Билет № 2 9 страница

Другой, вероятно, менее уязвимый заменитель любви (вернее, функцию подтверждения идентичности) предлагает потребитель­ский рынок. Он выставляет широкий набор «идентичностей», из которого каждый может выбрать себе наиболее подходящую. Ком­мерческая реклама берет на себя показ продаваемых товаров в их социальном контексте, т.е. как часть какого-либо конкретного сти­ля жизни,и потенциальный покупатель может сознательно вы­брать и приобрести символы такой самоидентичности, какую он хотел бы иметь. Рынок предлагает также орудия производства иден­тичности, которые можно использовать по-разному, достигая ре­зультатов, благодаря которым каждый покупатель чем-то отлича­ется от любого другого и таким образом персонализируется. На рынке можно собрать полный комплект различных элементов для фоторобота личности, изготавливаемого на заказ по принципу «сделай сам». Можно научиться, например, производить впечат­ление современной, свободной, беззаботной женщины или озабоченной, 108 разумной и рачительной домохозяйки; честолюбивого, самоуверенного дельца; беспечного доброго малого; закаленного и физически крепкого мужчины — мачо[4]; романтической, мечта­тельной, жаждущей любви натуры или каждого из них в той или иной мере. Преимуществом предлагаемых рынком идентичнос­тей является то, что они преподносятся в полном наборе, одно­временно с рекламой, подтверждающей их социальную значимость, и не требует ажиотажа в поисках. Фотороботов и символы стиля жизни обычно представляют авторитетные люди, их снабжают информацией о том, что уже множество людей восприняло их и теперь используют их либо «переключаются» на них. Таким обра­зом, социальное подтверждение уже не нуждается в согласовании — оно с самого начала оказывается, так сказать, встроенным в рыночный продукт.

Благодаря наличию таких широко доступных альтернатив, на­бирающих популярность, попытки решать проблему самоидентич­ности посредством взаимной любви имеют теперь как никогда мало шансов на успех. Как мы видели ранее, согласительное подтверж­дение мучительно переживается в любви обеими сторонами. Без длительных и самоотверженных усилий успех здесь невозможен. Он потребует самопожертвования с обеих сторон. Эти усилия и жертвоприношения предпринимались бы гораздо чаще и с боль­шей охотой, если бы не было столь доступных «простых» замени­телей. Понятно, что при наличии огромного количества абсолют­но доступных заменителей (единственная необходимая жертва — расстаться с определенной суммой денег), агрессивно навязывае­мых продавцами, заметно ослабляется мотивация напряженных, длительных и зачастую неудачных усилий. Всякая жизнерадост­ность угасает, наталкиваясь на заманчивую «простоту» и нетребо­вательность рыночных альтернатив. Для начинающихся и легко ранимых отношений любви порой бывает достаточно первого ба­рьера, первого препятствия, чтобы один партнер или оба сразу решили приостановиться или вообще «сойти с дистанции». Чаще всего заменители ищут для того, чтобы «дополнить» и тем самым укрепить или оживить угасающие отношения любви; однако рано или поздно заменители освобождают эти отношения от их перво­начальной функции и забирают всю энергию, прежде побуждавшую 109 партнеров в первую очередь искать пути их (отношений) во­зобновления.

Одним из свидетельств такого обесценения любви, описанных Ричардом Сеннетом,является склонность к замене и вытеснению эротизма сексуальностью. Эротизм означает использование сексу­ального влечения и, в конечном счете, самого сексуального взаи­модействия в качестве фундамента, на котором строятся и поддер­живаются продолжительные любовные отношения — устойчивые социальные отношения, обладающие всеми признаками, которые, как мы уже показали, относятся к многосторонним, целостным личным отношениям. Сексуальность означает сведение (редукцию) сексуального взаимодействия лишь к одной функции — удовле­творению сексуального влечения. Такая редукция зачастую сопро­вождается предостережениями, цель которых — предотвратить по­явление взаимной симпатии и необходимость брать на себя какие-то обязательства, вытекающие из сексуальных отношений, и тем самым воспрепятствовать перерастанию их во вполне зрелые лич­ные отношения. Избавленный от любви секс сводится к процеду­ре снятия напряжения, в которой Партнер используется как прин­ципиально заменимое средство к достижению цели. Однако дру­гим следствием этого является то, что освобождение сексуальнос­ти от эротизма значительно ослабляет любовные отношения. В та­ком случае им не достает одного из их важнейших источников, а их стабильность оказывается еще более беззащитной.

