Билет № 2 4 страница

Когда я думаю о них, представители человеческого рода (в про­шлом, настоящем или будущем) являются предо мной в самых разных качествах. Некоторых я встречаю довольно часто и потому, как мне кажется, знаю близко; мне думается, я знаю, чего от них можно ожидать, а чего нельзя; знаю, как мне удостовериться в том, что я получаю от них именно то, чего жду и хочу; знаю как мне убедиться в том, что они реагируют на мои действия так, как я того хочу. С этими людьми я взаимодействую; я вступаю с ними в общение, коммуникацию: мы говорим друг с другом, делимся зна­ниями и обсуждаем интересные для нас вещи в надежде на взаи­мопонимание. Некоторых других я встречаю лишь изредка; мы видимся главным образом при особых обстоятельствах, когда я или этот другой человек хочет получить или обменяться особыми, специфическими услугами (например, я редко встречаю своего учителя помимо лекций и семинаров; я вижу определенного про­давца, только когда покупаю соответствующие продукты; я встре­чаюсь со своим дантистом, по счастью, очень редко, когда мои зубы нуждаются в лечении). Мои отношения с этими людьми можно назвать функциональными. В моей жизни эти люди исполняют какую-либо функцию;наше взаимодействие сводится к определен­ным аспектам моих (и, как мне кажется, их) интересов и деятель­ности. В большинстве случаев меня вовсе не интересуют стороны личности другого, не связанные с выполнением функции, кото­рую я от него ожидаю. Поэтому я не спрашиваю, например, о семейной жизни продавца, об увлечениях дантиста и о художест­венном вкусе моего преподавателя политологии. Но и сам, в свою очередь, рассчитываю на подобное отношение с их стороны. Лю­бые расспросы на посторонние темы я буду расценивать как бес­церемонное вмешательство в мои личные дела, которые их не каса­ются. А если бы такое вмешательство и произошло, то я счел бы себя вправе сопротивляться ему, поскольку это было бы оскорбле­нием и нарушением неписаных правил наших взаимоотношений, которые являются не более чем обменом особыми услугами. Нако­нец, некоторых людей я вообще едва ли встречаю. Я знаю о них, об их существовании, но поскольку они не имеют прямого отно­шения к моим повседневным делам, я не воспринимаю всерьез возможность непосредственного общения с ними. Фактически, я крайне редко вспоминаю о них.

Альфред Шутц,немецко-американский социолог, основатель так называемой феноменологической школы в социологии, пред­положил, что с точки зрения любого индивида всех других людей 44 можно представить в виде некоего непрерывного (связанного) множества — континуума, измеряемого социальной дистанцией, которая возрастает по мере того, как социальное взаимодействие сокращается по содержанию и интенсивности. Принимая себя («эго») за отправную точку в этом континууме, я могу сказать, что те, кто расположен ко мне ближе всех, — это мои сотоварищи (сообщники) — люди, с которыми я действительно нахожусь в непосредственном взаимодействии, что называется, лицом к лицу. Они — лишь небольшая частичка огромного сектора, который за­нимают мои современники — люди, живущие в то же время, что и я, и с кем я, по крайней мере, потенциально могу устанавливать непосредственные отношения. Конечно, мой практический опыт общения с современниками может меняться. Он все время варьи­рует от персонализированного (персонифицированного) знания отдельных людей до знания, ограниченного моей способностью относить людей к определенным типам, самое большее — к неко­торым категориям людей (пожилым, черным, еврям, латиноаме­риканцам, богатым, футбольным фанатам, солдатам, бюрократам и т.п.). Чем дальше отстоит от меня данная точка континуума, тем более обобщенным, типизированным является мое представление о людях, обозначенных ею, равно как и моя реакция на них, т.е. мое мысленное отношение к ним, если мы не встречаемся непо­средственно, или мое практическое поведение, если я с ними об­щаюсь. Кроме моих современников, однако, есть еще (по крайней мере на моей мысленной карте человечества) мои предки и мои потомки. Они отличаются от современников тем, что мое обще­ние с ними неполно, односторонне, и ему суждено остаться та­ким, возможно, навсегда. Предки могут передать мне послания (мы склонны называть такие послания традицией, сохраненной исторической памятью), но я не могу на них ответить. С потомка­ми, напротив, все обстоит иначе: вместе с моими современниками я оставляю им послания, содержащиеся во всем, что мы совместно или индивидуально построили или написали, но я не жду ответа от них. Заметим, что ни одна из названных категорий людей не закрепляется раз и навсегда. Они имеют «пористые» (как губка) границы: отдельные люди могут менять и меняют свое местополо­жение, перемещаясь из одной категории в другую, двигаясь ближе к моей точке континуума или дальше от нее, превращаясь из со­временников в предков или из потомков в современников.

