"Вальдцель же порождает искусное племя играющих", --гласит старинное речение об этой знаменитой школе. По сравнениюс другими касталийскими школами той же ступени, здесь болеевсего царствовали музы, и если в остальных школах, как правило,преобладала какая-нибудь наука, например, в Койпергейме --классическая филология, в Порте -- логика Аристотеля исхоластов, в Плаивасте -- математика, то в Вальдцеде, напротив,по традиции господствовала тенденция к универсальности, исоединению братскими уаами науки и искусства, и наивысшимвоплощеинем этого была Игра в бисер. Правда, и адесь, как и во всех других школах, ее непреподавали официально, нигде она не была обязательнойдисдиплипои; зато почти все ученики Вальдцеля посвящали ей своесвободное время, к тому же городок Вальдцель был, так сказать,официальной столицей Игры и всех ее учреждений: здесьнаходилась знам.енитая зала, где проводились торжественныеИгры, здесь же помещался огромный Архив Игры, здесь жерасполагалась и резиденция Магистра Игры. Несмотря на то чтовсе эти институты были совершенно самостоятельны ивальдцельская школа никак не была с ними свазаяя, все же духИгры чувствовался во всей атмосфере городка, в нем всегдавитало что-то от священнодействия публичных Игр. Городок ивпрямь гордился не только школой, но и Игрой. Учеников школыжители называли студентами, а обучающихся в школе Игры и ихгостей "лузерами" (искаженное "lusores"{2_2_01}). Кстати,вадьлцелыжая шкова была самое малочасденной из всехкасталииских школ, редко когда в ней одновременно обучалосьбопее шестидесяти учеников, и, конечно же, это обстоятельствопридавало ей характер чего-то исключительного,аристократяческого. Саздавалось впечатление, будто школа этаотличается от других, являясь как бы элитой среди элиты; да ито сказать, за последние десятилетия из стен этой достойнейшейиз школ вишли многие Магистры и все Магистры Игры. Следует,вднако, отметить, что слава эта далеко не для всех быланеоспоримой, кое-где высказывалось мнение о вадьлцельцах как онадменных эстетах, избалованных принцах, ни к чему, кроме Игры,не пригодных; наступали времена, когда в других школах оВальдцеле ходили весьма суровые и горькие отзывы, но ведьименно острота и резкость подобных нападок говорят о наличиипричин для зависти. Как бы то ни было, а перевод в Вальдцельявлялся неким отличием; Иозеф Кнехт знал это и, хотя был лишенвульгарного честолюбия, принял это отличие с радостью и дажегордился им. Вместе с несколькими товарищами он прибыл в Вальдцельпешком. Исполненный нетерпеливых ожиданий, он миновал южныеворота и сразу же был покорен древним городком и широкораскинувшимися достройками цистерцианского монастыря, в которомтеперь размещалась школа. Так и не скинув дорожного платья,только легко перекусив в привратницкой, Иозеф один отправилсяна прогулку открывать свою новую родину, довольно скорообнаружил тропинку, бегущую вдоль берега по развалинамстаринной городской стены, ненадолго задержался на сводчатоммосту, послушал шум плотины, доносившийся со стороны мельницы,спустился по липовой аллее мимо погоста и за высокой изгородьюувидел и сразу признал маленькое обособленное селениепосвятивших себя Игре: торжественную залу, Архив, лекционные игостевые помещения, а также домики учителей. Из дверей одногоиз них вышел человек в одежде мастера Игры, и Иозеф подумал,что здесь, должно быть, и есть какой-нибудь легендарный lusor,а может быть, и сам Magister Ludi. Подобно волшебству, окуталапришельца эта атмосфера, все здесь было таким древним, полнымдостоинства, на всем лежала печать давних традиций, все былословно освящено, и здесь ты был ближе к центру, чем в Эшгольце.Возвращаясь из сферы притяжения Игры, Иозеф ощутил воздействиееще и других чар, быть может, менее возвышенных, но не менееволнующих. То был маленький городок, частица низменного мира совсем его житьем-бытьем: собачками и детскими колясками,запахами лавок и ремесел, бородатыми бюргерами и толстымиторговками за прилавком, играющими и плачущими ребятишками инасмешливо поглядывающими девицами. Многое напоминало здесь ещедоисторические времена, Берольфинген, а он-то думал, чтодавным-давно все уже позабыл. Теперь какие-то глубинные пластыего души отзывались на все это -- на картины, на запахи, назвуки. Здесь ему предстояло узнать не такой тихий, однако болеебогатый и разнообразный мир, чем тот, который он познал вЭшгольце. Сами занятия сначала были прямым продолжением эшгольцских,разве что прибавилось несколько новых предметов. Подлинноновыми