Таким образом, любовные отношения подвергаются двойной опасности: они могут прерваться из-за внутренней напряженнос­ти; могут уступить другому типу отношений или полностью пре­вратиться в такое отношение, которое несет на себе многие или все признаки безличного отношения, — в обмен.

Когда мы говорили о сделках клиента банка с его служащему мы рассматривали типичную форму отношений обмена. Как мы отмечали, единственным, что при этом имело значение, была пере­дача особого объекта или услуги от одной стороны сделки другой; объект переходил из рук в руки. Живые люди, участники сделки, делали не что иное, как играли роли носителей или посредников, способствуя циркуляции товаров. Лишь невзначай их взгляд фик­сировался на партнере. Фактически они приписывали значимость только объекту обмена, другого же человека наделяли вторичным, производным значением, т.е. видели в нем держателя или храни­теля искомого товара. Они смотрели «сквозь» своих партнеров непосредственно на товар. И лишь в самую последнюю очередь

они приняли бы в расчет нежные чувства или духовные устремле­ния друг друга (и то только в том случае, если чувства партнера не могли повлиять на результат обмена). Грубо говоря, оба партнера действовали эгоистично; высшим мотивом их действия было как можно меньше дать и как можно больше получить; оба преследо­вали свои личные интересы, сосредоточиваясь исключительно на текущей задаче. И здесь их цели пересекались. Можно сказать, что в сделках безличного обмена интересы действующих находят­ся в конфликте.

Ничего в сделках обмена не совершается просто ради другого человека; ничто в отношении партнера не имеет значения, кроме того, что может быть использовано для более успешного торга в сделке. Поэтому, естественно, стороны относятся с подозрением к мотивам друг друга. Они боятся быть обманутыми. Им кажется, что они должны быть бдительными и осмотрительными, должны всегда быть начеку. Они не могут позволить себе взглянуть на дело иначе, ослабить свое внимание хотя бы на мгновение. Их самое большое желание — защититься от эгоизма другой стороны; они, конечно же, не ожидают, что другая сторона поведет себя беско­рыстно, но настаивают на честной игре, т.е. на том, что они счита­ют эквивалентным обменом. Так отношения обмена требуют свя­зующего правила, т.е. закона, и власти, на которую возлагается за­дача соблюдения справедливости сделок и которая способна навя­зывать свои решения силой в случае неповиновения. Различного рода ассоциации потребителей, потребительский надзор, органы, рассматривающие жалобы, и т.п. созданы, исходя из этой необхо­димости защититься. Они берут на себя трудную задачу следить за справедливостью обмена. Кроме того они оказывают давление на власть, чтобы она издавала законы, ограничивающие свободу бо­лее сильной стороны эксплуатировать незнание или наивность слабой.

Очень редко стороны сделки находятся в равном положении: те> кто производит или продает товары, знают гораздо больше об их качестве, чем когда-либо узнают покупатели или пользовате­ли, Они вполне могли бы всучить доверчивым покупателям нека­чественный товар, если бы их не сдерживал закон. Чем изощрен­нее и сложнее технически товар, тем менее покупатели способны судить о его истинных качестве и ценности. Дабы избежать обма­на, потенциальные покупатели должны прежде обратиться к по­мощи независимых, т.е. незаинтересованных, властей; они требу­ют издания закона, который четко фиксировал бы их права и позволял 111 им в случае необходимости с целью защиты их зависимого положения от произвола продавца товаров и услуг передавать де­ло в суд.