Два типа близости — духовная и физическая — не обязательно пересекаются. В густо населенных районах, подобных городским 45 центрам, мы на какое-то время оказываемся физически близкими к огромному количеству людей, с которыми, однако, не чувствуем почти никакой духовной связи; как мы увидим в главе 3, в спрес­сованном пространстве города физическая близость существует одновременно с духовной отдаленностью (действительно, жизнь в городе требует владения сложным искусством «нейтрализации» вли­яния физической близости, иначе она повлечет за собой духовную перегрузку и навяжет нам моральные обязательства, слишком об­ременительные для нас; все городские обитатели прекрасно владе­ют этим искусством). Духовная или нравственная близость заклю­чается в нашей способности (и готовности) испытывать чувство товарищества:воспринимать других людей как субъектов наравне с собой, с их собственными целями и правом добиваться этих це­лей, с их эмоциями, подобными нашим, и такой же способностью испытывать наслаждение и страдать от боли. Чувство товарищест­ва обычно предполагает эмпатию, т.е. способность и готовность поставить себя на место другого человека, посмотреть на вещи глазами другого. Она также сопровождается способностью к сочув­ствию — умению радоваться удачам других и печалиться их беда­ми. Этот тип чувства товарищества является наивернейшим при­знаком (а фактически — смыслом) духовной и моральной близос­ти, которая угасает, иссякает по мере отдаления.

Из всех различий и разделений, позволяющих мне наблюдать «перерывы постепенности», воспринимать различия там, где ина­че мог быть плавный переход, подразделять людей на категории в зависимости от их отношения и поведения, одно различие прояв­ляется сильнее и больше влияет на мои отношения с другими, чем все остальные, которые я представляю себе и воспроизвожу в сво­ем поведении, — различие между «мы» и «они». «Мы» и «они» — это не определения двух отдельных групп людей, а названия раз­личия между двумя совершенно разными отношениями: эмоцио­нальной привязанностью и антипатией, доверием и подозритель­ностью, безопасностью и страхом, общительностью и неуживчи­востью. «Мы» — группа, к которой я принадлежу. Я хорошо пони­маю, что происходит внутри группы, и поскольку я это понимаю, я знаю, как мне действовать дальше, чувствую себя уверенно, как дома. Группа является, так сказать, моим естественным окруже­нием, местом, где мне нравится бывать и куда я возвращаюсь с чувством облегчения. «Они», напротив, — это та группа, к кото­рой я не могу или не хочу принадлежать. Мое представление о происходящем в Ней весьма смутно и отрывочно, я плохо понимаю 46 ее поведение, поэтому ее действия для меня большей частью непредсказуемы и отпугивают. Я склонен думать, что «они» отпла­тят мне за мое недоверие и опаску той же монетой, ответят на мою подозрительность тем, что затаят на меня не меньше обиды, чем я могу затаить на них. Поэтому я ожидаю, что они будут действовать вопреки моим интересам, будут стараться причинить мне вред и содействовать моей неудаче, что они порадуются моему несчастью.

