Билет № 2 17 страница

Любая коммерческая реклама имеет целью побудить и заста­вить нас купить определенный продукт. Но на самом деле она развивает наш интерес к товарам, к рынку (универмагам, лавкам), где можно найти товары, и к обладанию ими. Отдельное реклам­ное сообщение вряд ли оказало бы воздействие на наше поведе­ние, если бы общий интерес уже не был глубоко профилирован и покупка не была бы фактом повседневной жизни. Другими слова­ми, «старания убедить», предпринимаемые рекламными агентствами, 213 взывают к уже закрепленной потребительской установке и в свою очередь усиливают ее.

Что значит иметь и проявлять потребительскую установку? Во-первых, это значит, что жизнь воспринимается как набор про­блем, которые можно обнаружить, более или менее ясно опреде­лить, вычленить и решить. Во-вторых, это означает быть уверен­ным в том, что разрешение таких проблем является долгом, кото­рый нельзя игнорировать, не навлекая на себя обвинения и позор. В-третьих, это означает иметь веру в то, что любая проблема, уже известная или могущая появиться в будущем, имеет свое решение, т.е. особый предмет или рецепт, составленный специалистами — людьми, обладающими высшим знанием, и что задача заключает­ся в том, чтобы найти его. В-четвертых, это означает предпола­гать, что данный предмет или рецепт является принципиально до­ступным, что его можно приобрести в обмен на деньги, а покупка является средством его приобретения. В-пятых, это означает пре­образовать задачи овладения искусством жизни в усилия по при­обретению навыков поиска таких предметов и рецептов, в обрете­нии власти над ними, владения ими, когда они найдены, т.е. на­выки покупки и покупательную способность (надо иметь особую сметку, чтобы найти лучший стиральный порошок и лучшую сти­ральную машину, чтобы иметь возможность приобрести именно их и таким образом «решить проблему стирки», а не проворные руки и трудолюбие вашей бабушки, которым она могла гордиться).

Шаг за шагом, проблема за проблемой потребительская уста­новка всю жизнь обращает к рынку; любое желание и любое уси­лие она направляет на поиски инструмента или специального зна­ния, которые можно купить. Она растворяет проблему контроля над обширной жизненной средой (то, чего большинство людей никогда не достигнет) во множестве мелких актов покупки, до­ступных каждому. Она, так сказать, приватизирует проблемы так, что они уже больше не кажутся открытыми, общедоступными, т.е. публичными; она индивидуализирует задачи настолько, что они уже не представляются общественными. Теперь моим долгом (и, как меня обнадеживают, также посильной для меня задачей) стано­вится улучшать свою жизнь и самого себя, делаться более культур­ным и утонченным, преодолевать свои недостатки и устранять другие неприятности, сопровождающие мою жизнь. Так, невыно­симый шум уличного движения превращается в необходимость вставить двойные рамы. Загрязненный городской воздух связыва­ется с необходимостью покупки глазных капель. Подавленность 214 от рабочих перегрузок жены и матери преодолевается с помощью пакетика анальгетиков и быстродействующих таблеток от голов­ной боли. То, что общественный транспорт приходит в негодность, наводит на мысль о покупке автомобиля, а вместе с тем и об уве­личении шума, еще большем загрязнении воздуха и усилении бо­лезненного нервного напряжения, равно как и о еще большем рас­стройстве общественного транспорта...

В самом деле, именно потребительская установка превращает мою жизнь в мое индивидуальное дело, именно потребительская активность делает из меня индивида (почти всегда люди произво­дят и создают нечто совместно с другими людьми, и только то, что они потребляют, они потребляют в одиночку, в собственное удовольствие). В конце концов кажется, что я состою из множе­ства вещей, которые я покупаю и которыми владею: скажите мне, что вы покупаете, в каких магазинах вы это покупаете, и я скажу, кто вы. Кажется, что с помощью тщательно подобранных поку­пок я могу сделать из себя все, что пожелаю, все, чем, по-моему, стоит казаться. И как решение моих проблем является моим и долгом, и обязанностью, так и формирование моей личностной идентичности, мое самоутверждение, становление меня неким кон­кретным человеком являются моими, и только моими, задачами: их выполнение всегда будет испытанием моих намерений, приле­жания и настойчивости, и я буду держать ответ за все, что из этого получится.