оказались только упражнения в медитации, правда, и к нимИозеф после первых уроков Магистра музыки тоже в какой-тостепени уже приобщился. Он охотно посещал эти уроки, видя в нихпрежде всего приятную, снимающую напряжение игру. И лишьнемного поздней -- мы еще вспомним об этом -- он на самом себепознал истинное и высокое значение медитации. Директором школыв Вальдцеле был некий оригинал по имени Отто Цбинден, уже тогдаперешагнувший за шестой десяток и внушавший ученикам некоторыйстрах; кстати, его темпераментным и очень красивым почеркомсделано несколько уцелевших до наших дней записей об ученикеИозефе Кнехте. Впрочем, на первых порах не столько учителя,сколько соученики вызывали интерес и любопытство новичка.Особенно часто общался он с двумя, причем общение это былодовольно оживленным, о чем имеются многочисленныесвидетельства. Тому, с которым он сошелся в первые же месяцы(его звали Карло Ферромонте{2_2_03}, и впоследствии он какзаместитель Магистра музыки занял вторую по важности должностьв Коллегии), было столько же лет, сколько и Кнехту. Ему мыобязаны, между прочим, созданием истории стилей игры на лютне вшестнадцатом веке. В школе его прозвали "поедателем риса",ценили в нем приятного товарища по играм. Дружба его с Иозефом,начавшись с разговора о музыке, продолжалась многие годы.Вместе они разучивали пьесы, вместе играли упражнения, о чемнам стало известно благодаря чрезвычайно содержательным письмамКнехта к Магистру музыки, правда, малочисленным. В одном изпервых этих писем Кнехт отзывается о Ферромонте как о"специалисте и знатоке музыки богатого орнамента, украшений,трелей и т.п."; он играл с ним Куперена, Перселла и другихкомпозиторов семнадцатого и восемнадцатого веков. В другомписьме мы находим оценку этих упражнений и этой музыки, "где внекоторых пьесах почти каждая нота имеет знак украшений", Кнехтпродолжает: "После того как ты несколько часов подряд ничегодругого не делал, как разучивал форшлаги, трели и морденты, утебя пальцы словно заряжены электричеством". В музыке Иозеф Кнехт делал действительно большие успехи.На второй и третий год пребывания в Вальдцеле он довольно беглоиграл и читал с листа ноты, ключи, сокращения, басовыеобозначения всех веков и стилей и обжился в царствезападноевропейской музыки в той мере, в какой она сохраниласьдо наших времен, с ее законами рукомесла, почитанием ипестованием как чувственного, так и технического, дабы можнобыло овладеть самим ее духом. Именно его стремление схватитьчувственный момент, его жажда через чувственное, через звук,через необычное для слуха в различных музыкальных стиляхпроникнуть в дух музыки довольно долго препятствовали емуначать предварительное изучение Игры. В своих лекциях,прочитанных, разумеется, гораздо позднее. Кнехт следующимобразом сформулировал это: "Кто знает музыку только поэкстрактам, извлеченным из нее Игрой стеклянных бус, можетбыть, и не плохой мастер Игры, но далеко еще не музыкант и,вероятно, не историк. Музыка состоит не только из тех чистодуховных колебаний и фигур, которые мы из нее извлекли -- втечение многих веков она была прежде всего эмоциональнойрадостью, радостью выдоха, отбивания такта, радостью,рождающейся при слиянии голосов, совместном звучанииинструментов, радостью красок, трений и раздражений. Бесспорно,дух -- это главное, и не менее бесспорно, что изобретение новыхинструментов, изменение старых, введение новых тональностей иновых композиционных и гармонических правил, а также наложениезапретов -- всего лишь внешнее явление, подобно тому как нарядыи моды народов являются чем-то внешним. Однако необходимоэмоционально охватить и вкусить эти внешние и чувственныепризнаки, чтобы, исходя из них, постигнуть эпохи и их стили.Музыка создается не одним мозгом, а руками и пальцами, горлом илегкими, и тот, кто умеет читать ноты, но не владеет всовершенстве каким-нибудь инструментом, пусть лучше нерассуждает о музыке. Следовательно, и историю музыки нельзяпонять, исходя только из абстрактной истории стилей: например,периоды упадка музыки вообще останутся непостижимыми, если мыне распознаем в них всякий раз преобладания чувственного иколичественного над духовным". Одно время казалось, что Кнехт решил стать музыкантом.Всеми факультативными занятиями, в том числе и введением вИгру, он настолько манкировал ради музыки, что директору вконце первого семестра пришлось вызвать его на беседу. Ноученик Кнехт не дал себя запугать, он упрямо ссылался на своиученические права. Сообщают, будто бы он заявил директору:"Если я отстану по какому-нибудь обязательному предмету, вывправе порицать меня; но для этого я не давал вам повода.