Различие между «мы» и «они» в социологии часто представляется как различие между внутригрупповыми и межгрупновыми от­ношениями. Эта пара противоположных отношений неразделима: не может быть внугригрупповых чувств без межгрупповых отно­шений, и наоборот. Две стороны два участника данной концепту­ально-поведенческой противоположности дополняют и обуслов­ливают друг друга: только благодаря ей они вообще имеют какой-либо смысл. «Они» — это не «мы», и «мы» — это не «они»; что такое «мы» и «они», можно понять, только рассматривая их вмес­те, во взаимном конфликте. Я рассматриваю мою группу как «мы»; только потому, что некоторую другую группу рассматриваю как «они». Две противоположные группы размещаются на моей мыс­ленной карте мира на разных полюсах антагонистических отношений; этот антагонизм делает обе группы «реальными» для меня, а также удостоверяет их внутреннюю согласованность, которую я у них предполагаю.

Противостояние (оппозиция) — прежде всего орудие, исполь­зуемое мною для того, чтобы очертить мой мир (мой принцип классификации, схему, приписывающую другим их места на моей карте разделенной вселенной). Я использую его для того, чтобы отличить мою школу от соседней; «мою», футбольную команду от команды соперников; зажиточных и, следовательно, почтенных на­логоплательщиков, вроде меня, от «паразитов», которые норовят жить за чужой счет; моих миролюбивых друзей, которые не,хотят ничего, кроме развлечений, от полиции, которая всячески, пре­пятствует этому; нас, законопослушных, уважаемых граждан от «всякого сброда», отвергающего все правила и пренебрегающего порядком; нас, надежных, работящих взрослых от диких, несураз­ных подростков; нас, молодежь, которая хочет найти свое место в жизни и сделать этот мир лучше от стариков, хватающихся за свои устаревшие принципы; моего великодушного и доброжела­тельного народа от его агрессивных, злых, и коварных соседей.

Из этой взаимной неприязни мы и они, наша группа и другая группа каждый раз получаем соответствующие характеристики и 47 особую эмоциональную окраску. Можно сказать, что противостоя­ние определяет обоих его участников. Можно также сказать, что каждая его сторона устанавливает свою тождественность на осно­вании того факта, что мы рассматриваем ее как участника антаго­низма. Из этих наблюдений мы можем сделать весьма любопытный вывод: другая группа является той самой воображаемой про­тивостоящей стороной, тем противовесом, который необходим нашей группе для самоидентификации, для ее согласованности, внутренней сплоченности и эмоциональной безопасности. Готов­ность к сотрудничеству внутри группы требует как бы подтверж­дения в форме отказа от сотрудничества с кем бы то ни было дру­гим. Можно даже сказать, что действительное присутствие груп­пы, поведение которой предположительно было бы таким же, как и у другой группы, нигде не обнаруживается; если бы такой груп­пы не существовало, ее следовало бы придумать ради сплоченнос­ти и целостности данной группы, которая должна определить вра­га, чтобы обозначить и охранять свои границы, а также обеспечи­вать лояльность и сотрудничество внутри. Это все равно, что мне надо испытать страх перед дикими зверями, чтобы почувствовать себя в безопасности где-то дома. Для того чтобы на самом деле ощутить, что такое «внутри», должно быть нечто «вне».