Именно потому, что партнеры вступают в отношения обмена исключительно в качестве функций обмена, как «транспортиров­щики» товаров, и вследствие этого остаются «невидимыми» друг другу, они чувствуют себя гораздо менее обремененными и свя­занными, чем в отношениях любви. Они меньше вовлечены в них, не берут на себя никаких щекотливых обязательств, кроме обеща­ния строго придерживаться условий сделки. Те стороны их лич­ности, которые не относятся к конкретной сделке, не подвергают­ся воздействию и сохраняют свою автономность. В любом случае они чувствуют, что их свободу не ограничивали, а их выбор в бу­дущем не будет сдерживаться связью, в которую они вступили. Обмен протекает относительно спокойно, «без последствий», по­скольку связан лишь с данной конкретной сделкой и заканчивает­ся ею же, он ограничен во времени и пространстве. Не захватыва­ет он и всю личность в целом. (Заметим, что этот способ соедине­ния обмена с автономией личности опровергает утверждение, за­частую принимаемое как само собой разумеющееся в экономичес­ких и политических рассуждениях, будто человеческий труд явля­ется таким же товаром и может выступать предметом обмена. В отличие от обмениваемых товаров труд нельзя отделить от работни­ка. Продажа своего труда означает согласие с тем, что твои дейст­вия как личности — личности в целом — будут в течение опреде­ленного периода времени подчиняться воле и решениям других людей. Тотальность, целостность личности работника, а не про­сто некий отторгаемый объект, находящийся в его распоряжении, передается под чужой контроль. Безличный, казалось бы, контракт выходит далеко за рамки простых актов обмена).

Любовь и обмен — две крайности континуума, на котором можно расположить все человеческие отношения. Так, как мы их здесь описали, они редко встречаются в нашем реальном жизнен­ном опыте. Мы рассмотрели их в «чистом виде», как модели. Боль­шинство же отношений не являются «чистыми», смешивая две крайности в различных пропорциях. Большинство любовных от­ношений содержит элементы делового торга за справедливый об­мен, вроде «Я сделаю то-то и то-то, если ты сделаешь это». В про­цессе обмена, за исключением случайных или одноразовых сде­лок, действующие лица отношений обмена редко остаются равно­душными друг к другу в течение длительного времени; рано или 112 поздно в эти отношения вовлекается нечто большее, чем только деньги и товары. Каждая из крайностей, однако, сохраняет свою относительную тождественность, даже участвуя в смешанных от­ношениях. Каждая несет свой собственный груз ожиданий, свое собственное представление об идеальном положении дел и поэто­му ориентирует поведение действующих лиц в специфическом направлении. Большая часть двусмысленности наших отношений с другими людьми может быть объяснена ссылкой на противоре­чия между этими двумя крайними, взаимодополняющими, но все же несовместимыми совокупностями ожиданий. Смоделирован­ные, «чистые» отношения редко встречаются в жизни, где прави­лом является многозначность человеческих отношений.

Наши мечты и стремления, кажется, разрываются между двумя.,у- потребностями, которые почти невозможно удовлетворить одно­временно, но не менее трудно удовлетворить их и по отдельности. Это потребности в причастности и в индивидуальности. Первая из них заставляет нас искать прочных и надежных связей с другими. Мы выражаем эту потребность, когда говорим или думаем о сооб­ществе или общности. Вторая же подталкивает нас к замкнутости, к состоянию, в котором мы не доступны воздействиям и притяза­ниям других, делаем то, что считаем нужным, оставаясь «самими собой». Обе потребности действенны и могущественны; давление каждой из них усиливается тем больше, чем меньше она удовле­творена. С другой стороны, чем ближе мы подходим к удовлетво­рению одной потребности, тем болезненнее чувствуем неудовле­творенность другой. Оказывается, что сообщество без личной уе­диненности напоминает, скорее, подавление, нежели причастность. А уединенность без сообщества походит на одиночество, а не на бытие «самим собой». 113

 

Глава 6. Власть и выбор.

Почему я делаю то, что я делаю? Этот вопрос кажется слиш­ком простым, чтобы ломать над ним голову, если вы не настроены мыслить философски: Разве ответ на него не очевиден? По Крайней мере, он таким кажется. Конечно, я делаю это потому, что… (Я бегу, на семинар потому, что преподаватель сделал мне выговор за предыдущий проступок; я останавливаюсь перед светофором потому, что здесь очень большое движение; я готовлю обед потому, что я голоден; я ношу джинсы потому, что сейчас их все носят.) Такими простыми (действительно, очевидными) мои объяснения кажутся потому, что соответствуют общей привычке, обменить события, указывая на то, что они являются следствием какой-то причины.