На рынке представлены самые разные модели того, что я могу сделать с собой: на нем всегда можно выбрать что-то из множества того, за чем гоняются сегодня, а завтра выбор будет еще больше, и еще больше послезавтра. Эти модели поставляются в полном ком­плекте, со всеми необходимыми частями и деталями и с подроб­ными инструкциями по их сборке — настоящий «набор идентич­ности». Даже если предложение имеет единичный характер, если специфический продукт адресуется якобы единичной специфи­ческой потребности, то все равно в целом он демонстрируется нам на фоне четко изображенного стиля жизни, к которому (как пола­гается) он естественным образом принадлежит. Только сравните костюм, речь, манеры и даже физическое сложение людей в рек­ламах, побуждающих нас пить данный сорт пива, с аналогичными характеристиками тех, кто появляется в рекламах изысканных ду­хов, престижных или малолитражных автомобилей, еды для ко­шек или собак. Вы наверняка обнаружите, что любой продукт имеет свой «адрес». Продается не просто непосредственная потребительская 215 ценность самого продукта, а его символическое значение как неотъемлемая часть особого стиля жизни.

Модели различаются по популярности в разное время: они вхо­дят в моду и выходят из моды. Чтобы процесс производства и по­требления не останавливался, нельзя допустить затухания покупа­тельского азарта. Если бы мы хранили предметы столько времени, сколько позволяет их предполагаемое использование, то рыноч­ная активность очень скоро сошла бы на нет. Феномен моды пред­отвращает это. Вещи обесцениваются и замещаются не потому, что утрачивают свою пригодность, а потому, что выходят из моды, т.е. в них по их виду легко узнать товары, выбранные и приобре­тенные вчерашними покупателями, и тем самым их присутствие вызывает подозрения относительно настоящего статуса их владельца как полноценного и уважаемого сегодняшнего покупателя. Чтобы сохранить этот статус, человек должен поспевать за изменяющи­мися предложениями рынка. Их приобретение означает подтверж­дение социального качества, но так будет только до тех пор, пока остальные потребители не начнут делать то же самое, и уже тогда модные вещи, первоначально отличавшие их владельца, становят­ся «общими» и «вульгарными», готовыми выйти из моды, быть замещенными чем-то другим.

Модели различаются также по степени популярности, которой они пользуются в тех или иных общественных кругах, и по тому уважению, которым данное общественное окружение способно наделить своих представителей. Модели, таким образом, по-разно­му привлекательны. Выбирая данную модель, покупая все необхо­димые для нее атрибуты и прилежно исполняя все необходимые действия, я делаюсь членом группы, одобряющей такую модель и принимающей ее как свою торговую марку, как видимый признак своего членства. И больше ничего, или почти ничего, не надо для того, чтобы считаться членом этой группы, кроме выказывания этих признаков: носить специфическую одежду, покупать специ­фические пластинки и слушать специфическую музыку, смотреть и обсуждать специфические телевизионные программы и филь­мы, развешивать на стенах своей комнаты специфические укра­шения, проводить вечера специфическим образом и в специфи­ческих местах и т.д.

