ДВА ОРДЕНА

В некотором смысле Иозеф Кнехт чувствовал себя в то времяпримерно так же, как некогда в гимназии после приезда Магистрамузыки. Навряд ли он задумывался над тем, что назначение его вМариафельс есть большое отличие и первый, крупный шаг поступеням иерархии; однако, приобретя теперь уже известный опыт,он ясно видел это по изменившемуся обращению своихcommilitones{2_4_00}. Хотя с некоторых пор он и так принадлежалвнутри элиты к самому узкому избранному кругу, все женеобычайное поручение словно бы наложило на него особую печать:начальство отметило его и намерено использовать по своемуусмотрению. Не то чтобы вчерашние товарищи отвернулись от негоили перестали дарить своим дружеским расположением, -- дляэтого в столь высоком аристократическом кругу все были слишкомблаговоспитанны, -- но возникла определенная дистанция;вчерашний товарищ послезавтра легко мог стать начальником, а наподобные оттенки и тонкости иерархических отношений сей кругреагировал чрезвычайно чутко и находил им должное выражение. Исключение составлял Фриц Тегуляриус, которого мы можемназвать, наряду с Ферромонте, самым верным другом ИозефаКнехта. Этому человеку, который был по своим способностям какбы предназначен к самому высокому, но тяжко страдал отнедостатка здоровья, равновесия и веры в себя, было столько желет, сколько Кнехту, и, следовательно, в пору, когда тогопринимали в Орден, -- тридцать четыре года. Впервые онивстретились на одном из курсов Игры, и Кнехт тогда жепочувствовал, как сильно влечет к нему этого тихого и несколькомеланхоличного юношу. Благодаря своему чутью на людей, котороеон бессознательно проявлял уже тогда, Кнехт понял и характерэтой привязанности: то было чувство дружбы, готовой кбезоговорочной преданности и послушанию, и поклонение,проникнутое огнем почти религиозной экзальтации, носдерживаемое и омрачаемое внутренним благородством ипредчувствием душевной трагедии. Только что пережив потрясение,связанное с Дезиньори, и став из-за этого особенно легкоранимым, Кнехт не подпускал к себе Тегуляриуса, хотя и самогоКнехта влекло к этому интересному и необычному студенту. Дляхарактеристики его приведем страничку из секретной записиКнехта, сделанной им многие годы спустя и предназначенной дляинформации Верховной Коллегии. В ней говорилось: "Тегуляриус. Состоит с автором этих строк в личной дружбе.Неоднократно отличавшийся в Койпергейме ученик, превосходныйзнаток классической филологии, выказывает серьезные философскиеинтересы, занимался Лейбницем, Больциано, позднее Платоном.Самый талантливый и блистательный знаток Игры, которого я знаю.Это был бы провидением избранный Magister Ludi, если бы егохарактер в сочетании с хрупким здоровьем не был решительно ктому непригоден. Т. нельзя допускать ни к какой руководящей,представительствующей или организаторской должности, это былобы бедой и для него, и для дела. Болезненность его выражается вприпадках депрессии, периодах бессонницы и нервических болях,нападающей на него меланхолии, резко выраженном желанииостаться одному, страхом перед долгом и ответственностью.Возможно, и в мыслях о самоубийстве. С помощью медитации иудивительной самодисциплины этот столь отягощенный недугамичеловек держится так превосходно, что большинство окружающихего людей и не подозревают о тяжести его страданий. В лучшемслучае замечают лишь необыкновенную робость и замкнутость.Если, стало быть, Т. прискорбным образом непригоден длязамещения высоких должностей, то для Vicus lusorum он являетсобой жемчужину, совершенно незаменимое сокровище. Техникойнашей Игры он владеет, как великий музыкант владеет своиминструментом, с первого взгляда он угадывает самые тонкиенюансы и как педагог заслуживает всяческой похвалы. Я непредставляю себе, как бы я смог обойтись без него на старших ивысших повторных курсах -- для младших мне жаль тратить егосилы; то, как он анализирует учебные партии новичков, необескураживая их, как он раскрывает их уловки, с первоговзгляда безошибочно распознает и обнажает всякого родаподражательные или декоративные решения, каким образом впревосходно обоснованной, однако неуверенно и сбивчивопостроенной партии выявляет истоки ошибок и тут жедемонстрирует их, словно речь идет об отличнейших анатомическихпрепаратах, -- все это нечто единственное в своем роде! Егонеподкупная проницательность при разборе и выправлении чужихработ, собственно, и стяжала ему