Чаще всего образцом взаимной симпатии и взаимопомощи, которые мы приписываем, требуем или ожидаем получить от своей группы, служит семья (не обязательно та, которую мы знаем по собственному, не всегда счастливому опыту, но и та, которую мы представляем себе как «идеальную семью», как желаемое). Идеа­лы, идеальные чувства, окрашивающие отношение к большинст­ву своих групп, — это солидарность, взаимное доверие и «общая связь» (т.е. обязательство помогать сотоварищу, даже в ущерб себе, всегда, когда эта помощь требуется). Так предположительно долж­ны вести себя по отношению друг к другу члены одной семьи. Идеальные отношения между родителями и детьми представляют собой идеальную модель отношений любви и заботы, согласно которой верховная власть или сила употребляются только в инте­ресах слабой стороны. Идеальные отношения между мужем и же­ной показывают пример взаимодополняемости: только вместе, делая то, что каждый из них делает лучше другого, они могут достичь цели, которой оба желают и добиваются. Идеальные от­ношения между родными братьями и сестрами являются прото­типом бескорыстного сотрудничества, соединения усилий для общего дела, солидарного поведения типа «один за всех, все за 48 одного». Вы, наверное, замечали, что люди, желающие сформи­ровать чувство взаимной преданности у своих слушателей или собеседников, любят использовать метафору братства и обращаться к ним как к «братьям и сестрам». Чувства национальной солидар­ности и готовность пожертвовать собой ради народа побуждаются обращениями к родине как к «матери» или «отечеству».

Взаимопомощь, защита и дружба представляют собой, таким образом, воображаемые правила внутригрупповой жизни. Когда мы думаем о тех, кого причисляем к своей группе, то надеемся, что если бы между ними и существовали разногласия, то они ста­рались бы вести себя так, словно взаимоприемлемое решение этих разногласий и всеобщее согласие в принципе являются желатель­ными и достижимыми. Мы надеемся, что они начали бы обсуж­дать решение в дружественной, миролюбивой манере, помня об общности их интересов. Расхождения во мнениях между ними рас­сматривались бы, напротив, как временный казус, который будет устранен, как только стороны «ознакомятся со всеми фактами по данному вопросу» и смогут высказать свои истинные суждения, не позволяя всякого рода путаникам (наиболее вероятно — агентам «другой стороны», «внедрившимся» и только прикидывающимся «своими») вводить себя в заблуждение. Все это заставляет нас вос­принимать отношения внутри группы как теплые, эмоционально насыщенные, проникнутые взаимной симпатией и благодаря это­му возбуждающие в каждом преданность и верность, необходимые для сплоченной защиты группы от всех и каждого.

Само собой разумеется, мы не пропустили бы неблагожела­тельного мнения о тех, с кем мы отождествляем себя как с члена­ми одной группы. Когда мы слышим подобные мнения, то ско­рее всего стремимся опровергнуть их и защитить доброе имя «не­заслуженно оскорбленных». Сталкиваясь с утверждениями, будто люди, принадлежащие к нашей группе, ведут себя не столь уж безупречно, мы изо всех сил стараемся объяснить их поведение стечением обстоятельств либо просто отвергаем их как злобную клевету, сплетни, происки недоброжелателей или измышления враждебной пропаганды. И наоборот, если такого рода обвине­ния выдвигаются против «них», то мы признаем их справедливы­ми. Они должны быть справедливы. Лучше, чтобы они были спра­ведливы...

Все это в конечном счете означает, что существует чувство, предшествующее всякому размышлению и аргументации, — это чувство общности, или общей группы, которая является чем-то 49 народным, настоящим домом, и дом следует защищать любой це­ной. Здесь, внутри, иногда может быть трудно, но в конце концов всегда можно найти решение. Люди могут казаться грубыми и эго­истичными, но в случае необходимости можно всегда рассчиты­вать на их помощь. Наконец, их можно понять и можно быть уверенным, что и они тебя поймут. Недопонимание маловероят­но. Кроме всего прочего, можно наслаждаться приятным чувством безопасности; а если опасность и появится, то наверняка она бу­дет вовремя замечена и «мы» объединим усилия, чтобы отразить ее.

Вот что мы чувствуем (даже если не очень распространяемся об этом и никогда не формулируем для себя самих), когда говорим «мы». Мы чувствуем это, и именно данное чувство что-то значит для нас, а не то, что делают все эти люди, которых называют «мы». Иногда мы мало знаем об их опыте, особенно если духовная бли­зость не совпадает с пространственной, не сопровождается и не поддерживается частыми встречами, постоянным общением, лич­ными контактами.