Напротив, я вправе распоряжаться остающимся у меня временем ипосвящать три четверти его и даже все четыре -- музыке. Мнедостаточно сослаться на устав". У директора хватило ума не настаивать, но, разумеется, онвзял на заметку строптивого ученика и долгое время обращался сним холодно и строго. Более года, предположительно даже полтора года, тянулсяэтот несколько странный период ученичества Кнехта: обычные,отнюдь не блестящие баллы, тихое и, как нам кажется, после егоразговора с директором немного упрямое уединение, никакихзаметных дружеских связей, зато необыкновенное и страстноеусердие в музыке, забвение ради нее почти всех необязательныхдисциплин, даже Игры. Некоторые черты этого юношеского портрета-- несомненно черты переходного возраста. С другим полом он вэтот период сталкивался только случайно, испытывая большоенедоверие, мы предполагаем в нем даже (это свойственно многимвыпускникам Эшгодьца, если у них не было сестер) большую долюробости. Читал он много, особенно увлекался немецкимифилософами: Лейбницем, Кантом, романтиками, из которыхнаибольшее влияние оказал на него Гегель. Здесь следует несколько подробнее остановиться на фигуретого соученика Кнехта, который сыграл решающую роль в еговальдцельской жизни, -- на вольнослушателе Плинио Дезиньори.Как уже сказано, он был вольнослушателем, те есть обучался вшколах элиты как некий гость, не намереваясь впоследствиивступить в Орден и навсегда остаться в Педагогическойпровинции. Таких вольнослушателей время от времени можно быловстретить в школах элиты, не очень часто, правда, тая какВоспитательная Коллегия не дорожила подготовкой учеников,которые по окончании школы возвращались домой и тем самым в"мир". Но в стране имелось несколько старинных патрицианскихродов, сослуживших Касталии в годы ее основания немалую службу;обычно они досылали одного из своих сыновей, если он былдостаточно одарен, в Касталию для воспитания в элитарной школе,право это тоже сохранялось за ними по традиции. Хотявольнослушатели во всех отношениях подчинялись тем же правилам,что и остальные ученики, они все же были среди сверстниковисключением, хотя бы потому, что с каждым годом не отдалялисьвсе более от родины и семьи, да и все каникулы проводили дома.Однокашники же считали их гостями и чужаками, так как нравы иобраз их мыслей определялись семьей, родиной. Их ждалродительский кров, светская карьера, определенная профессия,брак и лишь весьма редко случалось, что такой гость,захваченный духом Провинции и в согласии со своим семейством,оставался в Касталии и вступал в Орден. Зато мы знаем в историинашей страны несколько государственных деятелей, которые,будучи в юности такими вольнослушателями, самым решительнымобразом защищали элитарную школу и Орден, когда по тем или инымпричинам общественное мнение было настроено против них. Именно таким вольнослушателем был Плинио Дезиньори, и сним-то Иозеф Кнехт -- годами немного моложе -- столкнулся вВальдцеле. То был юноша высокоодаренный, блиставший своимкрасноречием и умением вести спор, темпераментный и несколькобеспокойный, причинявший немало забот директору Цбиндену. Ибохотя Плинио учился хорошо и в этом смысле его ни в чем нельзябыло упрекнуть, он не прилагал никаких стараний к тому, чтобызабыть свое исключительное положение, не лезть на глаза искромно повиноваться, но, напротив, открыто и задорнопровозглашал свои антикасталийские, мирские взгляды. Неминуемоэти двое юношей должны были столкнуться: оба были талантливы,оба призванные, это делало их братьями, в то время как во всемостальном они были полной противоположностью друг другу. Лишьпостигнув самую сущность подобного противоречия и сняв его повсем правилам диалектики, учитель оказался бы в состояниирешить встающую здесь задачу и добиться необходимого синтеза.Для этого нужна была немалая прозорливость и высокоепедагогическое мастерство. Но хотя данных и желания у директораимелось вдоволь (он не принадлежал к тем учителям, которыетерпеть не могут учеников, отмеченных гением), у него все жеотсутствовало важнейшее условие: доверие обоих учеников.