Иозефу Кнехту было теперь около двадцати четырех лет. Суходом из Вальдцеля завершились его ученические годы инаступила вольная пора студенчества; если не считатьбеззаботных детских лет, проведенных в Эшгольце, годыстуденчества были, пожалуй, самыми светлыми и счастливыми в егожизни. Поистине, в свободных поисках юноши, впервые сбросившегошкольную узду, в его жажде открыть и завоевать все и вся, в егостремительном движении к бесконечным горизонтам духовного мираесть нечто трогательное, прекрасное, нечто от подлинного чуда,ибо еще не развеялась в прах ни одна иллюзия, не возниклосомнений ни в своей способности к безграничной самоотдаче, ни вбезграничности духовного мира. Именно для таких дарований, какИозеф Кнехт, для людей, по натуре своей стремящихся кцельности, к синтезу и к универсальности, не влекомых отдельнойярко выраженной способностью к ранней концентрации на одномкаком-нибудь поприще, -- для таких натур весна студенческойвольности бывает часто порой глубокого опьяняющего счастья;однако без дисциплины, вынесенной из школы элиты, без душевнойгигиены медитативных упражнений, без тактичного контроля состороны Воспитательной Коллегии подобная свобода представлялабы для упомянутых дарований большую опасность и сыграла бы длямногих роковую роль, как оно и случалось с огромным числомталантливых молодых людей до установления наших порядков вдокасталийские века. В те архаические времена высшие учебные заведения в иныепериоды бывали переполнены юными натурами фаустовского типа,которые на всех парусах мчались в открытое море науки иакадемической свободы, неизбежно претерпевая всекораблекрушения необузданного дилетантизма; ведь и сам Фаустесть первообраз гениального дилетанта со всем присущимпоследнему трагизмом. В Касталии же духовная свобода студентабесконечно шире, чем в университетах прежних эпох, да ивозможности для исследования куда богаче, к тому же Касталия незнает никакого воздействия материальных условий, здесь неиграют роли честолюбие, страх, бедность родителей, забота озаработке и карьере и тому подобное. В академиях, семинарах,библиотеках, архивах, лабораториях Педагогической провинции всестуденты, какого бы они ни были происхождения, имеют безусловноравные возможности; их назначения на различные ступени иерархииопределяются исключительно данными интеллекта и характера. Инапротив, большая часть вольностей, соблазнов и опасностей,подстерегающих молодых людей в мирских университетах -- как вобласти духа, так и в материальной сфере -- в Касталии несуществует вовсе. Разумеется, и здесь есть свои опасности, своебезумие и ослепление, да и где человечество избавлено от них? Ивсе же не одна возможность крушения, разочарования и гибели длякасталийского студента закрыта. Не может он, например,предаться пьянству, не растратит он свою молодость на участие вшумливых и заговорщических сообществах, столь характерных длянескольких поколений студентов прошлых времен, не может онвдруг открыть, что его студенческий диплом явная ошибка, что вего школьной подготовке зияют уже невосполнимые пробелы; отвсего этого его оберегают касталийские порядки. Опасностьрастратить свои силы на увлечение спортом или женщинами тоже невелика. Что касается женщин, то касталийский студент не знаетни опасностей и искушений брака, ни ханжества прежних эпох,толкавших студента к аскетизму либо в объятия женщин, в большейили меньшей степени продажных, и просто девок. Поскольку длякасталийских студентов не существует брака, то не существуетдля них и морали любви, связанной с институтом брака. Посколькуже у касталийца нет денег и, по сути говоря, никакойсобственности, то для него не существует и продажной любви. ВПедагогической провинции распространен обычай не выдаватьбюргерских дочек слишком рано замуж, и потому до свадьбыстудент или ученый для них самый подходящий любовник: этот ужникогда не спросит о происхождении и о доходах родителей, ондавно привык по меньшей мере приравнивать духовные способностик материальным, в большинстве случаев обладает недюжиннымвоображением и доброй долей юмора, а поскольку денег у него неводится, он должен расплачиваться личными доблестями. Подругакасталийского студента не знает вопроса: а женится ли он намне? Нет, он не женится. Правда, бывали и такие случаи:кто-нибудь из студентов элиты, женившись, возвращался в мир иотказывался от Касталии и Ордена. Однако эти немногочисленныеслучаи отступничества в истории школ и Ордена столь редки, чтообычно рассматриваются как курьез. Поистине степень свободы и самоопределения,предоставляемая ученикам элиты после выпуска изподготовительных школ во всех областях знаний, весьма велика.