Хотя наши представления обо всех своих группах, больших и малых, обладают некоторыми общими существенными чертами, сами группы — объекты наших представлений — сильно разнятся между собой. Некоторые из них малы по числу входящих в них людей, причем настолько малы, что фактически все их члены мо­гут близко видеть друг друга в течение дня, наблюдать за дейст­виями друг друга, их контакты в таком случае часты и тесны. Это группы личного контакта. Семья (особенно живущая под одной крышей) — наиболее очевидный, самый наглядный пример такой группы. Можно также представить себе группу близких и предан­ных друзей, проводящих вместе все время и постоянно стремя­щихся составить компанию друг другу. И хотя состав семьи лишь отчасти является результатом нашего выбора, тогда как друзей мы можем выбирать и покидать по собственному усмотрению, отно­шения в обеих группах благодаря их обозримым размерам настолько интимны, насколько это позволяют личные контакты. В таких груп­пах мы можем проверить свои ожидания и идеальные представле­ния, сравнив их с тем, что и как чувствуют и делают другие. Мы можем даже попытаться привести в соответствие со своим идеа­лом поведение других, если нам кажется, что оно не совсем отве­чает нашим стандартам. Мы можем упрекать и наказывать их за то, что нам не нравится в их поведении, и хвалить и вознаграждать за то, что нравится. В таких случаях наше идеальное представле­ние приобретает ощутимую, «материальную» силу. Посредством 50 наших поправок она постоянно оказывает давление на действия членов мы-группы. Наконец, она может удерживать реальность в соответствии с признаваемыми нами нормами, делать ее такой, какой мы ее себе представляем. Однако этого не происходит, если своя группа настолько велика и рассеяна, что лично можно встре­титься лишь с немногими ее членами.

Класс, пол, нация — типичные примеры своей группы второй категории. И хотя мы зачастую представляем их себе наподобие малых, тесных групп, хорошо известных нам, они, будучи большими по масштабам, «в увеличенном виде», не воспроизводят интим­ность малых групп; их целостность хранится главным образом в головах тех, кто воспринимает такие группы как «мы». Это цели­ком и полностью воображаемые сообщества (или, точнее, мы во­ображаем как сообщества; черты общности, присущие им, сами по себе еще не гарантируют, что солидарное действие и взаимопо­нимание, которое мы справедливо ассоциируем с истинной мы-группой, действительно присутствуют в них). В жизни совокуп­ности людей с одинаковым доходом и профессиональным стату­сом, одинакового пола, с едиными традициями и языком могут раздираться, как это зачастую и случается, жестокими конфликта­ми интересов, разделяться на враждующие фракции с различными убеждениями, верованиями и стремлениями, которые не так-то легко примирить. Все эти трещины, рассекающие их единство, лишь на поверхности прикрываются образом «мы». Если я, говоря о каком-либо классе, поле или нации, использую слово «мы», то это значит только одно: я отдаю предпочтение тому, что нас объ­единяет (или что я считаю и желаю, чтобы нас объединяло), а не тому, что нас разъединяет. Это аналогично тому, как если бы я взывал к другим членам воображаемого сообщества (подобным образом поступают националистические лидеры в своих патрио­тических речах) забыть наши различия, прекратить споры, вспом­нить, что у нас много общего и что это общее гораздо важнее того, что разделяет нас, и потому сомкнуть ряды и соединиться ради достижения общей цели.