Чаще всего, когда дело доходит до объяснения того, что мы делаем или того что с нами происходит, наше любопытство бы­вает в основном удовлетворено, или, говоря иначе, мы довольст­вуемся очень простым рассуждением вроде такого: даже если слу­чилось нечто другое, все равно то событие, которое мы хотим объяснить, должно было бы произойти; другими словами, оно не­избежно или, по крайней мере, весьма вероятно. Почему взрыв произошел в том доме неподалеку? Потому что там была утечка газа, а газ — очень огнеопасное вещество, достаточно искры для возгорания... Почему никто не услышал звона разбитого оконного стекла? — Потому что все спали. Люди, когда спят, обычно не слышат звуков... И так далее. Наши поиски объяснений иссякают» как только мы находим такое событие или положение вещей, за которыми всегда следует именно то событие, которое мы объясня­ем (тогда мы говорим о законе., т.е. связи без исключений), или, по крайней мере, следует в большинстве случаев (тогда мы говорим о норме — связи, проявляющейся в большинстве случаев, а не во 114 всех). Таким образом, объяснение сводится к тому, чтобы предста­вить объясняемое нами событие в виде суждения, выводимого из другого, более общего суждения или из совокупности суждений. А коль скоро мы можем представить его в таком виде, то рассмат­риваем его как принципиально предсказуемое: при наличии об­щего закона или нормы должно произойти именно это событие, и никакое другое событие не может случиться вместо него. Объяс­нение не допускает возможности выбора, волюнтаристского отбо­ра, произвольной последовательности событий.

Однако что касается человеческого поведения, то такое при­вычное объяснение оставляет недосказанным кое-что очень важ­ное. Оно не учитывает того факта, что объясняемое нами собы­тие — это чье-то действие и что у человека, чье действие мы объ­ясняем, был выбор. Он мог повести себя, как угодно. Из многих способов поведения он выбрал один, и именно это подлежало объ­яснению, но не было объяснено. Это событие ни в коей мере не было неизбежным. Не существует такой совокупности общих суж­дений, из которой оно может быть выведено с определенной уве­ренностью. А значит, оно не было, предсказуемо. Мы можем по­стараться понять это событие только после того, как оно произо­шло, ретроспективно; «задним числом» мы можем интерпретиро­вать это событие-действие как следствие определенного рода пра­вил, которым действующие лица должны были, бы следовать, что­бы совершить то, что они совершили. Однако эти правила должны были бы предполагать более чем один тип неведения. И действу­ющему лицу не было необходимости строго следовать им.

В случае с человеческим поведением объяснения подобного рода не удовлетворяют нас, поскольку раскрывают не все, что можно узнать. По собственному опыту мы знаем, что люди совершают поступки с определенной целью. И у мужчин, и у женщин есть мотивы; подобно мне, они делают что-либо с тем, чтобы создать ситуацию, которая по той или иной причине представляется им предпочтительной (я, например, регулярно хожу на занятия, что­бы избежать нареканий со стороны преподавателя или чтобы пол­ностью прослушать куре; я внимательно смотрю на дорогу, чтобы не попасть в аварию и остаться живым; я готовлю обед, чтобы удовлетворить чувство голода или ублажить своего гостя; я ношу джинсы, которые носит большинство людей вокруг, чтобы не вы­деляться и не вызывать подозрения).

Таким образом, нет ничего неизбежного в том, что я сижу на занятиях в условленное время просто потому, что посещения занятий 115 требуют университетские власти; я сижу там потому, что подчиняюсь правилам — так или иначе, я считаю это правиль­ным. Нет ничего неизбежного в том, что я останавливаюсь и жду зеленого света, даже если я вполне разумно хочу избежать аварии; я, очевидно, также полагаю, что светофор имеет смысл как сред­ство предотвращения аварий и мне полагается подчиняться из­менению света на нем именно с этой целью. Что бы я ни делал, всегда существует выбор. Проще говоря, я мог бы поступить и иначе.