Ограничиваются они, если только дарование и интересы с самогоначала их не сужают, обязанностью для каждого представлять плансвоих занятий на семестр, выполнение которого Коллегияконтролирует весьма мягко. Многосторонне одаренные студенты,обладающие широкими интересами, -- а к ним относился и Кнехт,-- благодаря этой очень широкой свободе воспринимают первыестуденческие годы как нечто удивительно заманчивое и радостное.И именно студентам с многосторонними интересами, если они невовсе бездельники, Коллегия предоставляет почти райскуюсвободу. По своему желанию и выбору студент может заглядывать влюбые науки, смешивать любые отрасли, одновременно увлекатьсяшестью или восемью предметами или же с самого началаограничиться более узкой специальностью. Помимо выполненияобщих для всей Провинции и Ордена правил поведения, от негоничего не требуется, лишь раз в год он обязан предъявлятькарточки, где отмечены посещаемость лекций и прочитанныестудентом книги, а также прохождение практики в различныхинститутах. Более детальная проверка успехов начинается спосещения специальных курсов и семинаров, к которым относятсякурсы Игры и консерватория; в этих случаях -- и это само собойразумеется -- студенты обязаны держать официальные экзамены ивыполнять все задания, предложенные руководителем семинара. Ноникто им не навязывает посещения этих курсов; студент может,если желает, годами просиживать в библиотеках или толькослушать лекции. Тем студентам, которые не торопятся выбратьодну какую-нибудь науку, несколько оттягивая свое вступление вОрден, никто не мешает совершать длительные странствия по самымразличным областям знания, напротив, их всячески поддерживают.Помимо моральной чистоты, от них требуют подачи один раз в годвымышленного "жизнеописания". Этой старой и столь частовысмеиваемой традиции мы и обязаны тремя жизнеописаниями,сочиненными Кнехтом в студенческие годы. Речь в данном случаеидет не о добровольном и неофициальном литературной труде, вкакой-то мере тайном, даже запретном, результатом которого былинаписанные в Вальдцеле стихи, а о вполне обычной и официальнойработе. Еще на заре Касталия родился обычай обязывать младшихстудентов (еще ее принятых в Орден) писать особого рода новеллыили стилистические упражнения -- так называемые"жизнеописания", представлявшие собой воображаемые биографии,отнесенные к любой из прошлых эпох. Перед студентом ставиласьзадача мысленно перенестись в окружение и культуру, духовнуюатмосферу какой-нибудь исторической эпохи я придумать себесоответствующую той обстановке жизнь. В зависимости от времении моды это были: императорский Рим, Франция семнадцатого илиИталия пятнадцатого веков, Афины эпохи Перикла или же Австриявремен Моцарта, а у филологов к тому же утвердилось правилосоставлять романы о своей жизни на языке и в стилесоответствующей страны и эпохи. Сохранились в высшей степенивиртуозно сочиненные автобиографии в куриальном стиле папскогоРима 1200 года, автобиографии, написанные на монашеской латыни,автобиографии, на итальянском языке "Ста новелл"{2_3_02}, нафранцузском Монтеня, в стиле немецкого барокко МартинаОпица{2_3_03} и т.п. В этом вольном и игровом жанре сохранилисьотголоски древнеазиатской веры в последующее возрождение ипереселение душ; среди педагогов и среди учеников былораспространено представление о том, что нынешней жизни,возможно, предшествовала другая, в другом обличии, в другиевремена, в другой среде. Разумеется, это нельзя было назватьверой в строгом смысле слова, в еще меньшей степени это былоучением; лучше всего назвать это своего рода игрой,упражнением, полетом фантазии, попыткой представить себе своесобственное "я" в ином окружении и в иной обстановке. Так же,как в стилистических семинарах, а часто и в Игре, студенты вданном случае учились бережно приподнимать завесу над минувшимиэпохами культуры, временами и странами, привыкали рассматриватьсебя как некую маску, временное обличье энтелехии. У подобнойтрадиции есть своя прелесть, есть и свои преимущества, иначе онбы так долго не сохранился. Кстати, было довольно многостудентов, в большей или меньшей степени веривших не только видею возрождения душ в ином обличии, но и в правдоподобие имисамими созданных автобиографий. Конечно же, большинство этихвоображаемых жизней не было просто стилистическим упражнениемили историческим