Не располагая в качестве скрепы личными контактами, клас­сы, полы и нации не становятся сами по себе «своими группами». Они должны быть сделаны такими, зачастую вопреки могущест­венным силам, разрывающим их на части. Образ класса, пола, нации как сообщества, как единого, слаженного и гармоничного образо­вания единомышленников, одинаково чувствующих и мыслящих, должен быть навязан реальности, с которой он идет вразрез. Такое 51 навязывание предполагает, что противоречащий данному образу опыт подавляется или опровергается как ложный или не соответ­ствующий действительности. Оно предполагает также постоян­ное, упорное восхваление единства. Для того чтобы быть эффек­тивным, оно нуждается в постоянном, дисциплинированном и обеспеченном ресурсами корпусе активистов (своего рода про­фессиональных ораторов для сообщества), чья деятельность обле­кает плотью воображаемое единство интересов и верований. Та­кой корпус (например, политическая партия, профсоюз, феми­нистская ассоциация, комитет национального освобождения, пра­вительства национальных государств) формулирует смысл того, что означает «принадлежать к сообществу». Он создает возмож­ность единства, отмечая реальные или воображаемые черты, яко­бы характерные для всех членов сообщества (общая историческая традиция, общее угнетенное положение или общий язык и обы­чаи) и являющиеся достаточным основанием для сотрудничества. Этот корпус может использовать все свои ресурсы для того, чтобы помочь приобщиться к исповедуемому ими образу и в случае не­обходимости наказать или подвергнуть обструкции инакомысля­щих и отклоняющихся. Короче говоря, формированию крупных «своих групп» предшествуют действия такого рода образований (корпусов). Вот почему идея классовой борьбы и ее активные про­пагандисты появляются раньше, чем формируются классовая со­лидарность и солидарное действие, которые основываются на пред­ставлении о классе как о «своей группе». Точно так же национа­лизм (идея о том, что верность нации превыше всякой другой привязанности) предшествует появлению единых национальных образований.

Какими бы внушительными ни были образования, развиваю­щие идею сообщества, и как бы настойчиво они это ни делали, их реальная опора остается очень хрупкой и уязвимой. Крупному сообществу всегда недостает той основы, которую составляет плот­ная сеть личных взаимодействий, поэтому оно постоянно нужда­ется в том, чтобы взывать к верованиям и чувствам. Этим объяс­няется и огромное значение границ, которые им приходится про­водить и поддерживать. Никакие усилия, направленные на то, чтобы сформировать чувство преданности большой группе, не будут иметь шансов на успех, если побуждение к солидарности в «своей группе» не сопровождается разжиганием враждебности к «другой группе». Призыв сомкнуть ряды всегда является призывом опол­читься на врага. 52

Образ врага выглядит столь же мрачным и пугающим, сколь приятным, в теплых тонах, рисуется образ собственной группы. Враги — это сборище коварных недоброжелателей. Они неумоли­мо враждебны, даже если маскируются под дружественно настро­енных соседей, или им просто не дают совершать такие поступки, к которым у них, как говорится, лежит душа. Если бы им было позволено действовать, как заблагорассудится, то они нападали бы, завоевывали, порабощали, эксплуатировали: открыто, будь они достаточно сильны, или исподтишка, скрывая свои истинные на­мерения. Следовательно, всегда нужно оставаться бдительными, что называется, держать порох сухим, вооружаться и модернизи­ровать оружие, чтобы враг видел все это, смирялся со своей сла­бостью и не мог осуществлять свои недобрые замыслы.

Враждебность, подозрительность и агрессивность по отноше­нию к «чужой группе» (обычно выступающие как необходимый ответ на враждебность и недоброжелательство противной сторо­ны) являются следствием и только потом становятся причиной предубеждения. Предубеждение означает полное неприятие каких бы то ни было достоинств врага, а также предрасположенность к преувеличению его реальных и воображаемых, мнимых пороков. Все действия провозглашенных врагов истолковываются таким об­разом, чтобы еще больше очернить их образ, им приписывают са­мые неблаговидные мотивы, следуя принципу «Все, что бы вы ни сказали и ни сделали, будет обращено против вас». Предубежде­ние не позволяет поверить в возможность того, что намерения «чужой группы» могут быть вполне честными, что враги и в самом деле имеют в виду то, что говорят, и их предложение мира может быть искренним и свободным от каких-то скрытых намерений. В борьбе против «империи зла» каждый шаг врага, каким бы оче­видно миролюбивым или невинным он ни был, рассматривается в увеличительное стекло с тем, чтобы обнаружить в нем любой не­дружественный подвох.