уважение учеников и коллег,которое могло бы оказаться под вопросом из-за его неуверенной инеровной, застенчиво-боязливой манеры держать себя. Сказанноемною о совершенно уникальной гениальности Т. как мастера Игры яхотел бы пояснить примером. В самом начале нашего с нимзнакомства, когда в смысле знания техники нам обоим курсы ужемало что могли дать, он в какой-то час особого доверия ирасположения позволил мне заглянуть в некоторые игры, им тогдасочиненные. При первом же беглом взгляде я убедился, скольблистательны они по идее, сколь новы и оригинальны по стилю, итут же выпросил у него несколько схем для внимательногоизучения, обнаружив вскоре, что и сама композиция этих партий-- подлинная поэма, нечто столь удивительное и своеобразное,что я не могу умолчать о ней в этой своей записи. Они походилина маленькие драмы, состоящие из одного монолога и отображающиеиндивидуальную, болезненную и вместе гениальную духовную жизньих автора, как отображает их мастерски выполненный автопортрет.В них не только спорили друг с другом и диалектическиперекликались разные темы и группы тем, на которых основываласьпартия и последовательность и противопоставление которых быливесьма остроумны, но и синтез и гармонизация противоположныхголосов были решены не в обычной классической манере.Гармонизация эта претерпевала несколько изломов, каждый раз визнеможении и отчаянии словно задерживалась перед самым своимразрешением и наконец заканчивалась, замирая в сомнениях инеразрешенных вопросах. Благодаря этому партии Т. обретали нетолько некий волнующий и, по моему разумению, никем недостигнутый хроматизм, но и становились воплощением трагическихсомнений и отречения, образной констатацией того, скольсомнительно всякое духовное усилие. При этом по своейодухотворенности, по совершенству своей технической каллиграфииони были столь необычайно красивы, что над ними можно былорасплакаться. Каждая из его игр столь искренне и глубокостремилась к своему решению и в конце концов с такойблагородной резиньяцией отказывалась от него, что этостановилось как бы совершенно построенной элегией на бренность,присущую всему прекрасному, и на проблематичность, отмечающую вконце концов все высокие устремления человеческого духа.Item{2_4_02}, рекомендую Тегуляриуса, в случае если ему сужденопережить меня или мое пребывание в должности, как чрезвычайнонежную и драгоценную и в то же время всегда находящуюся подугрозой жемчужину. Ему необходимо предоставлять как можнобольше свободы, к его совету необходимо прислушиваться во всехсерьезных вопросах Игры. Однако ему никогда не следуетпрепоручать самостоятельного воспитания учеников". Этот своеобразный человек с течением лет действительностал другом Иозефа Кнехта. К Кнехту, в котором он, помимо егодуховности, восхищался чем-то похожим на властность, онотносился с трогательной преданностью, и очень многое из того,что мы знаем о Кнехте, передано им. В узком кругу молодыхадептов Игры он был, пожалуй, единственным, кто не завидовалпорученной его другу миссии, и единственным, для кого отъездКнехта на столь неопределенный срок означал столь глубокую,почти невыносимую боль и потерю. Сам Иозеф, преодолев первый испуг перед внезапной утратойлюбимой свободы, воспринял новое свое назначение с радостью, унего возникло желание попутешествовать, жажда деятельности илюбопытство к чужому миру, куда его посылали. Впрочем, новогочлена Ордена так сразу не отпустили в Мариафельс;предварительно его на три недели упрятали в "полицию". Такстуденты называли один из небольших отделав ВоспитательнойКоллегии, который следовало бы определить как его политическоеотделение или министерство внешних сношений, если бы это незвучало чересчур уж громко для дела столь малого масштаба.Здесь Кнехту преподали правила поведения члена Ордена в миру, ичуть не каждый день господин Дюбуа, начальник этого отдела,целый час сам уделял Иозефу. Этому добросовестному человекупоказалось сомнительным избрание столь неопытного и вовсе незнающего свет юноши для такого поручения; он и не утаивал, чтоскептически относится к решению Магистра Игры и потому прилагалудвоенные усилия к тому, чтобы самым вежливым образом указатьюному члену Ордена на опасности внешнего мира и на способы ихпреодоления. Отеческая забота господина Дюбуа, чистота егопомыслов так счастливо сочетались с желанием молодого человекапочерпнуть у него как можно больше, что в конце концов,учитель, вводя ученика в правила общения с чуждым ему миром,полюбил его, проникся к нему доверием и, вполне успокоившись,отпустил Иозефа выполнять ответственную миссию. Скорей поблагорасположению, нежели руководясь политическим расчетом, онрешил доверить ему, уже от своего имени, еще одно поручение.