Я могу «пристать к племени», покупая и демонстрируя специ­фические для этого «племени» принадлежности обихода. Это зна­чит, что те «племена», к которым я присоединяюсь в поисках своей идентичности, весьма не похожи на те реальные племена, которые 216 открывают исследователи в дальних странах (по сути дела, они не похожи ни на одну группу, сформированную четко определенным членством, потребностью принимать или исключать членов, кон­тролировать их поведение и удерживать его в рамках групповых стандартов, заставлять членов приспосабливаться к ним).Схожи­ми «племена», к которым присоединяются посредством покупки их символов, и настоящие племена делает то, что и те, и другие отделяют себя от других групп и невероятно суетятся, чтобы под­черкнуть свою особую идентичность и предотвратить смешение; и те, и другие наделяют идентичностью своих членов — определяют их по доверенности. На этом сходства заканчиваются и начинают­ся существенные расхождения: «племена» (назовем их во избежа­ние недоразумений неоплемена) ничуть не заботятся о том, кто считает себя их членом. Они не создают советов старейшин, уч­реждений или приемных комиссий, которые решали бы, кто име­ет право быть принятым, а кого следует держать подальше. Они не нанимают ни швейцаров, ни пограничников. У них нет ни инсти­тута власти, ни верховного суда, который мог бы выносить реше­ния относительно правильности поведения их членов. Короче го­воря, они не контролируют своих членов и не следят за тем, в какой степени те приспосабливаются к группе. Таким образом, к неоплеменам можно присоединяться и покидать их по собствен­ной воле, можно свободно перемещаться из одного неоплемени в другое (т.е. надевать и снимать ту идентичность, в которой и за­ключается племя), просто переодеваясь, меняя обстановку в квар­тире и проводя свободное время в другом месте. Неоплемена дер­жат свои двери (если они вообще у них есть) широко открытыми. Или это только так кажется. Если сами неоплемена и не забо­тятся об охране входа, то есть некто, кто это делает, — рынок. Неоплемена по сути своей являются стилями жизни, а стили жиз­ни, как мы с вами видели, почти всецело сводятся к стилям по­требления. Доступ к потреблению, причем к потреблению в любом стиле, осуществляется через рынок, через акт покупки рыночного товара. Очень мало вещей потребляются без предварительной по­купки, и такие бесплатные потребительные стоимости, которые не были приобретены как товары, в большинстве случаев не ис­пользуются в качестве строительного материала для известных сти­лей жизни. Если некоторые из них и способствуют определению специфического стиля жизни, то на такой стиль смотрят свысока, как на лишенный блеска и престижа, как на презренный, непри­влекательный и даже оказывающий деградирующее воздействие 217 на людей, его практикующих. (Так происходит с большинством тех, кто из-за нехватки средств ограничен в своей свободе выбора, кто не может выбирать все, что угодно, кто обречен ограничивать свое потребление тем, за что не надо платить, кто, тем самым, не ведет себя подобающим потребителю образом и исключается из рыночных отношений, — это люди, чье состояние описывается как бедность. В обществе потребителей бедность означает ограни­чение или отсутствие потребительского выбора.)

Кажущаяся доступность широких и разнообразных неоплемен, каждое из которых практикует свой стиль жизни, имеет мощное и неоднозначное воздействие на нашу жизнь. С одной стороны, мы испытываем эту возможность как снятие всех ограничений нашей свободы. Теперь мы вольны «перемещаться» из одного личностно­го качества в другое, выбирать, кем мы хотим быть и что нам с собой делать. И кажется, нас ничто не сдерживает, ни одна мечта не представляется неуместной, не соответствующей «нашему по­ложению». Это похоже, и вполне справедливо, на освобождение — на радостное ощущение несвязанности какими бы то ни было уза­ми, принципиальной достижимости всего, по крайней мере в меч­тах, отсутствия" каких бы то ни было окончательных и неизменных условий. Но поскольку любой пункт нашего назначения, длитель­ного или временного, представляется целиком и полностью делом нашего выбора и результатом того пути, по которому мы шли к своей свободе в прошлом, постольку и винить за него мы должны только самих себя (или превозносить в зависимости от степени удовлетворенности). Мы все «сами себя сделали», и нам постоян­но об этом напоминают: нет никакого смысла урезать наши амби­ции. Любой стиль жизни сколь угодно отдаленного неоплемени выступает как вызов. Если мы находим его привлекательным, если его превозносят выше, чем наш, то мы чувствуем себя обделенны­ми. Он искушает нас, притягивает, заставляет сделать все, что в наших силах, только бы присоединиться к нему. Наш реальный стиль жизни теряет свою прелесть. Он больше не приносит нам былого удовлетворения. А поэтому нескончаемы наши усилия об­рести новый стиль. Мы не можем остановиться и сказать: «Я до­стиг, я сделал это, теперь я могу расслабиться и отдохнуть». Как раз в тот момент, когда я собрался пожинать плоды своих долгих трудов, на горизонте появляется новое искушение, и я уже больше не чувствую себя победителем. Одним из результатов моей свобо­ды (т.е. свободы потребительского выбора, свободы сотворения из себя самого кого-то иного посредством усвоения или неприятия 218 различных стилей потребления) является то, что я, кажется, обре­чен всегда оставаться в состоянии обделенности. Сама возмож­ность все новых и новых соблазнов и их очевидная доступность лишают радости любое достижение. Когда пределом служит небо, ни один из земных уделов не кажется достаточным, чтобы прино­сить удовлетворение. С гордостью выставляемые напоказ стили жизни не просто многочисленны и разнообразны, зачастую их пред­ставляют как различающиеся по своей ценности, по достоинству, которым наделяются их представители. Мы все «окультуриваем» себя сами, но есть более и менее утонченные культуры — высокие, средние и низкие. Если мы соглашаемся на менее, а не на самую лучшую, то с этого момента мы вынуждены признать, что наше не очень престижное социальное положение является естественным следствием не очень-то старательного «самокультивирования».