Плинио, уже вошедший в роль одиночки и бунтаря, держался поотношению к директору всегда настороже; а с Иозефом у ОттоЦбиндена отношения разладились из-за факультативных занятий,так что за советом к нему Иозеф никогда бы не обратился. Но, насчастье Кнехта, существовал еще Магистр музыки. У него-то Кнехти попросил поддержки, а мудрый старец, отнесясь ко всему весьмасерьезно, мастерски сыграл эту игру, как мы увидим ниже. В егоруках величайшее искушение в жизни юного Кнехта, опасность,грозившая ему, обернулась увлекательной задачей, а сам оноказался ее достойным. Канва этой дружбы-вражды между Иозефом иПлинио, или композиция на две темы, или диалектическая играмежду двумя умами выглядела примерно следующим образом. Как и следовало ожидать, Иозеф первым обратил внимание насвоего будущего партнера Дезиньори и даже увлекся им. И нетолько потому, что Плинио был старше, что он был красивым,темпераментным и красноречивым юношей, но прежде всего потому,что он был "оттуда", из внешнего мира, что он былнекасталийцем, человеком, у которого были мать, отец, дяди,тети, сестры и братья, человеком, для которого Касталия совсеми ее законами, традициями и идеалами была всего лишь однимиз этапов, отрезком пути, временным пристанищем. Для этой белойвороны Касталия вовсе не означала всего мира, Вальдцель дляПлинио был школой, как многие другие, а возвращение в "мир" ненесло с собой позора и кары. Его не ожидало вступление в Орден,ему предстояли карьера, брак, политическая борьба, короче -- та"реальная жизнь", о которой каждый касталиец втайне жаждал быузнать побольше, ибо "мир" представлялся касталийцу, как оннекогда представлялся кающемуся грешнику или монаху, чем-тонеполноценным и запретным, однако от этого не менеетаинственным, соблазнительным и влекущим. А Плинио ничуть нескрывал своей принадлежности к этому миру, не стыдился ее,напротив, он был горд ею. С мальчишеским полунаигранным рвениемон сознательно подчеркивал свою обособленность, пользуясь любымповодом, чтобы противопоставить свои мирские воззрения и мерки-- касталийским, выдавая свои за лучшие, более правильные,естественные и человечные. При этом он часто ссылался на"природу" и "здравый смысл", противопоставляя их искаженному ичуждому жизни "духу школы", не скупился па громкие слова иярлыки, однако у него хватало вкуса и ума не прибегать к грубымпровокациям и по мере сил не переступать обычных для Вальдцеляправил ведения диспутов. Защищая "мир" и наивную жизнь от"высокомерной схоластической духовности" Касталии, он стремилсядоказать, что способен добиться успеха оружием самогопротивника; он отнюдь не желал играть роль дикаря, который вслепоте своей топчет цветник" интeллeктуaльного образования. В то время часто можно было наблюдать, как Иозеф Кнехт,держась где-нибудь в задних рядах, внимательно слушалораторствующего Дезиньори. Любопытство, удивление и страхохватывали Иозефа, когда Плинио уничтожал все свято чтившееся вКасталии, все ставил под сомнение, высмеивал то, во что он,Кнехт, верил. Но Иозеф замечая также, что далеко не всеприсутствовавшие относились серьезно к подобным речам, многиеслушают Плинио только потехи ради, как слушают базарногокрикуна. Не раз при нем и возражали Плинио, то иронизируя надего нападками, то опровергая их. Однако вечно около этоговольнослушателя кто-нибудь да толкался, вечно он привлекалвнимание; и был у него под рукой противник или нет, всегдачто-то притягивало к Дезиньори, всегда он вводил в соблазн.Иозеф, должно быть, чувствовал то же, что и остальные ученики,толпившиеся окало оратора, встречая его тирады порой смехом, апорой и удивлением, но, несмотря на робость, даже страх,нападавший на него, когда он слышал подобные речи, Иозефодновременно ощущал и их чудовищную притягательную силу, и нетолько потому, что они развлекали его, -- нет, они захватывалиего куда глубже. Разумеется, внутренне он не соглашался ни скакими мыслями смелого оратора, нет, но имелись определенныесомнения, о существовании которых или даже о возможностисуществования которых достаточно было знать, чтобы они ужепричиняли боль. Вначале боль эта не очень, беспокоила: что-тозадевало его, что-то тревожило, рождая неопределенные чувства,-- нечто среднее между буйным стремлением куда-то и нечистойсовестью. Вот почему должен был настать час, и он настал, когдаДезиньори заметил, что среди слушателей есть один, для которогоречи его нечто большее, нежели занятная или предосудительнаязабава или просто утоление страсти к спорам. Это был молчаливыйсветловолосый юнец в тонкими чертами, немного робкий на вид, онкраснел и конфузился, скупо отвечая на его, Плинио,доброжелательные расспросы. "Должно быть, мальчишка давно ужеследит за мной", -- подумал Плинио, решив вознаградить егокаким-нибудь приветливым жестом и тогда уже полностьюзавоевать; он