Билет № 2 8 страница

В зависимости от того, куда я обращусь со своей проблемой, можно ожидать два совершенно разных ответа, но прежде — две различных совокупности вопросов, свидетельствующих, очевид­но, о двух разных пониманиях моего права (правомочности) получить 95 помощь. Мой брат вряд ли станет интересоваться моей пла­тежеспособностью: для него одолжить мне деньги не является во­просом выбора между хорошим или плохим бизнесом. Для него имеет значение только то, что я — его брат; а будучи его братом и пребывая в нужде, я имею достаточное основание просить его о помощи. Удовлетворить мою просьбу — его обязанность. Банков­ского же служащего меньше всего беспокоит, кто я и нужны ли мне деньги. Единственное, что его интересует, это достаточно ли разумным будет заем и достаточно ли выгодной будет деловая сделка для него или для банка, который он представляет. Он никоим об­разом — ни морально, ни как-то иначе — не обязан одалживать мне деньги. Если бы мой брат отказал мне в просьбе, то он должен был бы объяснить мне, что он не в состоянии одолжить денег. С банковским служащим дело обстоит иначе: если я хочу получить у него заем, то именно я должен доказывать ему. что я способен оплатить свои долги.

Взаимодействия людей подчиняются двум принципам, кото­рые слишком часто противоречат друг другу, — принципу эквива­лентного обмена и принципу дарения. В случае эквивалентного обмена первичным является личный интерес. Второй партнер по взаимодействию может признаваться в качестве самостоятельной личности, правомочного субъекта права и потребностей, но эти права и потребности рассматриваются первым партнером прежде всего как ограничения и препятствия на пути полного удовлетво­рения им собственных интересов. Для каждого превыше всего интересы «справедливой» оплаты в обмен на услуги, которые он предлагает для удовлетворения потребностей другого. «Сколько мне заплатят?», «Что я с того буду иметь?», «Не лучше ли мне заняться чем-то другим?», «Не надувают ли меня?» — эти или подобные вопросы каждый задает себе, планируя свои действия с тем, чтобы оценить их желательность и установить порядок предпочтений среди различных вариантов выбора. Можно торговаться по поводу значения «эквивалентности». Каждый использует доступные ему способы получения наиболее выгодной доли и для того, чтобы заключить сделку с пользой для себя. Совсем иное мы видим в случае с дарением. Здесь потребности и права других — главный и, возможно, единственный мотив действия. Вознаграждения, если они и последуют, не являются тем фактором, который принимает­ся во внимание при расчетах желательности действия. Понятие эквивалентности здесь вообще не применимо. Вещи отдаются и услуги предоставляются единственно потому, что другой человек, 96 будучи просто человеком, имеющим права и потребности, кото­рые должно учитывать, нуждается в них.

«Дарение» — это обобщенное название широкого круга дейст­вий, различающихся по степени своей чистоты. «Чистое дарение» является как бы «пороговым понятием», чем-то вроде планки, по которой измеряют все практические случаи. Они в разной степе­ни исходят из идеала. В самой чистой форме дарение абсолютно бескорыстно и совершается, невзирая на личные качества полу­чателя. Бескорыстность означает отказ от вознаграждения в ка­кой бы то ни было форме. Если судить о нем по обычным меркам собственности и обмена, то дарение есть чистый убыток; это «при­быток» только в моральном смысле, т.е. именно в том смысле, который логика наживы не признает. Фактически его моральная ценность возрастает с увеличением убытка. Моральная ценность дарения измеряется не рыночной ценой товаров и услуг, а имен­но величиной личных потерь дарящего (вспомним известную при­тчу о гроше вдовицы). То, что не берутся во внимание личные качества берущего, означает лишь одно, а именно: единственным его качеством, учитываемым в акте дарения, является его принад­лежность к числу нуждающихся людей. Поэтому великодушие по отношению к членам своего рода или близким друзьям, о чем мы говорили во второй главе, фактически не удовлетворяет требова­ниям «чистого дарения», поскольку выделяет получателей как осо­бых людей для особого с ними обращения. Обладая этой особен­ностью, получатели вправе рассчитывать на такое великодушие со стороны тех, с кем они связаны узами особых — личных — отношений. В своем чистом виде дарение осуществляется по от­ношению к любому нуждающемуся просто потому (и только по­тому), что человек в этом нуждается. «Чистое дарение» является признанием человечности другого, который остается анонимным, не причисленным к какой-либо категории на когнитивной карте дарящего.