Но на этом история не кончается. Стили жизни других людей, даже самые утонченные, потому так дразнят, кажутся близкими и доступными, что они не скрываются. Напротив, они появляются соблазнительно манящими и открытыми; в самом деле, неоплеме­на не живут в крепостях за толстыми стенами, за крепостными рвами и башнями, так что любой прохожий может вступить в их пределы. И все же, как мы видели чуть раньше, вход не столь уж и свободен, как кажется; эта особого рода несвобода потому и представляется столь зловещей и потрясающей, что ее реальные стражи невидимы. Реальные же стражи — рыночные силы — не носят униформы и не несут ответственности за конечный успех или неудачу предприятия (в отличие от государственного регули­рования потребностей и их удовлетворения, которое не может ос­таваться невидимым и тем самым является уязвимым для общест­венного протеста и легкой мишенью для коллективных усилий реформирования). В случае поражения злополучный прохожий должен знать, что это только его собственная вина. Он рискует потерять веру в самого себя, в силу своего характера, ума, таланта, устремлений и усердия. Что-то со мной не так, сделает он вывод и, возможно, обратится за помощью к специалисту, к психоанали­тику, чтобы исправить «повреждения» в своей личности. Специа­лист подтвердит его подозрения: да, условия тут ни при чем, это скорее какое-то внутреннее течение, что-то скрытое в поврежден­ной личности потерпевшего поражение, что мешает ему восполь­зоваться возможностями, несомненно имеющимися в этих усло­виях. Специалист поможет перепроецировать расстройство (фру­страцию) на саму подверженную ему личность. Таким образом, 219 негодование от такой фрустрации не перельется через край и не будет направлено на внешний мир. Невидимые стражи, преграж­дающие желанный путь, так и останутся невидимыми и еще более надежными, чем раньше. А мечты, которые они рисовали такими соблазнительными, так и останутся неразвенчанными. Они сохра­нят свою притягательность и искусительную силу: они стоят ва­ших усилий, это вы по какой-то причине не можете заставить себя предпринять необходимые усилия. Неудачники тем самым лиша­ются последнего утешения поносить задним числом ценность того стиля жизни, который они тщетно пытались освоить (пресловутое утешение «зеленого винограда»: мне не удалось заполучить его, но он и не стоит того, чтобы стремиться к нему любой ценой, поэто­му не так-то уж много я и потерял. Было замечено, что очень часто неудача в достижении цели, превозносимой в качестве выс­шей и благородной, порождает чувства негодования, озлобленнос­ти и зависти, не только направленные против самих целей, но и стремящиеся распространиться на людей, похваляющихся тем, что достигли их).

Сколь вероятным это ни казалось бы при данных обстоятель­ствах, гораздо чаще неудача в достижении особо желанного стиля жизни не является виной стремившихся к нему людей. Даже те стили жизни, которые оказываются наиболее труднодостижимы­ми, должны быть представлены как общедоступные, если их хотят успешно продавать: их рекламируемая доступность — необходи­мое условие их соблазнительности. Они вызывают покупательную мотивацию и интерес потребителей потому, что возможные поку­патели думают, будто искомые ими модели потребления могут быть приобретены в дополнение к восхвалениям и восхищению, будто эти модели — законные предметы практического действия, а не просто уважения и поклонения. Именно такое представление (от которого рынок вряд ли когда-либо откажется) предполагает ра­венство потребителей в их способностях свободно выбирать и само­стоятельно определять свое социальное положение. В свете этого предполагаемого равенства неудача в приобретении вещей, кото­рые есть у других, оскорбительна и унизительна.