Человеческие действия могли бы быть отличными от тех, ка­кими они были, даже если бы обстоятельства действия и мотивы действующих оставались неизменными. Обстоятельствами можно пренебречь, от мотивов можно отказаться, из обоих случаев мож­но сделать разные выводы. Вот почему ссылка на внешние об­стоятельства или на более общие законы не удовлетворяет нас полностью, как в случае с событиями, не связанными с человечес­кими действиями. Мы хорошо знаем, что вот тот мужчина или та женщина поступили бы иначе в объективно такой же ситуации (которая не представлялась бы такой же для них субъективно, по­скольку значение, которое они приписывают этой ситуации в со­ответствии с их восприятием, различно). Если мы хотим узнать, почему была выбрана именно эта, а не другая форма действия, то нам следует лучше подумать о решении, которое было принято действующим лицом. Мы не можем не представлять себе действу­ющего как принимающего решение, а само действие — как ре­зультат процесса принятия решения.

Разумеется, мы можем представить себе человеческое поведе­ние, в котором принятие решений не играет заметной роли. Неко­торые действия фактически нерефлективны,т.е. их альтернативы не осознаются и не становятся темой для размышления. Можно указать на два типа такого неосознанного поведения.

Привычное (иногда менее удачно называемое традиционным) поведение — одно из них. Каждый день я просыпаюсь примерно в одно и то же время, как будто в мое тело встроен будильник... Еще полусонный я совершаю мой обычный утренний моцион: моюсь, чищу зубы, бреюсь. Не припомню случая, чтобы я когда-то специ­ально принимал решение по поводу этих привычных процедур; по правде говоря, я, наверное, думаю совсем о других вещах, совер­шая подобные процедуры (я нередко заглядываю в зеркало еще и еще раз, чтобы проверить, хорошо ли я побрился, поскольку делал это без всякого интереса). Каждый день мне хочется есть примерно 116 в одни и те же часы — тогда, когда я обычно принимаю пищу. Когда я возвращаюсь вечером домой, я включаю свет, так сказать, автоматически. Я не замечаю специально, что уже темно, не раз­мышляю о преимуществах освещенности перед темнотой и не от­даю предпочтения одному перед другим; едва ли я вообще думаю о сущности и цели моего действия. Но я начинаю размышлять, если вижу по возвращении, что свет в моей комнате горит, тогда как обычно этого не бывает... Я замечаю свет потому, что он на­рушает обычный ход вещей: должно быть, случилось нечто не­обычное, возможно, неожиданно нагрянули гости или хуже того — залезли воры... Нормальная последовательность событий, о кото­рой можно было бы не задумываться, нарушена. Привычные дей­ствия в такой ситуации не подошли бы, и поэтому я вынужден обдумывать мой следующий шаг — я должен принять решение. Или возьмем другой случай: мне понадобилась книга, которую я оставил на столе в другой комнате. Я прихожу за ней и вижу, что в комнате темно. Конечно же, нужно включить свет, но тут я замечаю, что кто-то спит на диване. Здесь следования привычке тоже недостаточно. Если я включу свет, то могу разбудить спяще­го. Но если, пробираясь за книгой в темноте, я нечаянно толкну стул или разобью вазу, то опять же разбужу его. Обстоятельства необычны, и тут привычка — плохой советчик. Совершенно ясно, что ситуация требует выбора, и я вновь запускаю процесс приня­тия решения.

Привычное поведение — это «отложение» прошлого знания. Когда-то в прошлом я приобрел привычку, и с тех пор, благодаря регулярному повторению, она избавила меня от необходимости каждый раз вновь думать, подсчитывать и принимать решения; одно движение следует за другим в обычной и монотонной после­довательности до тех пор, пока не изменяются, остаются привы­чными обстоятельства. В самом деле, мои действия настолько при­вычны, что мне было бы трудно описать их, если бы меня попро­сили сделать это. Я обращаю на них внимание, замечаю их только в том случае, если что-то идет не так. Даже мои повседневные утренние процедуры могут застопориться и потребовать моего вни­мания, если я окажусь, например, в чужом доме, где ванные при­надлежности находятся не там, «где они должны быть», т.е. где я привык находить их; или, скажем, если сломается моя зубная щет­ка или потеряется мыло. Эффективность моего привычного пове­дения зависит, как видим, от обычности и упорядоченности окру­жения, в котором совершаются мои действия. 117