пригласил Кнехта после полудня к себе в комнату вгости. Однако к этому стеснительному и суховатому юноше нетак-то легко было подступиться! К удивлению своему, Плиниозаметил, что юнец сторонится его, не вступает в разговор, априглашение прийти в гости даже не принял. Это, в свою очередь,раззадорило старшего, и он тут же начал обхаживать Иозефа,сначала побуждаемый только самолюбием, а затем и всерьез, ибопочувствовал в нем достойного противника, возможно, будущегодруга или, наоборот, врага. Не раз он видел Иозефа неподалекуот себя, тот напряженно слушал, но тут же отступал, как толькоПлинио хотел подойти к нему. Такое поведение Иозефа имело свои резоны. Давно уже понялон, что в лице этого вольнослушателя и чужака его ждет что-товажное, быть может, прекрасное, какое-то расширение горизонта,открытые, познание нового, но, может быть, и опасный соблазн,во всяком случае, нечто, перед лицом чего ему надо быловыстоять. Своими первыми сомнениями, вызванными встречей сПлинио, он поделился с Ферромонте, но Карло не обратил на нихникакого внимания, считая Плинио самонадеянным и многовоображающим о себе малым, которого незачем и слушать, -- исразу же снова погрузился в свои музыкальные упражнения. Что-топодсказывало Иозефу: пойди к директору, поделись с ним своейтревогой, своими сомнениями, но после того памятного разговорау Иозефа не осталось и следа приязни к Цбиндену. Он не могпойти к нему и все рассказать, боясь, что его не поймут, илиеще того хуже: разговор о бунтаре директор воспримет как некийдонос. И вот, смущенный попытками Плинио дружески сблизиться сним, он обращается к своему доброжелателю и доброму гению,Магистру музыки, и посылает ему подробное письмо, к счастью,сохранившееся до наших дней. "Я еще не уяснил себе, -- пишетон, -- надеется ли Плинио в моем лице приобрестиединомышленника или ему нужен собеседник. Надеюсь на второе.Ведь стремление обратить меня в свою веру означало бы попыткутолкнуть меня на предательство, попытку разрушить всю моюжизнь, неразрывно связанную теперь с Касталией. За ее пределамиу меня нет ни родителей, ни друзей, к которым я мог бывернуться, если бы у меня когда-нибудь возникло такое желание.Но если дерзкие речи Плинио не имеют целью обратить меня илиоказать на меня определенное влияние, они все же очень смущаютменя. Хочу быть с вами, уважаемый Магистр, предельнооткровенным: образ мыслей Плинио несет в себе нечто такое, чтоя не могу отмести простым нет; он взывает к какому-то голосу вомне, который склонен порой согласиться с ним. Скорей всего этоголос самой природы, вступающий в противоречие с моимвоспитанием и свойственными нам взглядами. Когда Плинио именуетнаших учителей и Магистров жреческой кастой, а нас, учеников,послушным стадом выхолощенных баранов, то это, разумеется,грубые и нарочитые слова, но какая-то правда, быть может, всеже в них есть, ведь иначе они бы меня не тревожили? Плиниоспособен высказывать поразительные и обескураживающие вещи.Например, так: Игра, по его мнению, -- рецидивфельетонистической эпохи{1_1_0_04}, пустая и безответственнаяигра с буквами, в которой мы растворили язык различных видовискусства и науки; вся она состоит из одних ассоциаций, играетс одними аналогиями. Или вот еще пример: доказательствомбессмыслицы всего нашего духовного образования и отношения кжизни является наше сознательное бесплодие. Например, выанализируете, говорит он, законы, стили и технику всехмузыкальных эпох, а сами не создаете никакой новой музыки. Вычитаете и толкуете Пиндара и Гете, говорит он, и стыдитесь самисочинять стихи. Все это такие упреки, от которых я не в силахотделаться смешком. И они еще не самые страшные, не те, чторанят меня больнее всего. Хуже, когда он, например, утверждаетбудто мы, касталийцы, живем наподобие искусственно выведенныхпевчих птиц, не зарабатывая себе на хлеб, не зная горестей иборьбы за существование, не зная и не желая знать о той частичеловечества, на труде и бедности которой зиждется нашакомфортабельная жизнь". Письмо заканчивается словами:"Глубокочтимый Магистр, быть может, я злоупотребил Вашейдобротой и вниманием, -- я готов услышать из Ваших уст упрек.