Но неудача фактически неизбежна. Реальная доступность аль­тернативных стилей жизни предопределяется способностью пред­полагаемого их участника позволить приобрести себе соответст­вующие символы; проще говоря, той суммой денег, которую он может на них потратить. Истина заключается в том, что у одних людей денег больше, чем у других, поэтому они имеют большую 220 свободу выбора, чем другие. На практике позволить себе наибо­лее вожделенные, хваленые и наиболее престижные стили могут только обладатели самых больших сумм денег (вот настоящий би­лет на рынок и пропуск к предлагаемым рынком благам). По сути дела то, что вы сейчас читаете, является тавтологией — утвержде­ние, определяющее предмет, в то же время претендует на его объяс­нение: стили, которые могут быть приобретены сравнительно не­большим числом особенно богатых людей, рассматриваются тем самым как наиболее почтенные и достойные поклонения. Восхи­щение вызывает именно их нераспространенность, чудесными их делает их практическая недоступность. Приобретая их, ими гор­дятся, поскольку они — атрибуты исключительного, особого со­циального положения. Они служат признаками «лучших людей», это «лучшие стили жизни», поскольку их практикуют «лучшие люди». И товары, и люди, потребляющие их (при этом демон­страция является одним из основных способов их употребления, если не самым главным), получают высшие оценки благодаря имен­но этому «союзу».

Все товары имеют прикрепленный к ним ценник. С его помо­щью отбирается совокупность потенциальных покупателей. Он не определяет непосредственно решения, которые фактически при­нимают покупатели — они остаются свободными. Но он проводит границу между возможным и реальным — границу, которую дан­ный покупатель преступить не может. За кажущимся равенством шансов, провозглашаемым и развиваемым рынком, скрывается практическое неравенство покупателей, т.е. неравенство четко раз­личаемых степеней практической свободы выбора. Это неравенст­во ощущается как подавление и в то же время как стимул. Оно порождает болезненное чувство обделенности со всеми его пагуб­ными для самооценки последствиями, которые мы рассматривали выше. Кроме того, оно вызывает невероятные усилия ради увели­чения покупательной способности — усилия, которые поддержи­вают неистребимый спрос на рыночное предложение.

Таким образом, несмотря на то что рынок превозносит равен­ство, он же порождает и воспроизводит неравенство в обществе потребителей. Типичный, вызванный рынком или обслуживаемый им тип неравенства поддерживается и постоянно оживляется це­новым механизмом. Определенные рынком стили жизни наделя­ют подразумеваемым отличием благодаря ценникам, делающим их недостижимыми для менее обеспеченных покупателей; и эта функ­ция «наделения отличием» делает их более привлекательными, тем 221 самым поддерживая присвоенную им высокую цену. В конце кон­цов, оказывается, что при всей предполагаемой свободе покупа­тельского выбора рыночные стили жизни распределяются не рав­номерно и не случайно; каждый из них стремится сосредоточить­ся в определенной части общества, выполняя таким образом роль признака социального положения. Стили жизни склонны приоб­ретать, можно сказать, классовую специфику. Тот факт, что они собраны из вещей, которые свободно продаются в магазинах, вов­се не делает их проводниками равенства, хотя и превращает их в фактор, постоянно подпитывающий ощущение приемлемости дей­ствительного неравенства. Теперь это неравенство становится бо­лее невыносимым и нестерпимым для относительно бедных и об­деленных, чем тогда когда каждому социальному сословию, как правило, наследственному и неизменному, было четко предписа­но, каким имуществом ему можно владеть.

Именно против этого предписанного неравенства на самом деле борется порождаемое и поддерживаемое рынком неравенство. Рынок преуспевает за счет неравенства доходов и богатства, но он не признает сословий. Он сводит на нет все двигатели неравенст­ва, кроме ценников. Товары должны быть доступны любому, кто может заплатить их цену. Стили жизни — все стили жизни — при­годны для грабежа покупателей. Покупательная способность — единственное право, признаваемое рынком. По этой же причине в рыночных потребительских обществах набирает небывалую силу сопротивление всем другим, предписанным видам неравенства. Привилегированные клубы, не принимающие в число своих чле­нов людей определенной расы или национальности, рестораны и отели, преграждающие вход посетителям «не с тем цветом кожи», владельцы недвижимости, не желающие продавать ее покупате­лям по той же причине, — все это подвергается ожесточенным нападкам. Преобладание власти поддерживаемых рынком крите­риев социальной дифференциации, как кажется, подавляет все ос­тальные критерии: не может быть ничего такого, что нельзя было бы купить за деньги.