Дарение поистине вознаграждает самого дарящего (хотя и ил­люзорным) моральным удовлетворением: опытом самоотречения, самопожертвования ради другого человека. Будучи прямой проти­воположностью обмену или корыстолюбию, это моральное удов­летворение растет вместе с усилением чувствительности, самопо­жертвования и конечных потерь. Если характеризовать идеал чис­тоты дальше, то большинство религиозных учений поощряют к дарению, представляя его тоже как своего рода обмен: дарение — это искупление грехов и приобретение вечного счастья в загробной 97 жизни. Подаяние страждущему поощряется как «благое дея­ние», необходимое для личного спасения. И хотя такая аргумента­ция, несомненно, усиливает склонность к состраданию и даре­нию, она, достигая своего эффекта, в действительности поощряет столь же сильное желание наживы и тем самым бесповоротно ук­репляет власть последнего.

Исследование человеческого поведения в экстремальных, жес­токих обстоятельствах войны и иностранной оккупации показало, что большинство случаев героического самопожертвования, когда люди отдавали собственную жизнь ради спасения жизни другого человека, вообще совершались людьми, чьи мотивы были очень близки к идеалу «чистого дарения»: они считали помощь другим людям просто своим моральным долгом, т.е. тем, что не требует никаких доказательств, поскольку оно самоочевидно, естествен­но, элементарно. Одним из замечательных открытий этого иссле­дования было то, что наиболее самоотверженные герои никак не могли осознать беспримерный героизм своих поступков. Им было свойственно недооценивать смелость, с какой они совершали свой поступок, и его моральное значение.

Два типа поведения, которые мы рассмотрели в начале главы представляют собой примеры обыденных проявлений выбора «да­рение — обмен». В первом приближении мы можем назвать мои отношения с братом (в которых превалировало дарение) личными, а отношения с банковским служащим (где на первый план высту­пало отношение обмена) — безличными. Происходящее в личных взаимоотношениях почти целиком зависит от того, что мы за люди, и очень мало от того, что мы делаем, делали и будем делать, т.е.зависит от нашего качества, а не от нашего поведения. Мы братья и потому должны помогать друг другу в нужде. И не важно (или, по крайней мере, это не должно быть важным), появилась эта нужда в результате невезения, просчета или недальновидности. Еще мень­ше имеет значение, «надежно» ли пристроена сумма, данная, что­бы выручить меня, т.е. будет ли мое поведение гарантировать ее оплату в будущем. В безличных отношениях верно обратное. Только поведение, а не качество человека имеет в них значение. Неважно, кто я, важно только то, что я собираюсь делать. Мой партнер бу­дет интересоваться лишь моими прошлыми поступками, чтобы судить о моем возможном будущем поведении.

Талкот Парсонс,принадлежавший к числу наиболее влиятель­ных социологов послевоенного периода, считал противополож­ность «качество — исполнение» одной из четырех основных пар 98 противоположностей, которые направляют любой выбор в чело­веческих отношениях. Он назвал эти противоположности «типо­выми переменными». Другой парой противоположных возмож­ностей выбора, по Парсонсу, являются «универсализм — партику­ляризм». Обдумывая мою просьбу, брат может принять во внима­ние многие вещи, среди которых, однако, не будет универсаль­ных принципов, таких, например, как правовые нормы, кодексы поведения или текущие процентные ставки. Для него я не «пред­ставитель категории людей», к которым можно применить некое универсальное правило. Я для него особенный, уникальный слу­чай, я — его брат. И что бы он ни решил делать, он это будет делать потому, что я такой единственный человек, как никто дру­гой; и поэтому вопрос «Что бы он делал в других, сходных обсто­ятельствах?» просто не встает. Но все совсем иначе с банковским служащим. Для него я просто один из огромной категории про­шлых, настоящих и будущих заемщиков. Имея до этого опыт ра­боты со многими «вроде меня», он наверняка выработал какие-то универсальные правила для всех подобных случаев в будущем. Поэ­тому результат моей конкретной просьбы будет зависеть от того, как — по универсальным правилам — будет оценена надежность моего случая.