Побраните меня, наложите на меня епитимью, буду толькоблагодарен Вам. Право, я нуждаюсь в Вашем совете. Некотороевремя я еще выдержу это состояние, но повернуть все в нужнуюсторону -- для этого я слишком слаб и неопытен, и самое плохое,что я не могу довериться нашему директору, разве что Вы мне этострого прикажете. Вот почему я докучаю Вам тем, что постепенностановится для меня все более тяжким бременем". Ах, какую неоценимую услугу оказал бы нам ответ Магистра,держи мы его, черным по белому, в наших руках! Но ответ был данустно. Вскоре после того, как Иозеф отправил письмо, Магистрмузыки посетил Вальдцель, чтобы принять экзамен, и в первый жедень своего пребывания наилучшим образом позаботился о своемюном друге. Мы знаем об этом из рассказов самого Кнехта.Магистр отнюдь не облегчил ему задачи. Он начал с тщательнойпроверки школьных отметок Кнехта и в особенности его приватныхзанятий, каковые Магистр нашел чересчур односторонними. В этомон согласился с директором, настояв, чтобы Иозеф сам во всемпризнался, последнему. Относительно того, как Иозефу вести себяс Дезиньори, он оставил весьма определенные указания и уехал неранее, чем обсудил все с Цбинденом. Последствием был не толькопримечательный и незабываемый для всех, кто был томусвидетелем, поединок между Дезиньори и Кнехтом, но также исовершенно новые отношения между Кнехтом и директором. Правда,они и теперь не были задушевными и таинственными, как в случаес Магистром музыки, но они прояснились, и напряженностьисчезла. Новая роль, выпавшая на долю Иозефа Кнехта, надолгоопределила всю его жизнь. Ему было дозволено принятьпредложенную Плинио дружбу и, так сказать, с открытым забраломвстретить его атаки, причем учителя не должны были вмешиватьсяили контролировать их. Главная задача, поставленная Магистром,заключалась в следующем: Кнехту вменялось в обязанностьзащищать Касталию от ее критиков, а весь диспут вести на самомвысоком уровне; это повлекло за собой, между прочим,необходимость активного усвоения всех законов, существовавших вОрдене и Касталии, отчетливого их осознания. Прошло немноговремени, и диспуты между подружившимися противниками приобрелиизвестность, ученики боялись пропустить хотя бы один из них.Агрессивный, иронический тон Дезиньори утратил свою прежнююгрубость, формулировки его стали осторожней и ответственней,критика более конкретной. До этого на стороне Плинио были почтивсе преимущества: он прибыл из "мира", обладал его опытом, егометодами и средствами нападения, да и в нем самом было что-тоот бездушности этого мира; из разговоров, ведшихся взрослыми вдоме Дезиньори, ему было известно примерло все, что этот миримел против Касталии. Но возражения Кнехта заставили его теперьвонять: хоть он и знал свой мир недурно, лучше любогокасталийца, зато Касталию, ее дух "он знал куда хуже, нежелите, для кого она была родным домом, одновременно родиной исудьбой. Он стал понимать и постепенно даже признавать, что онздесь гость, а не абориген, и что не только там, в его мире, нои здесь, в Педагогической провинции, имеется вековой опыт икое-какие достижения, и здесь имеются традиции, даже своя"природа", которую он знал только частично и которая теперь,через своего гляшатая Иозефа Кнехта, требовала к себе уважения.А Кнехт, чтобы лучше справляться с ролью апологета, вынужденбыл путем занятий, медитации и самовоспитания все яснее, всеглубже усваивать то, что ему предстояло защищать. В риторикеДезиньори всегда одерживал верх, здесь, помимо темперамента ичестолюбия, свойственных ему от природы, ему помогали некоторыйсветский опыт и знание жизни; даже терпя поражение, он никогдане забывал о слушателях и обеспечивал себе достойное или, вовсяком случае, остроумное отступление, в то время как Кнехт,припертый противником к стене, мог, например, сказать: "Об этоммне надо еще подумать. Подожди несколько дней, Плинио, я тебетогда напомню". Если отношения двух юношей и обрели теперь достойнуюформу, а их диспут стал непременным атрибутом тогдашнейвальдцельской жизни, то для Кнехта ни сама его беда, ни веськонфликт ничуть не сделались легче. Благодаря высокому довериюи ответственности, возложенной на него, он справился с задачей,и доказательством силы и здоровья его натуры служит то, что ондостиг этого без видимого вреда для себя. Но в душе он оченьстрадал. Ведь дружеские чувства, которые он испытывал к Плинио,предназначались не только обаятельному и остроумному, светскомуи бойкому на язык товарищу, но в не меньшей мере тому чужомумиру, который его друг и противник представлял, который Кнехтугадывал и познавал в образе Дезиньори, в его словах и жестах;тому, так называемому "реальному миру", где существовали нежныематери и дети, голодающие люди и приюты для бедных, газеты,избирательная борьба; тому примитивному и вместе изысканномумиру, куда Плинио ездил на каникулы, чтобы навестить