экскурсом, -- нет, это была своего рода мечта,так сказать, идеальный или идеализированный автопортрет:студенты описывали себя, как правило, в тех костюмах, наделялисебя такими характерами, в каких им хотелось бы щеголять икакие они хотели бы иметь в идеале. Добавим, что этижизнеописания представляли собой недурной педагогический прием,некую вполне официальную отдушину для потребности в поэзии,столь свойственной юношескому возрасту. Прошли уже многиепоколения с тех пор, как истинное и серьезное стихотворствобыло осуждено: частью его заменили науками, а частью Игрой вбисер. Однако жажда художественного творчества, жажда, стольсвойственная молодости, полностью не была этим утолена. Всочинении воображаемых биографий, которые порой разрастались доцелых повестей, молодым людям предоставлялось вполнедозволенное и просторное поле деятельности. Возможно, при этомкое-кто и совершал свои первые шаги на пути к самопознанию.Случалось, между прочим, -- и учителя взирали на этоблагосклонно, -- что студенты в таких жизнеописанияхобрушивались на нынешнее состояние дел в мире и на Касталию скритикой и высказывали бунтарские мысли. Помимо всего прочего,сочинения эти очень многое говорили учителям о моральном идуховном состоянии авторов как раз в то время, когда студентыпользовались наибольшей свободой и не находились подпристальным контролем. До нашего времени дошли три таких жизнеописания,сочиненных Иозефом Кнехтом, и все три мы приведем от слова дослова, полагая их наиболее ценной частью нашей книги. Написалли Кнехт только эти три вымышленные автобиографии, непотерялась ли какая-нибудь еще -- об этом возможны самыеразличные предположения. Определенно мы знаем только, что послетого, как Кнехт сдал третью, "индийскую", биографию, канцелярияВоспитательной Коллегии рекомендовала ему для следующей выбратьболее близкую историческую эпоху, о которой сохранилось большедокументальных свидетельств, и обратить внимание наисторические детали. Из рассказов и писем мы знаем: Кнехтдействительно занялся сбором материалов для новой такойбиографии, где хотел изобразить себя в восемнадцатом столетии;он намеревался выступить в роли швабского теолога{2_3_04},который оставляет церковную должность, дабы целиком посвятитьсебя музыке; кстати, этот теолог -- ученик Иоганна АльбрехтаБенгеля{2_3_05}, друг Этингера{2_3_06} и некоторое время гоститв общине Цинцендорфа{2_3_07}. Нам известно также, что в ту поруКнехт прочитал и законспектировал много трудов, частью весьмаредких, о церковных уставах, пиетизме{1_01} и оЦинцендорфе{2_3_07}, о литургиях и старинной церковной музыке.Дошло до нас и то, что Кнехт был поистине влюблен в образпрелата -- мага Этингера{2_3_06}, да и к магиструБенгелю{2_3_05} испытывал подлинную любовь и глубокое чувствоблагоговения: он даже переснял его портрет, который в течениедлительного времени можно было видеть у него на письменномстоле. Кнехт предпринимал серьезные попытки прийти кобъективной оценке Цинцендорфа{2_3_07}, в равной мере ипривлекавшего и отталкивавшего его. В конце концов, так и незавершив, Иозеф отложил эту работу, довольный уже тем, чтоуспел познать. Одновременно он объявил себя не в состояниисоздать на этом материале биографию, ибо чересчур увлексячастностями. Именно это высказывание и дает нам окончательноеправо усматривать в трех сохранившихся жизнеописаниях -- вовсене полагая при этом умалить их -- скорее труд поэтической иблагородной натуры, нежели работы ученого. Для Кнехта обретенная свобода была не только свободойнаучного познания, -- она означала также мощную разрядку. Онведь был не просто воспитанником, как все остальные, еготяготили не только строгие школьные правила, четкий распорядокдня, тщательный контроль и наблюдение учителей -- немалоевремя, выпадающее на долю ученика элиты. Отношения с ПлиниоДезиньори возложили на плечи Кнехта еще большую тяжесть,потребовавшую предельного напряжения умственных и душевных сил:ведь то была роль весьма активная и представительная, иответственность по сути превышала его силы, была ему явно не повозрасту. Со всем этим он справлялся только благодаря избыткусилы воли и таланта, и все же без поддержки издалека, поддержкиМагистра музыки, он, разумеется, не смог бы довести дело доконца. Двадцатичетырехлетнего Кнехта мы видим в конце еговальдцельских ученических лет, хотя и не по годам созревшим инесколько переутомленным, но, как это ни удивительно, безвнешних признаков нанесенного ему вреда. Однако сколь глубокобыло потрясено все его