Очень часто лишения, обусловленные рынком, расовой или этнической принадлежностью, пересекаются. Группы, удерживае­мые на низших ступеньках ограничительными «предписаниями», как правило, заняты на плохо оплачиваемой работе, а потому и не могут позволить себе стиль жизни, предназначенный для «лучших людей». В таком случае предписывающий (аскриптивный) харак­тер их депривации (лишенности) остается скрытым. Видимое неравенство 222 объясняют меньшими талантами, стараниями или сооб­разительностью представителей обделенной расы или этнической группы; если бы не их врожденные пороки, они преуспели бы так же, как и другие. Стать похожими на тех, кому они завидуют или хотят подражать, было бы им вполне доступно, если бы они захо­тели и приложили к этому старание.

Однако такое объяснение невозможно в случае с теми предста­вителями обделенных (в другом отношении) групп, которые, пре­успев на рынке, все еще не допускаются к «лучшим стилям жиз­ни». Что касается денег, то они могут позволить себе и высокие взносы в клубе, и высокие цены в отеле, но все равно вход им туда заказан. Тем самым демонстрируется предписывающий, или аск­риптивный, характер их депривации (лишения); они узнают, что, вопреки обещаниям, за деньги нельзя купить все и что для поло­жения человека в обществе, для его благополучия и достоинства мало просто прилежно зарабатывать деньги и тратить их. Это от­крытие подрывает их веру в свободный рынок как гарантию чело­веческой свободы. Насколько нам известно, люди могут разли­чаться по способности (точнее, возможности) покупать билеты, но никому не может быть отказано в билете, если он может позво­лить себе его купить. В рыночном обществе предписывающая (аскриптивная) дифференциация возможностей не находит оправда­ний и по этой причине — невыносима. Вот почему во главе всех попыток сопротивления против дискриминации по какому-либо признаку, кроме покупательной способности, стоят зажиточные и более удачливые представители дискриминируемых рас, этничес­ких групп, религиозных сект, языковых сообществ (в определен­ной степени феминистское движение также черпает силы из фак­та дискриминации, чуждого «духу» или по крайней мере обещани­ям потребительского общества). Эпоха «сделавших себя» людей, господства «племен», представляющих стили жизни, дифферен­циации посредством стилей потребления — это в то же время и эпоха сопротивления расовой, этнической, религиозной и тендер­ной дискриминации, эпоха непримиримой борьбы за права чело­века, т.е. за уничтожение каких бы то ни было запретов, кроме тех, которые в принципе (согласно представлениям нашего типа общества) могут быть преодолены усилиями любого человека как индивида. 223

 

Глава 12. Средства и возможности социологам.

От одной главы к другой мы с вами путешествовали по миру нашей общей повседневной жизни. Социология была приглашена нами в качестве гида: наш путь пролегал че­рез наши обыденные заботы и проблемы, и перед социологией ставилась задача комментировать, что мы видим и делаем. Как и в любом путешествии под руководством гида, наш гид, мы надея­лись, постарается, чтобы мы не пропустили ничего важного, и обратит наше внимание на вещи, мимо которых сами бы мы про­шли, не заметив их. Мы также ожидали, что гид объяснит нам то, что до сих пор мы знали лишь поверхностно; расскажет нам об этом то, чего мы не знали. Мы полагали, что в конце нашего путе­шествия будем знать больше и понимать лучше, чем в начале; ког­да мы опять возвратимся в нашу повседневную жизнь после этого путешествия, мы будем лучше вооружены для того, чтобы справ­ляться со стоящими перед нами проблемами. И не обязательно наши попытки разрешить их будут более успешны, но по крайней мере мы знаем, что это за проблемы и что требуется для их решения, если оно вообще возможно.