родителей,братьев и сестер, поухаживать за девушками, посетить собраниярабочих или развлечься в фешенебельном клубе, в то время какон, Иозеф Кнехт, оставался в Касталии, ходил в походы соднокашниками, купался, разбирал ричеркары Фробергера{2_2_04}или читал Гегеля. Что сам он полностью принадлежит Касталии и должен житькасталийской жизнью, жизнью без газет, без семьи, без кое-какихлегендарных развлечений, но и без нужды и голода,-- кстати,ведь и Плинио, столь яростно обзывавший учеников элитытрутнями, никогда не голодал и ни разу не заработал себе накусок хлеба, -- в этом Кнехт ни минуты не сомневался. Нет, мирПлинио вовсе не был наилучшим из миров, не был он и болееразумно устроен. Но он существовал, он был здесь, и, как былоизвестно из всемирной истории, существовал всегда и всегда былпримерно таким же, как теперь. Многие народы никакого другогомира не знали, они даже не догадывались о существованииэлитарных школ и Педагогической провинции, Ордена, Магистров иИгры. Великое множество людей на земле жило иной жизнью, чемжили в Касталии, проще, примитивней, опасней, незащищенней,беспорядочней. И этот примитивный мир был для людей родным, даКнехт и сам чувствовал какой-то его след в собственном сердце,подобие любопытства, тоски по нему и даже жалости к нему.Отдать ему должное, отвести ему место в собственном сердце, ноне поддаться ему -- вот задача. Ибо рядом с ним и выше егосуществовал другой мир, мир Касталии, мир духа, искусственносозданный, упорядоченный и охраняемый, однако нуждающийся впостоянном надзоре и воссоздании себя, мир иерархии. СлужитьКасталии, не попирая и тем более не презирая и другой мир, ипритом не поглядывать на него исподтишка, с неясными желаниями,с тоской по родине -- да, это было бы вернее всего! Ведьмаленькая Касталия служит большому миру, она поставляет емуучителей, книги, разрабатывает научные методы, заботится очистоте духовных функций и морали и всегда, как некая школа иприбежище, открыта для небольшого числа людей, предназначенныхпосвятить свою жизнь духу и истине. Но почему же оба мира неживут в полной гармонии и братстве рядом друг с другом,проникая друг в друга? Почему нельзя объединить и тот и другойв своем сердце и оба лелеять? Случилось так, что один из приездов Магистра музыки совпалс периодом, когда Иозеф, уставший и измученный возложенной нанего задачей, с превеликим трудом сохранял душевное равновесие.Магистр понял это по некоторым намекам юноши, но гораздоотчетливее свидетельствовал о том же его переутомленный вид,беспокойный взгляд, какая-то рассеянность. Магистр задалнесколько наводящих вопросов, натолкнулся на упрямое нежеланиеотвечать, перестал спрашивать и, озабоченный состоянием Иозефа,повел его в класс фортепиано, якобы намереваясь сообщить ему онекоем открытии музыкально-исторического характера. Он попросилКнехта принести клавикорды, настроить их и мало-помалу втянулего в разговор о происхождении сонаты, покуда ученик в концеконцов в какой-то мере не забыл о своих бедах, не увлекся и,уже сбросив с себя напряжение, благодарно внимал словам и игреМагистра. А тот не торопил его, спокойно дожидаясь, когдапридет готовность к восприятию, которой Иозефу так недоставало.И когда она пришла, Магистр закончил свое сообщение, сыграводну из сонат Габриэли, затем поднялся и, медленно расхаживаяпо небольшому классу, стал рассказывать. -- Многие годы тому назад соната эта меня очень занимала.То были годы моего студенчества, еще до того, как меняназначили учителем, а затем Магистром музыки. В то время яносился с честолюбивой мечтой написать историю сонаты с новыхпозиций, и тут наступил для меня период, когда мне не только неудавалось подвинуться ни на шаг вперед, но меня охватывалисомнения, имеют ли вообще какой-то смысл все этимузыковедческие и исторические исследования и изыскания,действительно ли они нечто большее, нежели забава праздныхлюдей, мишурный духовный заменитель подлинно переживаемойжизни. Короче, мне предстояло преодолеть один из тех кризисов,когда всякая наука, всякое духовное напряжение, всякая идеявообще кажутся нам сомнительными, не имеющими никакой цены,когда мы склонны завидовать крестьянину, шагающему за плугом,влюбленной парочке, гуляющей по вечерам, птице, поющей влистве, и каждой цикаде, звенящей летом на лугу, ибо жизнь ихпредставляется нам наполненной до краев и такой естественной,такой счастливой -- ведь о нуждах их, о тяготах, опасностях истраданиях мы ничего не ведаем! Одним словом, я потерял всякоеравновесие и должен