существо этой ролью и этим бременем,сколь близок он был к полному истощению, -- хотя тому и нетпрямых свидетельств, -- мы можем заключить из того, каквоспользовался сей молодой человек столь горячо желаннойсвободой. Кнехт, в последние школьные годы стоявший на виду и внекотором роде уже принадлежавший общественности, немедленно ирешительно от всего устранился. Более того, если проследить всюего тогдашнюю жизнь, то складывается впечатление, что большевсего ему хотелось стать невидимкой: никакое окружение, никакаякомпания не казались ему достаточно тихими, никакая жизньдостаточно уединенной. На первые, весьма пространные и бурные,письма Дезиньори он отвечал очень кратко и неохотно, а затем ивовсе перестал писать. Знаменитый ученик Кнехт словно в водуканул; только в Вальдцеле слава его не меркла и со временемприобрела легендарный характер. Именно поэтому он в первые студенческие годы избегалВальдцель, что повлекло за собой даже временный его отказ отпосещения старших и высших курсов Игры. И несмотря на это, -- хотя поверхностному наблюдателюдолжно было броситься в глаза поразительное пренебрежение кИгре, -- мы знаем: весь ход его свободных занятий, кажущийсятаким беспорядочным, бессвязным, во всяком случае -- необычным,целиком определялся Игрой, возвращал его к Игре и к службе ей.Мы останавливаемся на этом несколько подробнее, ибо черта этахарактерна. Иозеф Кнехт воспользовался свободой своих научныхзанятий самым удивительным, даже, казалось бы, сумасбродным июношески гениальным образом. В Вальдцеле он, как и все,прослушал введение в Игру и соответствующий повторный курс.Захваченный притягательной силой этой Игры игр, он, которого впоследнем учебном году среди друзей уже называли хорошимигроком, закончил еще один куре и, хотя числился толькоучеником элиты, был принят во вторую ступень адептов Игры, аэто считалось редким отличием. Одному из товарищей по повторному курсу, своему другу ивпоследствии помощнику, Фрицу Тегуляриусу, он спустя нескольколет поведал о случае, который не только определил его решениестать адептом Игры, но и оказал огромное влияние на его научныеисследования в годы студенчества. Письмо это сохранилось. Кнехтпишет: "Я хочу тебе напомнить один определенный день и однувесьма определенную Игру того времени, когда мы оба,назначенные в туже группу, с таким рвением трудилось наддебютами наших первых партий. Руководитель подал нам несколькоидей и предложил на выбор разные темы, мы как раз достиглищекотливого перехода от астрономии, математики и физики кфилологии и истории, а руководитель наш был великий мастер вустройстве нам, нетерпеливым новичкам, всевозможных ловушек, взаманивании нас на скользкую почву недопустимых абстракций ианалогий. Он подсовывал нам заманчивые игры-безделушки изобласти сравнительного языкознания и этимологии и забавлялсясверх меры, если один из нас попадал в ловко расставленныесети. До умопомрачения мы подсчитывали длину греческих слогов,и вдруг нам, самым беззастенчивым образом сбив нас с толку,вместо метрического, неожиданно предлагали заняться ударнымскандированием. Формально он преподавал блестяще и вполнекорректно, хотя вся манера подобного преподавания претила мне:он демонстрировал нам ошибочные ходы, соблазнял на ложныеумозаключения, хотя и с похвальным намерением обратить нашевнимание на подстерегающие нас опасности, но в какой-то мере иради того, чтобы посмеяться над зелеными юнцами и наиболеевосторженным привить побольше скепсиса. Но именно на егоуроках, во время его издевательских экспериментов с ловушками иподтасовками, когда мы, робея, ощупью пытались набросатьмало-мальски приемлемую партию, меня внезапно, всколыхнув всюмою душу, охватило сознание смысла и величия нашей Игры. Мыкромсали в то время какую-то языковедческую проблему и как бывблизи лицезрели блистательные взлеты языка, проходя с ним занесколько минут путь, на который ему понадобились многиестолетия. При этом меня особенно поразила картина бренностивсего сущего: на наших глазах такой сложный, древний, многимипоколениями шаг за шагом созданный организм сначала расцветал,уже неся в себе зародыш гибели, а затем это мудро возведенноездание постепенно приходило в упадок -- один за другим в немпоявлялись признаки вырождения, вот-вот оно рухнет совсем. Нотут меня озарила радостная, ликующая мысль: ведь падение исмерть этого языка не завели в пустоту, в ничто, ибо юностьего, расцвет и даже упадок сохранились в нашей памяти, в нашихзнаниях о нем и его истории, он