Следующая типовая переменная также противопоставляет два случая. Отношения между мною и моим братом диффузные; отно­шения между мною и банковским служащим специфические. Ве­ликодушие моего брата — это не единовременная причуда; не отношение, вызванное огорчением непосредственно от данного конкретного сообщения. Его братская предрасположенность ко мне простирается на все, что касается меня, и поэтому все, что касается меня, является предметом его заинтересованности. Нет ничего в жизни каждого из нас, что не касалось бы другого. И если мой брат расположен помочь мне в этом случае, то именно потому, что он вообще хорошо расположен ко мне и заинтересо­ван во всем, что я делаю и могу сделать. Его понимание и забота неограничиваются финансовыми делами. Совсем иначе обстоит дело в случае с банковским служащим: его поведение специфи­чески связано только с происходящим здесь и сейчас, его реакция на мою просьбу и окончательное решение основываются всецело на фактах данного дела и не имеют ни малейшего отношения к другим сторонам моей жизни или личности. Многое, важное для меня, он справедливо посчитает не относящимся к делу и оставит без внимания. 99

Четвертая противоположность венчает, так сказать, три предыду­щие (хотя можно сказать, что она и лежит в их основании, делая их возможными) — противоположность, по словам Парсонса, между аффективностъю и аффективной нейтральностью. Это значит, что одни взаимодействия наполнены эмоциями — сочувствием, сим­патией, любовью, а другие — неэмоциональны, «холодны», отстраненны. Безличные взаимодействия не вызывают у партнеров никаких чувств, кроме нетерпеливого стремления заключить ус­пешную сделку. Действующие сами по себе не являются объекта­ми эмоций — они не вызывают ни любви, ни ненависти. Если они настойчиво торгуются, пытаются обманывать, изворачиваются и всячески тормозят дело, то своей задержкой в делах могут вызвать некоторое раздражение и бросить тень на отношение к ним; ка­кая-то симпатия может зародиться лишь в том случае, если они усердно и охотно сотрудничают, если это люди, «с которыми при­ятно иметь дело». Вообще же эмоции не являются неотъемлемой частью безличных отношений, тогда как в межличностных отно­шениях они являются тем фактором, который только и делает их возможными.

Я и мой брат, мы оба, глубоко переживаем наши взаимоотно­шения. По всей вероятности, мы любим друг друга. Более того, мы, очевидно, симпатизируем друг другу и испытываем дружеские чувства; стремимся понять, поставить себя на место друг друга, каждый из нас старается не только представить себе радость или несчастье друг друга, но и радоваться удачам и сопереживать не­счастья. Вряд ли такие отношения могут сложиться у меня с бан­ковским служащим. Мы встречаемся крайне редко и знаем друг друга слишком мало, чтобы «читать» настроения друг друга. Если бы мы могли это делать, то все равно не делали бы, за исключени­ем случаев, когда чувства, которые мы хотели бы обнаружить у другого или выказать сами, могут непосредственно повлиять на успех данной сделки (я постараюсь не разозлить банковского слу­жащего, наоборот, я предпочту вызвать у него хорошее располо­жение духа шутками и комплиментами, надеясь нейтрализовать его придирчивость и рассчитывая на его человеческие слабости). В других случаях чувства здесь неуместны. Более того, они могут навредить, если им будет позволено влиять на оценки; если, на­пример, мой банковский служащий решит предоставить мне заем из чувства жалости, сочувствия моему плачевному положению и по этой причине не примет в расчет мою неплатежеспособность, 100 то его сочувствие запросто может обернуться убытком для банка, который он представляет.

Эмоции, являясь необходимым дополнением личностных от­ношений, совершенно неуместны в безличных. Главную роль в последних играет бесстрастный, холодный расчет, которым мож­но пренебречь только на свой страх и риск. Бесстрастная позиция, занятая моими партнерами по безличной сделке, может задеть мои чувства, особенно если я обращаюсь к ним в крайне затруднитель­ной для себя ситуации. С моей стороны будет неразумно обвинять их в бесчувствии, возмущаться по поводу «бессердечия и бездушия бюрократов». Это явно не то, что может способствовать успеху безличных отношений. Теперь время от времени приходится слы­шать о так называемых «внимательных банках» и «банках, кото­рые любят говорить "да"»; эти банки считают выгодным скрывать свое безразличие к клиентам (т.е. свой интерес к их деньгам, а не к их личным проблемам и чувствам) и даже обещать то, чего не могут и не собираются предложить — заключить безличную сдел­ку на основе личностных отношений.