Есть другой тип поведения, когда мое мышление очень мало что значит (если вообще что-либо значит). Это аффективное дей­ствие, т.е. действие под влиянием сильных эмоций, причем на­столько сильных, что они способны выключить рассудочность, отменить все расчеты относительно целей и возможных последст­вий действия. Аффективное действие принудительно, и действую­щему трудно воспротивиться ему; оно не внемлет аргументам, глухо к голосу разума, обычно следуя непосредственно за бурным про­явлением чувств. Со временем страсти остывают, и я дважды по­думаю, прежде чем совершить такое действие. Что бы я ни делал после, это будет просчитанное (и, следовательно, не аффектив­ное) действие. Будучи темпераментным человеком, я могу ударить или побить человека, обидевшего меня и даже любимого мною. Могу, например, в порыве сострадания и жалости отдать все свои деньги нуждающемуся человеку. Но если я решу подстеречь в тем­ном переулке человека, которого ненавижу, чтобы отомстить ему за то зло, которое, как я считаю, он причинил мне, то это вряд ли будет аффективным действием; предварительное обдумывание этого действия показывает, что оно — результат расчетливого решения. Точно так же не будет аффективным и действие в случае, если я, например, помогая нуждающимся, пытаюсь снискать их располо­жение или расположение Бога; такая помощь была бы скорее ша­гом в рассчитанном предприятии, средством достижения цели — в данном случае вечного спасения и прощения грехов. Действие поистине аффективно только до тех пор, пока оно остается нереф­лективным, спонтанным, не продуманным заранее и предприня­тым до рассмотрения каких бы то ни было аргументов и соизмере­ния результатов.

Привычное и аффективное действия зачастую описываются как иррациональные. Это не означает, что они изначально глупые, не­эффективные, неправильные или вредные. В самом деле, такое название не предполагает оценку целесообразности действия. Са­мые привычные действия вполне эффективны и полезны. Они жизненно необходимы и, кроме того, экономят нам много време­ни для размышлений, менее захватывают наше поведение, а зада­чи делают более простыми для исполнения. Так, например, в конце концов может оказаться более эффективным ударить обидчика; чем производить долгие расчеты и «хладнокровно» подыскивать методы предупреждения его вызывающего поведения в будущем. Действие иррационально не потому, что в нем недостает целесо­образности, а потому, что расчет его целесообразности не предшествует 118 ему, т.е. не является фактором в принятии решения. Дейст­вие иррационально, если оно не является результатом принятия решения. И наоборот, рациональное действие может оказаться менее эффективным (и тем самым менее целесообразным), чем иррациональное.

Рациональным является то действие, в котором из множества возможных способов (действия) действующее лицо сознательно выбирает один, который ему кажется наиболее соответствующим желаемой цели действия (это случай инструментальной рациональ­ности):средства выбираются в соответствии с требованиями дан­ной цели. Кроме того, рациональное действие может быть цен­ностно-рациональным: в распоряжении действующего лица есть определенные средства, которые могут быть использованы для достижения различных целей, из которых действующий выбирает одну, представляющуюся ему наиболее ценной, чем остальные («близкую сердцу», привлекательную, желанную, наиболее отве­чающую его насущной потребности, испытываемой в данный мо­мент). Обе разновидности рациональности — инструментальную и ценностно-рациональную — объединяет то, что здесь средства соизмеряются с целью, и взаимосоответствие средств и цели, ис­тинное или предполагаемое, рассматривается как окончательный критерий выбора между правильным и неправильным решением. Это соответствие в итоге может оказаться иллюзорным, впослед­ствии может выясниться, что расчет был неверным; единствен­ное, что делает действие рациональным, — это то, что расчет был произведен до самого действия. Существенная мысль, которая стоит за всеми этими взаимными соответствиями, расчетами, со­измерениями и окончательным выбором, заключается в следую­щем: действие рационально до тех пор, пока оно является добро­вольным, т.е. до тех пор, пока действующий осуществляет свобод­ный выбор, а не принуждается, не подталкивается к тому, что он делает, неконтролируемыми привычками или мгновенным взры­вом эмоций.