продолжает жить в знаках иформулах науки, в тайнописи Игры стеклянных бус, а потому влюбое время может быть восстановлен. Неожиданно я понял, что вязыке нашей Игры (во всяком случае, по идее) каждый знакпоистине всеобъемлющ, каждый символ и каждая комбинациясимволов ведет не куда-нибудь, не к отдельно взятому примеру,эксперименту или доказательству, но к центру, к тайне тайнмира, к основе всех знаний. В озарении той минуты мнеоткрылось, что каждая модуляция из мажора в минор в сонате,каждое превращение мифа или культа, каждая классическаяформулировка или высказывание художника -- при истинноммедитативном рассмотрении -- суть не что иное, какнепосредственный путь к тайнам мира, где между вдохом ивыдохом, между небом и землей, между Инь и Ян{2_3_08} вечносвершается святое. Хотя я уже тогда как слушатель присутствовална нескольких хорошо проведенных играх и при этом пережилнесколько возвышенных минут и сделал не одно счастливоеоткрытие, я все же до той поры был склонен к сомнениям вистинной ценности и значимости нашей Игры. В конце концовкаждая удачно решенная математическая задача может доставитьдуховное наслаждение, всякая хорошая музыкальная пьеса, когдаее слушаешь, и еще больше, когда ее играешь, способна возвыситьдушу, приобщить к великому, а каждая проникновенная медитацияуспокоит твое сердце, настроит его в унисон со вселенной.Именно поэтому, нашептывал мне червь сомнения, Игра -- толькоформальное искусство, сноровка ума, уменье остроумнокомбинировать, а потому не лучше ли бросить играть в нее изаняться чистой математикой или хорошей музыкой? Но именнотогда, впервые для меня, прозвучал внутренний голос самой Игры,меня до мозга костей пронизал ее сокровенный смысл, и с тогочаса я уверовал: царственная наша Игра -- поистине linguasacra, священный и божественный язык. Тебе нетрудно вспомнитьэто мгновение, ведь ты тогда сам заметил, как я внутреннепреобразился: я услышал зов. Сравнить его я могу только с темнезабываемым призывом, который преобразил и возвысил душу мою ижизнь, когда я еще мальчиком встретился с Magister musicae и онпризвал меня в Касталию. Ты все заметил, и я это почувствовал,хотя ты и не проронил ни слова; мы и ныне не будем большеговорить об этом. Ну, так вот, у меня есть к тебе просьба, ичтобы пояснить ее, я должен тебе рассказать кое-что, чего никтоеще не знает и не должен узнать и впредь. Мои нынешние занятия-- не прихоть, они не продиктованы случайным настроением, воснове их -- строго продуманный план. Ты, должно быть, хотя быв общих чертах, еще помнишь ту учебную партию, которую мы,будучи на третьем курсе, построили под руководством учителя иво время которой я услышал тот самый голос и пережил своепризвание. Эту учебную партию (она начиналась с ритмическогоанализа темы для фуги, в середине ее еще помещалось изречение,приписываемое Конфуцию) я изучаю и теперь, то естьпрорабатываю каждую фразу и перевожу ее с языка Игры напервоначальный язык -- математический, орнаментальный,китайский, греческий и т.д. Я хочу, хоть один раз в жизни,по-настоящему проследить и сам достроить все содержание однойпартии. Первую часть я уже одолел, мне понадобилось на это двагода; вероятно, придется потратить еще несколько лет. Но разуже в Касталии нам дана свобода занятий, я решилвоспользоваться ею именно таким образом. Все возражения мнеизвестны. Большинство наших учителей заявило бы: понадобилосьнесколько столетий для изобретения и усовершенствования Игрыкак некоего универсального метода и универсального языка:понадобилось несколько столетий, чтобы выразить с помощьюзнаков этого языка все духовные ценности и понятия. И вотявляешься ты и хочешь проверить, правильна ли это! Тебе нужнабудет для этого вся жизнь, и ты раскаешься. Нет, неправда, дляэтого не нужна вся жизнь, и я не раскаюсь. Теперь о моейпросьбе: ты ведь сейчас работаешь в Архиве Игры, а я, по вполнеосновательным причинам, еще некоторое время хотел бы непоказываться в Вальдцеле. Потому прошу тебя ответить нанекоторые вопросы, то есть сообщить мне в несокращенном видеофициальные коды и знаки различных тем, хранящихся в Архиве. Ярассчитываю на тебя, а также на то, что, когда я тебепонадоблюсь, ты тоже будешь располагать мною". Быть может, именно здесь уместно привести еще однувыдержку из писем Кнехта, касающуюся Игры, на этот раз -- изписьма Магистру музыки, хотя оной написано на год или двапозднее вышеприведенного. "Я думаю, -- пишет Кнехт своему покровителю, -- что можнобыть вполне хорошим, виртуозным мастером