Наверное, самое существенное различие между личностным и безличным характером взаимодействия таится в тех факторах, на которые опираются действующие лица для достижения успеха. Мы все зависим от действий людей, о которых мы едва ли что-нибудь знаем или знаем слишком мало, для того чтобы строить свои пла­ны и надежды в расчете на их личностные качества — надежность, честность, порядочность, трудолюбие и т.п. Имея в распоряжении так мало сведений, вряд ли можно было бы заключить сделку, если бы не возможность разрешить проблему на безличном уров­не: обращаться не к личностным качествам или способностям парт­неров (о которых мы все равно ничего не знаем), а к универсаль­ным правилам, которые применимы во всех подобных случаях, кто бы ни был нашим партнером в данный момент. В условиях ограниченного личного знакомства обращение к правилам являет­ся единственным способом завязать общение. Только представьте себе, какое невероятно огромное, необъятное количество сведе­ний вам пришлось бы собрать, если бы все ваши сделки основыва­лись только на тщательно проработанной оценке личностных ка­честв ваших пратнеров. Гораздо реальнее усвоить несколько об­щих правил, регулирующих взаимообмен, и надеяться, что парт­нер сделает то же самое и будет соблюдать эти правила.

Очень многое в жизни действительно организовано таким об­разом, чтобы позволить партнерам взаимодействовать при минимальном 101 количестве личностной информации друг о друге. На­пример, для меня, ничего не понимающего в медицине, было бы совершенно невозможно оценить способности врачевания и ис­тинное призвание тех специалистов, к которым я обращаюсь за помощью; к моему счастью, их компетенция подтверждена, про­верена и удостоверена Британской медицинской ассоциацией, принявшей их в число своих членов, а также руководством боль­ницы, принявшим их на работу. Поэтому моя задача сводится к тому, чтобы изложить свое дело и предположить (поверить), что в ответ я получу должное обращение и услуги. Желая убедиться в том, что поезд, в который я сел, направляется в нужный мне го­род, я с уверенностью могу справиться об этом у человека в уни­форме Британских железных дорог, не беспокоясь, что тем самым я поставлю под сомнение их правдивость. Я впускаю в дом чело­века, показавшего мне удостоверение инспектора газовой службы, не расспрашивая и не проверяя его документы, как я поступил бы с незнакомым человеком. В таких или подобных случаях лично не знакомые мне люди (вроде тех, что заседают в Британской меди­цинской ассоциации или в газовом управлении) взяли на себя за­дачу поручительства за компетентное, соответствующее правилам поведение тех, чьи удостоверения они заверяют. Тем самым они делают возможным для меня принять услуги таких людей на веру (это явление достаточно глубоко проанализировано британским социологом Энтони Гидденсом).

И все же как раз потому, что многие из наших взаимодействий имеют безличный характер, потребность в личностных отношени­ях становится особенно острой, даже можно сказать насущной. Мы часто замечаем, что чем больше мы зависим от каких-то не знакомых нам людей (о которых имеем самые смутные и приблизительные сведения, поскольку наши встречи с ними мимолетны и необязательны), тем сильнее наше желание расширить область личностных взаимоотношений с ними, стремление вызвать такие ожидания, которые могут возникнуть только в результате личных соглашений по поводу наших взаимодействий и не могут появить­ся даже при наилучшим образом осуществляющихся безличных отношениях. Негодование по поводу равнодушия безличного мира, наверное, сильнее всего ощущают молодые люди, готовые вот-вот покинуть теплый, уютный и удобный мир семьи, юношеской друж­бы и вступить в жестокий, эмоционально холодный мир с его веч­ной заботой о хлебе насущном. Поэтому вполне понятны попытки вырваться, убежать из этого бездушного и бессердечного мира, в 102 котором люди служат лишь средством (или им так кажется) для каких-то иных целей, me имеющих никакого отношения к их соб­ственному счастью и нуждам. Некоторые беглецы пытаются уста­новить коммуноподобные, замкнутые и самодостаточные малые анклавы[2], внутри которых разрешены только межличностные от­ношения. Однако такие попытки заканчиваются, как правило, неудачей и горькими разочарованиями. Единственное, в чем они убеждают участников подобных экспериментов, так это в том, что жизнь — очень сложная штука и не может держаться только на эмоциональной привязанности; сила эмоций, которую потребо­вало бы осуществление такого прожекта, очень скоро оказалась бы непомерной: даже вожделенный рай бесконечной любви при ближайшем рассмотрении может показаться адом взаимной оз­лобленности. Оказывается, что невероятные усилия, необходи­мые для сохранения высокого накала чувств на протяжение дли­тельного времени, для предотвращения или снятия стрессов, вы­зываемых постоянными противоречиями между чувствами и по­вседневной реальностью, производят большее душевное опусто­шение по сравнению с теми усилиями, которые требуются для поддержания нарочитой холодности в случае альтернативных вза­имоотношений.

