, чтобы дать волю своему гневу, вскипающему в нем при одном лишь упоминании, имени велико­го экономиста, автора социологического монумента, чье место в истории мысли его потомки еще не сумели определить.

Вынужденный сдерживаться, чтобы признать заслуги Дюр-кгейма, бесстрастный в отношении к Парето, я восхищен Максом Вебером, перед которым преклоняюсь с молодости, хотя и чувствую себя очень далеким от него в понимании мно­гих проблем, в том числе важнейших. Как бы то ни было, Ве-бер никогда не раздражает меня, даже если я опровергаю его, в то время как, даже признавая логику аргументов Дюркгей-ма, мне случается испытывать неловкость. Я оставляю психоа­налитикам и социологам труд объяснить эти реакции, вероят­но, недостойные ученого. Несмотря ни на что, я принял неко­торые меры предосторожности против самого себя, увеличив число цитат, конечно, помня при этом, что выбор цитат, как и статистических данных, оставляет большое место произволу.

Наконец последнее слово: в заключение первой части я при­числяю себя к школе либеральных социологов Монтескье, Токви-ля, к которым я прибавляю Эли Алеви. Я это делаю не без иро­нии («запоздалый родственник»), которая ускользнула от кри­тиков этой книги, появившихся уже в PITTA и Великобритании. Мне представляется небесполезным добавить, что я не обязан никакому влиянию Монтескье или Токвиля, работы которых я серьезно изучал лишь в последние 10 лет. Зато я читал и пере­читывал 3 5 лет книги Маркса. Я неоднократно пользовался ри­торическим методом параллели или противопоставления Ток-виль — Маркс, в частности в первой главе «Опыта о свободах». Я пришел к Токвилю через марксизм, немецкую философию, опираясь на наблюдения за сегодняшним миром. Я никогда не колебался между «О демократии в Америке» и «Капиталом». Как и большинство французских студентов и профессоров, я не читал «О демократии в Америке» до того, как в 1930 г. по­пытался впервые и безуспешно доказать самому себе, что Маркс сказал правду и что капитализм раз и навсегда осужден «Капиталом». Почти вопреки собственному желанию я продол­жаю больше интересоваться загадками «Капитала», чем чистой и печальной прозой «О демократии в Америке». Если судить по моим выводам, то я принадлежу к английской школе; своим ста­новлением я обязан главным образом немецкой школе.

Эта книга подготовлена г-ном Ги