Игры, даже способнымМагистром, и не догадываться о подлинной тайне Игры, осокровенном ее смысле. Более того, человек, догадывающийся онем или познавший его, став виртуозом Игры или даже возглавивее, способен нанести ей куда больший вред, нежели тот, ктоничего о ней не ведает. Ибо внутренняя, ээотерическая сторонаИгры, как и всякая эзотерика, направлена во всеединство, вглубины, туда, где в:вечном вдохе и выдохе только вечноедыхание повелевает самим собой. Того, кто до конца проник всокровенный смысл Игры, уже не назовешь собственно играющим,ему чуждо множество, он не способен к радости изобретения,составления и комбинирования, ибо он познал иные желания ирадости. Поскольку же я мню себя близким к самому смыслу Игры,для меня и для других будет лучше, если я не сделаю Игру своейпрофессией, а посвящу себя музыке". Должно быть, Магистра музыки, вообще-то не щедрого написьма, встревожило это признание, и он поспешил в своейобычной дружеской манере предостеречь своего питомца: "Хорошо,что ты не требуешь от своего руководителя Игры "эзотеричности"в твоем понимании этого слова, ибо я надеюсь, что в твоихсловах не было иронии. Руководитель Игры или учитель,обеспокоенный более всего тем, достаточно ли он приблизился к"сокровенному смыслу", был бы плохим педагогом. Откровеннопризнаюсь, на всем своем долгом веку я никогда не говорил своимученикам о "смысле" музыки; если таковой и существует, во мнеон не нуждается. И напротив, я всегда придавал большое значениетому, чтобы мои ученики умели как следует отсчитывать восьмые ишестнадцатые. Будешь ли ты учителем, ученым или музыкантом --благоговей перед "смыслом", но не воображай, будто его можнопреподать. Одержимые желанием преподать "смысл", философыистории некогда испортили половину мировой истории, положилиначало фельетонистической эпохе{1_1_0_04} и в немалой степениповинны в потоках пролитой крови. Равным образом, если бы мнепредстояло познакомить учеников с Гомером или греческимитрагиками, я не пытался бы внушить им понимание поэзии какформы божественного, а все свои усилия направил бы на раскрытиеим поэзии через достоверные знания ее языковых и метрическихсредств. Дело учителя и ученого изучать эти средства, хранитьтрадиции и чистоту методов, а вовсе не возбуждать и ускорятьте, уже не могущие быть выраженными, переживания, которыедоступны только избранным или, что зачастую то же самое,страдальцам и жертвам". Переписка Кнехта тех лет не обильна, хотя, возможно,многие письма затерялись; во всяком случае, об Игре и"эзотерическом" толковании ее нигде более не упоминается;наибольшее число сохранившихся писем, а именно из переписки сФерромонте, почти без исключения посвящены музыкальнымпроблемам и анализу музыкальных стилей. Таким образом, в многолетних зигзагах, наблюдаемых нами встуденческие годы Кнехта, мы обнаруживаем точноевоспроизведение и прослеживание схемы одной-единственнойпартии, то есть -- весьма определенный замысел, а также желаниенастоять на своем. Дабы усвоить содержание одной-единственнойпартии, которую они когда-то учениками упражнения ради сочинилиза несколько дней и которую на языке Игры можно было прочитатьза четверть часа, он год за годом просиживал в аудиториях ибиблиотеках, изучал Фробергера и Алессандро Скарлатти,построение сонаты и фуги, математику и китайский язык,проработал систему звуковых фигур и теорию Фойстеля осоответствии шкалы цветов определенным музыкальнымтональностям. Мы задаемся вопросом, зачем он ступил на этоттрудный, своевольный и, главное, такой одинокий путь, ведьконечная цель его (вне Касталии сказали бы: выбор профессии)была, несомненно, Играв бисер. Если бы он, ни к чему себя необязывая, поступил вольнослушателем в один из институтов Vicuslusorum -- вальдцельское Селение Игры, -- то изучать всеспециальные предметы, связанные с Игрой, оказалось бы гораздолегче. В любое время он мог бы тогда рассчитывать на поддержку,на совет, и, кроме того, там он мог бы предаваться своимзанятиям в окружении товарищей и единомышленников, а немучиться в одиночку, частенько даже в добровольном изгнании.Что ж, он шел своим путем. Как мы полагаем, он избегалВальдцеля не только ради того, чтобы вытравить из памяти -- каксвоей, так и других, -- какую роль он там играл, но и для того,чтобы в общине адептов Игры не оказаться снова в подобной роли.