Если межличностные отношения не могут полностью удовле­творить потребность в нормальной жизни, то они все же остаются ее неизбежной составной частью. Наше горячее желание «глубо­ких и целостных» личных взаимоотношений усиливается по мере того, как расширяется и становится менее проницаемой сеть без­личных зависимостей, в которую мы вплетены. Я — работник ком­пании, где зарабатываю жалованье; покупатель многих магазинов, где покупаю нужные мне (или кажущиеся мне таковыми) вещи; пассажир автобуса или поезда, который доставляет меня к месту работы и обратно; зритель в театре; полноправный член (т.е. с правом голоса) партии, которую я поддерживаю; пациент в каби­нете врача, и у меня еще очень много других ролей в иных местах. В каждом из них, как я чувствую, присутствует лишь небольшая часть моего «Я», и мне приходится постоянно следить за собой, не позволяя остальной части моей личности вмешиваться в исполнение 103 роли в другом месте, поскольку она (эта роль) относится к другому особому контексту, а в первом может и не приветство­ваться. Таким образом, я нигде не чувствую себя самим собой в полной мере; нигде не чувствую себя, как дома. В конце концов, я начинаю ощущать себя совокупностью самых разных ролей, мною исполняемых, причем каждую в своем месте и среди различных людей. Но существует ли что-то такое, что связывает их? Кто я в итоге — каково мое истинное, настоящее «Я»?

Большинство из нас приходит в замешательство, обнаружи­вая, что образ его представляет собой не более чем набор ролей. Рано или поздно мы примиряемся с множественностью нашей личности (Me) и даже с недостаточной координацией этих ролей (см. гл. 1); но «Я» (I) — одно единственное или во всяком случае должно оставаться одним. Коль скоро во «внешнем» мире такого единства нет, что совершенно очевидно, ибо он расколот на мно­жество отдельных, строго функциональных сделок, или обменов (трансакций), то отсутствие его (единства) должно быть восполне­но целостностью нашей личности. Как давно заметил Георг Зиммель,в тесно заселенном, изменчивом мире, в котором мы обита­ем, в нескончаемых поисках смысла и целостности индивиды склонны обращаться к самим себе. Эта неутолимая жажда целост­ности и согласованности, однажды сконцентрировавшись на своей личности, а не на внешнем мире, выражается в поиске себя как личности, т.е. в определении собственной идентичности, или само­идентичности.

Ни один из многих безличных обменов (трансакций), в кото­рые мы вовлечены, не способен указать, дать нам эту идентич­ность. Искомая самоидентичность «выпадает» за рамки подобных обменов. Ни один из видов безличных контекстов не вмещает _:ее целиком. В каждом конкретном случае мы находимся, так сказать, не на месте: наша истинная личность, как мы ее ощущаем, нахо­дится где-то вне того контекста, в котором происходит имеющее место здесь и сейчас взаимодействие. И только в личностном вза­имодействии с его размытыми границами и избирательностью, с тем важным значением, которое придается нами его качеству и наполняющим его взаимным переживаниям, мы можем надеяться найти то, что ищем.