Предубеждение проявляется и в существовании двойного стан­дарта морали. То, что члены «своей группы» заслуживают по пра­ву, будет считаться актом милости и великодушия для людей из «чужой группы»; и наоборот, то, что в действиях членов «своей группы» превозносится как акт примерного бескорыстия, в дейст­виях членов «чужой группы» принижается и низводится до «обыч­ных правил приличия». И что важнее всего, собственная жесто­кость по отношению к членам «чужой группы» не кажется проти­воречащей моральным нормам, тогда как за подобные действия и 53 даже в более безобидных случаях со стороны врага требуют суро­вого осуждения. Предубеждение заставляет людей оправдывать такие средства для достижения своих целей, которые они никогда не согласились бы оправдать для достижения целей «чужой груп­пы». Одни и те же действия называются по-разному и соответст­венно заслуживают похвалы или осуждения в зависимости от того, какая сторона их совершила. Возьмем, к примеру, такие пары по­нятий, как «борцы за свободу» и «террористы», «протестующие» и «виновники беспорядков», «революция» и «бунт». Подобного рода уловки позволяют нам настойчиво, упрямо и с полным сознанием утверждать, что справедливость целиком и полностью на нашей стороне.

Предрасположенность к предубеждению распределяется не одинаково. Замечено, что некоторые люди особенно склонны вос­принимать мир в резких, непримиримых противопоставлениях (оппозициях) и с ожесточением отвергать всякого, кто действи­тельно или как им кажется отличается от них. Такая установка проявляется в расистских отношениях и действиях, или — более обобщенно — в ксенофобии — ненависти ко всему «чужому». Обыч­но люди, проявляющие наибольшую склонность к предрассуд­кам, оказываются и убежденными, горячими сторонниками еди­нообразия во всем. Они болезненно переживают любое отклоне­ние от строгих правил поведения и посему предпочитают силь­ную власть, позволяющую держать народ в узде. Люди, характе­ризующиеся таким набором установок, считаются авторитарны­ми личностями. Однако до сих пор остается загадкой, почему не­которые люди являются (или становятся) такими личностями, тогда как другие могут чувствовать себя счастливыми среди множества разных стилей жизни и оставаться терпимыми к невероятному количеству различий. Возможно, то, что мы описываем как про­явления авторитарности, есть просто следствие социальной си­туации, в которой оказался человек, якобы обладающий качест­вами авторитарной личности. Хотя, с другой стороны, если хоро­шо подумать, то так ли уж сильны различия в уровне и интенсив­ности предубеждений и так ли они зависят от социального окру­жения, в котором живут и действуют приверженные им люди

Таким образом, предрасположенность к тому, чтобы «купить­ся» на идею о резких границах между «своей группой» и «чужой группой», а также к тому, чтобы ревностно оберегать целостность первой от угрозы, якобы исходящей от второй, как представляет­ся, тесно связана с чувством уязвимости, порождаемым кардинальным 54 изменением привычного и знакомого жизненного окруже­ния. Такое изменение, естественно, осложняет жизнь. По мере того, как ситуация становится все более неопределенной и менее предсказуемой, человек начинает переживать ее как опасную и пугающую. То, что человек усвоил как эффективный и плодотвор­ный образ жизни, вдруг оказывается менее надежным; он чувству­ет, что перестает контролировать ситуацию, которую до сих пор считал вполне подвластной себе. И он отвергает изменение. В та­ких случаях люди остро чувствуют необходимость защищать «ста­рые порядки» (т.е. знакомые и удобные порядки), и в результате агрессия направляется против новичков — тех, кого еще не было, когда старые порядки считались незыблемыми, и кто появился сейчас, когда старый порядок подвергается нападкам или стреми­тельно теряет свою целесообразность. Кроме того, сами нович­ки — уже другие люди: у них свой стиль жизни, и они наглядно олицетворяют собой изменения. Это кажется просто, как дважды два: новички виновны в переменах, в исчезновении прочности, обесценивании старых привычек, в неопределенности настоящей ситуации и в будущих несчастьях.