Ибо, должно быть, уже тогда он ощутил в себе некотороепредназначение к руководству и представительству и делал всевозможное, дабы избежать этой навязываемой ему роли. Онпредугадывал тяжесть ответственности, уже тогда чувствовал ееперед учениками Вальдцеля, которые восхищались им и которых онтак старательно избегал. Особенно остро он чувствовал ее передТегуляриусом, инстинктивно догадываясь, что тот ради него готовброситься в огонь и в воду. Именно в то время Кнехт стал искатьуединения, созерцания, а судьба толкала его вперед, на люди.Таким мы примерно представляем себе его тогдашнее состояние. Нобыла еще одна важная причина, отпугнувшая его от выборанормального курса обучения в высшей школе Игры и толкавшая кодиночеству, а именно: неодолимый исследовательский порыв,скрытой пружиной которого были все те же сомнения в самой Игре. Разумеется, он познал и ощутил, что Игре в бисер можнопридавать высший и священный смысл, по он видел также, чтобольшинство играющих и учеников, даже часть руководителей иучителей, нельзя было назвать адептами Игры в том, высшемсмысле; они воспринимали ее язык не как lingua sacra, а лишькак остроумный вид стенографии, в самой же Игре виделиинтересную и занимательную специальность, некийинтеллектуальный спорт или арену борьбы честолюбии. Как намговорит письмо к Магистру музыки, он уже имел кое-какоепредставление о том, что, возможно, достоинства играющего невсегда определяются поиском сокровенного смысла, что Игре такженеобходима эзотеричность и она одновременно есть и техника, инаука, и общественный институт. Одним словом, продолжалисьсомнения и разлад. Проблема игры стала кровным вопросом,великой проблемой его жизни, и он вовсе не хотел, чтобы егоборьба была облегчена вмешательством благосклонных пастырей илинизведена до безделицы приветливо-снисходительными улыбкамиучителей. Среди десятков тысяч уже сыгранных партий или средимиллионов возможных он, разумеется, мог выбрать любую для своихисследований. Он хорошо сознавал это и остановился на тойслучайной, составленной его товарищами и им самим схеме. Этобыла игра, во время которой его впервые захватил смысл всехигр, и он понял, что призван стать адептом Игры в бисер. В тегоды он ни на минуту не расставался с сокращенной записью схемыэтой партии. В ней значились: формула астрономическойматематики, принцип построения старинной сонаты, изречениеКонфуция, и тому подобное -- все на языке Игры, в знаках,шифрах, аббревиатурах и сигнатурах. Читателю, возможно,незнакомому с нашей Игрой, мы рекомендуем представить себеподобную схему примерно как схему партии в шахматы, но только исами значения фигур, и варианты их взаимоотношений, а такжевозможности их воздействия друг на друга необходимо мысленноумножить во много раз и каждой фигуре, каждой позиции, каждомуходу приписать определенное символическое содержание,выраженное именно этим ходом, этой позицией, этой фигурой и такдалее. Ну, так вот, свои студенческие годы Кнехт посвятил нетолько детальному изучению приведенных в схеме содержаний,принципов, произведений и систем, но и в процессе этогоизучения решил сам совершить путь через все эти культурныеэпохи, науки, языки, виды искусств, века. Не менее важной своейзадачей, не известной ни одному из учителей, он считалтщательную проверку систем и средств искусства Игры на данныхобъектах. Забегая вперед, мы сообщим о результате его трудов:кое-где он обнаружил пробелы, отдельные недостатки, но в целомнаша Игра, должно быть, выдержала его суровое испытание, впротивном случае он в конце концов не вернулся бы к ней. Если бы мы сочиняли культурно-исторический очерк, томногие сцены из студенческой жизни Кнехта, места, которые он вте годы посещал, были бы достойны более подробного описания. Онпредпочитал, например, поскольку к этому представляласьвозможность, такие места, где мог работать в одиночестве иливместе с немногими коллегами; к некоторым из этих мест онсохранил благодарную привязанность. Несколько раз он бывал вМонпоре, иногда в качестве гостя старого Магистра, иногда какчлен семинара по истории музыки. Дважды мы застаем его вХирсланде, резиденции Ордена, как участника "великих бдений" --двенадцатидневного поста и медитации. С особой радостью и даженежностью он впоследствии рассказывал своим близким о чудеснойБамбуковой роще, уединенном уголке, где он изучал"И-цзин"{2_3_09}. Здесь, повинуясь предчувствию или наитию, онне только пережил и познал нечто решающее, но и нашел для себяединственное в своем роде окружение и необыкновенного человека,так называемого "Старшего Брата", создателя и жителя китайскогоэрмитажа -- Бамбуковой рощи. Нам представляется уместнымнесколько подробнее