Немецкий социолог Никлас Луман рассматривал поиски само­идентичности как исходную и наиболее сильную причину нашей всеохватывающей потребности в любви — любить и быть люби­мым. Быть любимым значит испытывать отношение к себе как к 104 уникальной личности, не похожей ни на кого, со стороны другого человека; в такой ситуации любящим не требуется прибегать к помощи универсальных правил для оправдания ожиданий своих любимых о них самих или об их требованиях. Быть любимым оз­начает, что любящий меня человек принимает и подтверждает не­зависимость моей личности, моего права решать за себя и выби­рать свой образ по моему разумению; это значит, что любящий человек соглашается с моим упорно повторяемым утверждением: «Вот я такой, так я поступаю и на том стою».

Другими словами, быть любимым означает быть понятым, по крайней мере, «понятым» в том смысле, который мы подразумева­ем, когда говорим «Поймите же меня!» или вопрошаем в нетерпе­нии: «Вы меня понимаете? Вы на самом деле меня понимаете?» Стремление быть понятым — отчаянный призыв к кому-нибудь влезть в мою шкуру, посмотреть на вещи моими глазами, согла­ситься без всяких доказательств, что моя точка зрения заслуживает уважения уже только потому, что она моя. Взывая к пониманию, я добиваюсь одного — подтверждения того, что мой личный опыт (мои внутренние мотивы, мое представление об идеальной жизни, мой образ самого себя, мои беды и радости) реален. Мне нужно подтверждение моего представления о самом себе. И я нахожу та­кое подтверждение в принятии моего опыта другим человеком, когда этот другой одобряет то, что в противном случае я счел бы просто игрой моего воображения, особенностью моего характера, моего стиля, плодом моей разбушевавшейся фантазии. Я надеюсь получить такое подтверждение уже в желании моего партнера се­рьезно и с симпатией выслушать мои рассказы о себе; мой парт­нер, по словам Лумана, должен «снизить порог соответствий»: он должен признавать все, что я считаю соответствующим и достой­ным внимания и осмысления.

По сути дела, мои желания парадоксальны. С одной стороны, я хочу представлять собой единое целое, а не просто совокупность ролей, которые я берусь играть, обращаясь «вовне», и меняю лишь во время перемещения из одного места в другое. Тем самым я не хочу ни на кого походить, кроме самого себя, и не хочу служить всего лишь одной из многих спиц в чьем-то колесе. С другой сто­роны, я знаю: ничто не существует только потому, что это я себе так представляю. Я ощущаю разницу между воображением и ре­альностью и знаю, что если что-то существует, то оно должно су­ществовать в равной мере и для меня, и для других (вспомните, например, о знании повседневной жизни, которым каждый из нас 105 обладает и без которого жизнь в обществе немыслима; одним из его важнейших требований является вера в та, что жизненный опыт имеет всеобщий характер (его имеет каждый человек) и что другим людям мир представляется таким же, как и нам самим). Поэтому чем лучше мне удается развить в себе действительно уникальную личность, приобретая уникальный опыт, тем больше мне требует­ся социальное подтверждение моего опыта. На первый взгляд ка­жется, что такое подтверждение можно получить только в любви. Результатом этого парадокса является то, что в нашем сложном обществе, где большинство человеческих потребностей удовлетво­ряется в безличной форме, потребность в любви более насущна, чем когда-либо. Это означает также, что бремя, которое несет любовь, непомерно, и столь же непомерны давление, напряжение, препятствия, с которыми приходится сталкиваться и бороться лю­бящим людям.

Особенно хрупкими и уязвимыми отношения любви делает потребность во взаимности. Если я хочу быть любимым, то из­бранный мною объект моей любви вероятнее всего, потребует от меня взаимности — чтобы я отвечал ему любовью. А это значит, как мы уже отмечали, что я должен платить любимому человеку тем же: действовать таким образом, «чтобы подтверждать реаль­ность его опыта; чтобы понимать, стремясь быть понятым. Иде­ально каждая из любящих сторон будет стремиться найти в мире такой же смысл, какой придает ему другая сторона. Но две ре­альности, два жизненных опыта (мой и моего партнера) наверняка не совпадают; более того, у них может быть всего лишь несколько (если вообще есть) общих моментов. Когда два человека встречаются впервые, у каждого позади своя долгая жизнь, которую он не делил с этим другим. Две совершенно разные биографии, по всей вероятности, имеют своим результатом две совершенно разных со­вокупности опыта и ожиданий. Но с этого момента они должна быть пересмотрены, поскольку хотя бы в некоторых отношениях они окажутся противоречивыми. Маловероятно, что мы оба сразу согласимся признать наши опыт и ожидания в равной мере реальными, приемлемыми и не нуждающимися в исправлениях и ком­промиссах. Кто-то один (или даже оба) должен поступиться своим опытом либо приспособить его или вообще от него отказаться ради продолжения отношений. Однако такой отказ ставит под сомне­ние саму цель любви и ту потребность, которую любовь должна удовлетворять. Если переоценка и в самом деле происходит и если ее производят оба партнера, то вознаграждение за такой шаг огромно. 106 Но путь к счастливому концу тернист, и чтобы благопо­лучно пройти его, нужно иметь много терпения и уметь ждать.