Норберт Элиас всесторонне проанализировал ситуацию, по­рождающую предубеждение, в своей теории признанных и посто­ронних. Приток посторонних всегда представляет угрозу образу жизни коренного населения, сколь бы малым ни было объектив­ное отличие вновь прибывших от старых обитателей. Напряже­ние, возникающее в связи с необходимостью потесниться ради вновь прибывших и потребностью посторонних искать для себя места, заставляет обе стороны преувеличивать различия. Зачастую даже самые незначительные черточки, которые при других обсто­ятельствах остались бы незамеченными, теперь выпячиваются и расцениваются как препятствия для совместного проживания. Они становятся объектом неприязни и используются в качестве дока­зательства неизбежности строгого разделения и немыслимости сме­шения. Беспокойство и враждебные чувства достигают точки ки­пения с обеих сторон, однако старожилы в целом обладают луч­шими ресурсами, чтобы действовать в соответствии с предубежде­нием. Они могут апеллировать к правам, приобретенным на дан­ное место самой длительностью проживания («это земля наших предков»); посторонние — это не просто чужие и другие, но и «завоеватели», внедрившиеся сюда, не имея на то никаких прав.

Сложные взаимоотношения старожилов и аутсайдеров так или иначе требуют объяснения огромного количества разнообразных 55 конфликтов между «своей группой» и «чужой группой», а вместе с тем и наиболее распространенных, устойчивых предрассудков. Появление современного антисемитизма в Европе XIX в. и его широкое распространение можно понять как результат совпаде­ния двух процессов: во-первых, набиравших скорость перемен в индустриальном обществе и, во-вторых, эмансипации евреев, вы­шедших из гетто или отгороженных еврейских кварталов и закры­тых сообществ, что позволило им смешаться с нееврейским насе­лением городов и заняться «обычными» профессиями. Множество лавочников и ремесленников, привычному существованию кото­рых угрожали фабрики и торговые компании, с готовностью вос­приняли в качестве убедительного объяснения причин бедствий, сотрясавших основы их жизни, появление на их улицах этих досе­ле не известных им чужаков. Точно так же утрата традиционной основы безопасности, обусловленная постепенным развалом Бри­танской империи, разрушение привычного городского ландшафта в ходе реконструкции городов в послевоенной Англии, а затем и исчезновение из них промышленности, с которой были связаны навыки и жизненные ожидания многих людей, породили широкое недовольство, направленное против пришельцев из Вест-Индии или Пакистана; отсюда и волна гнева против предвестников буду­щих потрясений, гнева, который иногда выражался в чисто ра­систских формах, а чаще стыдливо маскировался сопротивлением «чуждой культуре». Приведем еще один характерный пример: во второй половине XIX в. в течение нескольких десятилетий беспо­койство и тревога квалифицированных рабочих, столкнувшихся с угрозой сокращения рабочих мест вследствие стремительной ме­ханизации трудовых процессов на фабриках и последующей их (рабочих) «деквалификацией», направлялись против притока ра­бочих, называвших себя «разнорабочими», но официальные проф­союзы сразу же окрестили их «неквалифицированными» рабочи­ми. Их не принимали в профсоюзы и отказывали в защите со сто­роны профсоюзов до тех пор, пока они не завоевали права на со­здание собственных профсоюзов вопреки сопротивлению квали­фицированных рабочих.