Коль скоро мы выбираем наше действие сознательно и добро­вольно, то мы строим предположения и о его возможном исходе. Мы делаем это, прежде всего оценивая в целом ситуацию предпо­лагаемого действия и результаты, которые мы хотим получить. Точнее, мы оцениваем обычно ресурсы и ценности. Моими ресур­сами могут быть деньги — наличные в моем кармане или на счете в банке, а также ценности, под которые я могу получить кредит. Но помимо этого мои ресурсы включают мои навыки, которые 119 могут быть использованы для создания вещей, необходимых дру­гим людям, в обмен на то, что нужно мне, т.е. мой «социальный капитал»: например, мои связи с людьми, которые отвечают за предметы или услуги, которых я добиваюсь. Ценности, которых я придерживаюсь и которыми дорожу, позволяют мне сравнивать между собой доступные цели и определять наиболее желанную. Я могу использовать свои ресурсы для достижения многих целей. Альтернативные цели различаются разной степенью привлека­тельности и тем, что они привлекательны по разным причинам. То есть они представляют собой различные ценности. Одни я могу выбрать потому, что они кажутся мне более способными удовле­творить ту или иную мою потребность, другие — потому, что я считаю их более необходимыми, третьи — более достойными. Не­которые могут быть выбраны потому, что они более эффективно помогут мне приумножить ресурсы, имеющиеся в моем распоря­жении, и тем самым расширить мою свободу в будущем. В конеч­ном счете, именно исходя из наличия у меня собственных цен­ностей я принимаю решение потратить дополнительно сто фун­тов на этажерку, на отпуск, на покупку книг по социологии или на то, чтобы сохранить их на счете моего строительного коопера­тива. Подсчитав мои ресурсы, все, что я имею, я могу определить степень своей свободы: что я могу себе позволить, а что в моем случае не подлежит обсуждению.

У разных людей степени свободы различны. Тот факт, что люди различаются по степени свободы выбора, по характеру действий, которые они могут предпринять, и составляет сущность социаль­ного неравенства (т.е. социальных по своему происхождению раз­личий между людьми; таких различий, которые были порождены и поддерживаются человеческими взаимодействиями и которые могут быть перераспределены или вообще устранены с изменени­ем самих этих взаимодействий). Некоторые люди более свободны, чем другие: их выбор гораздо шире, поскольку они имеют доступ к большему количеству ресурсов и в их распоряжении имеется гораздо более широкий круг ценностей (обладание этими ценностя­ми для них вполне реально и возможно, тогда как для менее удач­ливых они остаются скорее идеалом, недостижимой и безнадеж­ной мечтой).

Различия в степени свободы зачастую трактуются как различия в степени властвования. Действительно, власть чаще всего пони­мается как способность осуществлять действие, т.е. выбирать цель какого-либо действия и распоряжаться средствами, которые и делают 120 эти цели реалистичными. Власть есть разрешающая способ­ность. Чем больше у человека власти, тем более широк его выбор; тем большее количество решений может считаться для него реа­листичным; тем шире круг целей, которые он может преследовать вполне обоснованно, будучи уверенным, что он получит то, чего хочет. Обладание меньшей властью или не обладание ею вообще означают необходимость сдерживать свои мечтания или вовсе ос­тавить попытки достичь цели из-за недостатка ресурсов.

Обладание властью позволяет действовать более свободно, а отсутствие власти или ее недостаток по сравнению с другими людь­ми означает, что свобода выбора ограничена решениями, которые принимают другие. Мы говорим, что А имеет власть над Б, когда ресурсы, находящиеся в распоряжении А, позволяют ему вызывать такое поведение Б, которое необходимо для достижения целей А, когда, говоря иначе, они позволяют использовать цели Б в качест­ве средств для достижения целей А; или, другими словами, преоб­разовать ценности Б в ресурсы для А. Можно предположить, что если бы не реальные или потенциальные действия А, то действия Б были бы иными, нежели они есть в реальности; поскольку цели Б являются чьими-то ресурсами и в этом качестве используются для достижения чьих-то целей, постольку свобода выбора Б зна­чительно ограничивается. Действия Б уже не являются самостоя­тельными, автономными, они становятся гетерономными. [5]