Американский социолог Ричард Сеннет ввел термин «деструк­тивный Gemeinschaft» [3] для отношения, в котором оба партнера одер­жимо добиваются права на интимность,чтобы раскрыться друго­му, чтобы всецело разделить с ним самое сокровенное в их внут­реннем мире, чтобы быть абсолютно откровенным, т.е. ничего не скрывать, каким бы неприятным для партнера ни было известие. С точки зрения Сеннета, раскрывая душу перед партнером, чело­век возлагает на его плечи непомерное бремя: ведь он по существу просит партнера согласиться с тем, что не обязательно вызывает у него энтузиазм, и отвечать на доверие столь же честно и откровен­но. Сеннет не согласен с тем, что продолжительные отношения, особенно отношения любви, могут строиться на зыбкой основе вза­имной близости. Вероятнее всего, партнеры будут требовать друг от друга того, чего они не смогут дать друг другу (или не захотят дать, подсчитав цену); они будут страдать, мучиться, разочаруются друг в друге; и в конце концов наступит момент, когда они решат однажды прекратить всякие отношения и расстаться. Один из парт­неров предпочтет уйти и искать удовлетворения своей потребнос­ти в самоутверждении где-то в другом месте.

Таким образом, мы вновь обнаруживаем, что хрупкость отно­шений любви, т.е. деструктивность общности, которой добивают­ся партнеры в любви, обусловлена прежде всего требованием вза­имности. Как ни парадоксально, но моя любовь могла бы быть сохранена лишь в том случае, если бы я не добивался взаимности. И пусть кому-то это не покажется странным, но наименее уязвима та любовь, которую мы преподносим как дар: я готов принять мир любимого мною человека, войти в этот мир и постараться понять его изнутри, не ожидая при этом ничего подобного взамен... Мне вовсе не обязательно вести переговоры, вступать в соглашения или заключать брачный контракт. А вот если интимность достигается с обеих сторон, то переговоры и компромиссы неизбежны. Однако именно переговоры и компромиссы могут нелегко даваться парт­нерам, особенно если они слишком нетерпеливы или самоуверен­ны. Не удивительно, что любовь, которая так дорого и трудно до­стается нам, иногда требует взамен кого-либо, кто выполнял бы 107 функцию любви (т.е. того, кто соглашался бы с нашим внутрен­ним опытом, предварительно терпеливо и полностью восприняв, впитав наши откровенные признания), не требуя в ответ нашей взаимности. Здесь-то и кроется секрет поразительного успеха и популярности психоаналитических сеансов, психологических кон­сультаций, брачных контор и т.п. За право раскрыть себя, сделать свои самые сокровенные чувства достоянием другого человека и в конце концов получить долгожданное подтверждение собствен­ной идентичности нужно только заплатить деньги. Такая плата делает отношение аналитика (или врача) и пациента (или клиен­та) безличным. В этом случае можно быть любимым, не любя. Можно любить только себя, не разделяя это чувство с другим, ни мало не задумываясь об этом другом, ибо его услуги куплены, а купив их, он тем самым взял на себя обязательство разделять мои чувства, что и является частью деловой сделки. Пациент покупает иллюзию любви. (Заметим тем не менее, что поскольку односто­ронняя любовь «противоестественна», т.е. резко противоречит со­циально принятой модели любви, постольку психоаналитические упражнения предполагают соединение с так называемым «перено­сом» — склонностью пациента ошибочно принимать поведение аналитика за выражение «как бы» любви и отвечать поведением, которое выходит за рамки строго деловых, безличных отношений, оговоренных условиями соглашения. Феномен «переноса» может быть истолкован как наиболее сильное «средство лечения», как своеобразный заменитель любви.)