признаться, что приятным такое состояниеникак не назовешь, мне, право, было очень тяжело. Я придумывалсамые диковинные варианты бегства и освобождения, помышлял отом, чтобы стать бродячим музыкантом и кочевать со свадьбы насвадьбу{2_2_05}, и если бы, как это описывается в старинныхроманах, мне в ту пору явился чужестранный вербовщик ипредложил надеть мундир, вступить в любое войско и принятьучастие в любой войне, я бы не отказался. В конце концов, каконо и бывает в таких случаях, я настолько растерялся, что самуже ничего не понимал, и мне крайне необходима была помощь состороны. На мгновение Магистр остановился, легкая улыбка скользнулапо его лицу. Затем он продолжал: -- Разумеется, был у меня, как оно и положено,руководитель моих ученых занятий, и, конечно же, наиболееразумным и правильным, даже долгом моим было бы обратитьсяименно к нему. Но так уж, Иозеф, все устроено: именно когда тыпопадаешь в трудное положение, сбиваешься с пути и тебе болеевсего нужна поддержка, у тебя возникает необоримое отвращение ксамому простому и нормальному выходу, к просьбе о самойобыкновенной помощи. Моему руководителю не понравился мойквартальный отчет, и он сделал мне несколько веских замечаний,а я-то думал, что на всех парах несусь к новым открытиям, новымконцепциям, и потому немного обиделся на него за эти упреки.Словом, у меня не было никакого желания обращаться к нему; явовсе не хотел идти с повинной и признавать, что он оказалсяправ. Своим товарищам я тоже не мог довериться, но был у настам по соседству один чудак, о котором я знал толькопонаслышке, специалист по санскриту, прозванный "йогом". И вотв минуту, когда я уже не в силах был выносить свое состояние, яотправился к этому человеку, чья одинокая и странная фигурастоль же часто вызывала у меня улыбку, сколь и тайноевосхищение. Я зашел в келью, намереваясь обратиться к нему, нозастал его в состоянии самоуглубления, в ритуальной индийскойпозе, и дозваться его оказалось невозможным: с тихой улыбкой наустах он витал где-то в ином мире. Мне не оставалось ничегодругого, как ждать подле дверей, покамест он очнется. Ждал ядолго, может быть, час, может быть, два, и под конец так устал,что невольно соскользнул на пол и остался сидеть, прислонившиськ стене. Но вот мой чудак начал постепенно пробуждаться, чутьповернул голову, расправил плечи, медленно вытянул скрещенныеноги и, собираясь встать, увидел меня. "Что тебе?" -- спросилон. Я поднялся и, не раздумывая, даже не сознавая, что,собственно, говорю, сказал: "Это сонаты Андреа Габриэли". Тутон выпрямился, посадил меня на свой единственный стул, самприсел на краешек стола и спросил: "Габриэли? Что же он тебесделал своими сонатами?" Тогда я пустился рассказывать ему осебе и своем состоянии, и получилось у меня нечто вредеисповеди. А он принялся расспрашивать и стал вдаваться в такиеподробности, что мне это показалось педантизмом: о всей моейжизни, о занятиях, о Габриэли и его сонатах, он непременнопожелал знать, когда я встаю, как долго читаю, сколько часовмузицирую, когда принимаюсь за трапезу и когда отхожу ко сну. Ая ведь уже доверился ему, даже как-то навязал себя, и теперьвынужден был терпеливо сносить эти вопросы, отвечать на них;мне стало стыдно, а он расспрашивал все беспощаднее, подвергая,по сути говоря, всю мою духовную и нравственную жизньтщательному анализу. И вдруг он умолк, этот йог, а когда я ипосле этого ничего не понял, он пожал плечами и сказал: "Разветы не видишь сам, в чем твоя ошибка?" Нет, я не видел. Тогда онпоразительно точно воспроизвел все, о чем до этогорасспрашивал, вплоть до первых признаков усталости, отвращенияи умственного застоя, доказав мне, что все это могло случитьсятолько от слишком свободного и бездумного увлечения занятиями имне давно пора с чужой помощью восстановить потерянные силы иконтроль над собой. Раз уже я отважился отказаться отрегулярных занятий медитацией, мне надлежало, по крайней мере,при первых неблагоприятных симптомах восполнить это упущение. Ион был решительно прав. Я и впрямь уже довольно длительноевремя не прибегал к медитации, не находя для нее досуга, былкак-то рассеян и раздражителен или слишком увлечен и возбуждензанятиями; мало того, по прошествии непродолжительного срока ядаже перестал осознавать свой грех, и нужно же было, чтобытеперь, на пороге полного краха и отчаяния, мне вдруг напомнилоб этом другой! Поистине мне стоило тогда большого труда,собравшись с духом, победить в себе подобную распущенность,вернуться к школьным начальным у