остановиться на описании этогопримечательного эпизода студенческих лет Кнехта. К изучению китайского языка и классиков Кнехт приступил взнаменитом Восточноазиатском институте, испокон векунаходившемся в селении классической филологии Сан-Урбане. Тамон быстро преуспел в чтении и письме, познакомился снесколькими китайцами и уже выучил наизусть несколько песен из"Ши-цзин"{2_3_010}, когда на второй год обучениязаинтересовался "И-цэйн", "Книгой перемен". В ответ на егонастояния китайцы, правда, давали ему всевозможные справки, ноникто не брался прочитать ему вводный курс, ибо учителя дляэто-то в Восточноазиатском институте не было. Лишь после того,как Кнехт уже в который раз явился с просьбой выделить емуучителя для основательных занятий "Книгой перемен", емурассказали о Старшем Брате и его отшельничестве. Кнехт давноуже обратил внимание на то, что, заинтересовавшись этой книгой,он натолкнулся на область, от которой в Восточноазиатскоминституте всячески открещивались. Тогда он стал осторожнее всвоих расспросах и, пытаясь побольше разузнать о Старшем Брате,выяснил, что сей отшельник хотя и пользуется некоторымуважением и даже славой, однако это скорее слава чудаковатогоодиночки, нежели ученого. В конце концов, решив, что ему не накого рассчитывать, кроме как на самого себя, Кнехт поспешнозакончил очередную семинарскую работу и отбыл. Пешком онотправился в ту местность, где таинственный Старший Братнекогда заложил свою бамбуковую рощу, прослыв не то мудрецом иучителем, не то шутом. Узнал Кнехт о нем примерно следующее:двадцать пять лет назад это был один из подающих самые большиенадежды студентов китайского отделения. Казалось, сама природапредопределила его к этому факультету, и скоро он превзошеллучших учителей, даже природных китайцев как в технике письмакисточкой, так и в расшифровке старинных свитков. Однако оннесколько озадачивал всех тем, что всякими способами стремилсяи внешне походить на китайца. Например, ко всем учителям, отруководителя семинара до Магистра, он упорно обращался не так,как это делали все студенты -- по титулу и на "вы", а называякаждого "мой старший брат" (насмешливое прозвище это пристало кнему навсегда). Особое внимание Старший Брат уделял оракульскойигре "И-дзин", в которую мастерски играл при помощитрадиционных стеблей тысячелистника. Наряду со стариннымикомментариями к книге оракулов, любимым его чтением была книгаЧжуан Цзы{2_3_011}. Очевидно, строго рационалистическийконфуцианский дух, царивший на китайском отделенииВосточноазиатского института (с этим позднее столкнулся иКнехт), ощущался и тогда, ибо Старший Брат неожиданно докинулинститут, который весьма охотно сохранил бы его какпреподавателя специальной дисциплины, и пустился в странствия,прихватив лишь кисточку, черепок для туши и две-три книги. Онпобывал на юге страны, навестил братьев по Ордену, должно быть,все чего-то искал, и в конце концов нашел место для своегосхимничества; с большой настойчивостью письменно и устно ондобивался и добился от светских властей и Ордена разрешенияпоселиться здесь и засадить это место. С тех пор он жилидиллической жизнью в древнекитайском стиле, в мире с собой иокружающим, стяжая то насмешки, как чудак, то почет и уважение,как своего рода жрец, и поскольку у пего оставалось время отухода за бамбуковой рощей, которая защищала аккуратно разбитыйкитайский садик от северных ветров, коротал свои дни вмедитации и переписке старинных свитков. В те края и отправился Иозеф Кнехт, часто давая себероздых и любуясь ландшафтом, который после перехода черезперевалы, открылся ему на юге лазурной дымкой, пленяя ароматомзалитых солнцем террасных виноградников, бурыми скалами сошныряющими по ним ящерицами, шатрами могучих каштанов, всейпряной прелестью южных гор. День уже клонился к вечеру, когдаКнехт достиг бамбуковой рощи; он вошел в нее и, пораженный,увидел посреди причудливого сада китайский домик; источникстекал с деревянного желоба по выложенной камнем канавке кбассейну, из трещин которого пробивалась буйная зелень; в тихойпрозрачной воде плавали золотые рыбки. Над крепкими стволамимирно шелестели метелки бамбука, газон кое-где прерывалсякаменными плитами, на которых можно было прочесть надписи вклассическом стиле. Склонившийся над клумбами тощий человек,одетый в желто-серое полотняное платье, в очках, через которыевыжидающе смотрели голубые глаза, выпрямился и медленно зашагалнавстречу гостю, без всякой неприязни, но с какой-то неловкойробостью, присущей зам