Я думаю, что социология, насколько мы узнали о ней в нашем путешествии, вполне справилась с поставленной задачей; но она разочаровала бы нас, если бы мы ожидали от нее чего-то больше­го, чем просто комментария,набора объяснительных примечаний к нашему повседневному опыту. Именно комментарий и должна предоставлять социология. Социология — это углубление того зна­ния, которым мы обладаем и пользуемся в нашей повседневной жизни, поскольку она раскрывает некоторые весьма тонкие раз­личия и не вполне очевидные связи, недоступные невооруженно­му глазу. Социология отмечает больше деталей на нашей «карте мира», а также расширяет эту карту за пределы нашего повседневного 224 опыта, с тем чтобы мы видели, как обитаемые нами террито­рии вписываются в не исследованный еще нами окружающий мир. Разница между тем, что мы знаем и без социологии, и тем, что мы знаем теперь, после знакомства с ее комментариями, не является разницей между ошибочным и истинным знанием (хотя, давайте признаем, что иногда социология то тут, то там исправляет наши мнения); это скорее различие между уверенностью в том, что наши переживания и опыт можно описать и объяснить одним и только одним способом, и знанием того, что возможные — вероятност­ные — интерпретации многочисленны. Можно сказать, что соци­ология — это еще не предел наших поисков понимания, но обод­рение для того, чтобы продолжать их, и препятствие на пути само­довольства, убивающего любознательность и останавливающего всякие поиски. Говорят, лучшее, что может сделать социология, это — «подстегнуть ленивое воображение», показывая несомнен­но знакомые вещи в неожиданных ракурсах и тем самым рассеи­вая обыденность и самодовольство.

А вообще, относительно того, что может и должна предлагать социология как «социальная наука» (т.е. как совокупность зна­ний, провозглашающих превосходство над простыми мнениями и суждениями и обладающих надежной, достоверной, правильной информацией о том, как в действительности обстоят дела), суще­ствуют два очень разных ожидания.

Одно из них ставит социологию наравне с другими видами специального знания, обещающими поведать нам о наших про­блемах и рекомендующими нам, что с ними делать и как от них избавиться. Социология рассматривается как что-то вроде учеб­ника по искусству жизни, подсказывающего нам, как достичь же­лаемого, как перепрыгнуть или обойти препятствия на пути к нему. В конечном счете это ожидание сводится к вере в то, что раз мы знаем о взаимозависимости различных элементов нашей ситуа­ции, то мы сможем свободно ее контролировать, подчинять ее нашим целям или по крайней мере заставить ее лучше служить им. Собственно, это и называется научным знанием. Мы так высо­ко ценим его за то, что оно делает нас мудрее, и эта мудрость, как нам кажется, дает нам возможность предсказывать, чем все обер­нется; за его способность предсказывать ход событий (а тем самым и последствия собственных действий), позволяющую нам дейст­вовать свободно и рационально, т.е. делать только такие ходы, которые гарантируют желаемый результат.

Второе ожидание тесно связано с первым, но оставляет открытыми 225 положения, подчеркивающие идею инструментальной поль­зы, т.е. предпосылки, которые у предыдущего ожидания не было нужды выделять. Контролировать ситуацию так или иначе должно означать приманивать, принуждать или как-то еще заставлять дру­гих людей (которые всегда являются частью ситуации) вести себя таким образом, чтобы их поведение способствовало достижению того, что нам нужно. Как правило, контроль над ситуацией не может не означать также и контроля над другими людьми (в кон­це концов, искусство ведения жизни и представляется как «способ завоевывать друзей и влиять на людей»). В этом втором ожидании желание контролировать других людей выходит на первый план. На социологию возлагаются надежды, что она поддержит усилия по созданию порядка и устранению хаоса, который, как мы пока­зали в предыдущих главах, является отличительным признаком нашего времени. От социолога, исследующего внутренние побуж­дения человеческого поведения, ожидают практически полезной информации о том, как следует все упорядочить, чтобы выявить показательные типы поведения или, наоборот, предотвратить по­ведение, не соответствующее сконструированной модели порядка. Так, фабриканты могут спросить у социологов, как предотвратить забастовки; командующие войсками, оккупирующими чужую стра­ну, могут спросить, как бороться с партизанами; полицейские могут проверить практические рекомендации по рассеиванию толпы и сдерживанию потенциальных бунтовщиков; управляющие торго­выми компаниями могут затребовать наилучших способов иску­шения потенциальных покупателей; чиновники, занимающиеся делами общественности, могут спросить, как сделать нанявших их политиков более популярными и избираемыми; сами же полити­ки могут обратиться за советом, какие методы поддержания за­конности и порядка наиболее эффективны (т.е. как заставить сво­их подданных подчиняться закону, желательно добровольно, даже тогда, когда им не нравятся эти законы).