Господин Дюбуа, будучи одним из немногих "политиков" Касталии,входил в ту очень небольшую группу чиновников, мысли и трудныкоторых в основном были посвящены государственно-правовому иэкономическому положению Касталии, ее отношениям с внешниммиром и ее зависимости от него. Большинство касталийцев,чиновники в не меньшей мере, чем ученые и студенты,воспринимали свою Педагогическую провинцию как некий вечный истабильный мир, о котором они, разумеется, знали, что он невсегда существовал, что и он когда-то родился, и родился вэпоху тягчайшей нужды, что за него велись ожесточенные бои, ион возник в конце воинственной эпохи столь же изгероико-аскетического самосознания и самоопределения людейдуха, сколь и из глубокой потребности измученных,обескровленных народов в упорядоченности, в нормах, в разуме,законе и мере. Это они понимали, понимали они также функцию иназначение всех подобных Орденов и Провинций на земле: отказ отвласти, от погони за ней, но зато сохранение и обеспечениепостоянства и долговечности духовных основ всех мер и законов.И все же касталийцы не знали, что такой порядок вещей вовсе небыл само собой разумеющимся, что предпосылка его --определенная гармония между миром и духом, нарушить которую таклегко и так возможно; что всемирная история в целом отнюдь нестремится к желаемому, разумному и прекрасному, не способствуетим, а в лучшем случае время от времени терпит их в видеисключения. Глубинная, скрытая проблематичность самого ихкасталийского существования не осознавалась почти никем изкасталийцев, это было, так сказать, делом вышеназванныхнемногих политических умов, одним из которых и являлся господинДюбуа. Именно у него, завоевав доверие, Кнехт почерпнул первыеобщие сведения о политических основах Касталии, поначалупоказавшиеся ему скорее отталкивающими и неинтересными, как ибольшинству его братьев по Ордену, но вдруг заставившиевспомнить когда-то оброненное Дезиньори замечание об опасности,нависшей над Провинцией, а вместе и, казалось бы, давно забытыйи преодоленный горький привкус юношеских споров с Плинио, послечего все неожиданно приобрело чрезвычайную важность ипревратилось в очередную ступень на его пути к пробуждению. Вконце последней встречи Дюбуа сказал: -- Думаю, что могу теперь отпустить тебя. Строгопридерживайся порученного тебе досточтимым нашим Магистром Игрыи не менее строго тех правил поведения, которые мы преподалитебе здесь. Мне доставило некоторое удовольствие оказать тебепомощь; ты сам убедишься, что три недели, которые мы продержалитебя здесь, прошли не без пользы. И если у тебя появитсяжелание выразить свое удовлетворение нашей информацией и нашимзнакомством, то я укажу тебе к тому путь. Ты отправляешься вбенедиктинский монастырь и, проведя там некоторое время,возможно, заслужишь доверие святых отцов. По всей вероятности,тебе в кругу этих уважаемых господ и их гостей доведетсяуслышать политические разговоры, и ты легко поймешь, каковы ихполитические настроения. Если при случае ты сообщишь мне о них,я буду тебе признателен. Пойми меня правильно: ты никоимобразом не должен смотреть на себя как на некое подобие шпионаили злоупотреблять доверием, которое окажут тебеpatres{2_4_01}. Ты не должен посылать мне ни единого сообщения,которое обременило бы твою совесть. А что подобную информациюмы принимаем к сведению и используем только в интересах Орденаи Касталии, за это я тебе ручаюсь. Ведь подлинными политикаминас не назовешь, у нас нет никакой власти, однако и мы должнысчитаться с тем миром, который в нас нуждается или нас терпит.При известных обстоятельствах для нас могло бы представлятьинтерес сообщение, например, о том, что некий государственныйдеятель посещал монастырь, что говорят о болезни папы, что всписок будущих кардиналов включены новые имена. Мы не зависимот твоей информации, у нас имеются и другие источники, ноприобрести еще один, хотя бы небольшой, нам не повредит. Атеперь ступай, я истребую от тебя сегодня же решительногоответа на мое предложение. Сейчас ни о чем другом не думай,кроме возложенной на тебя миссии, и не осрами нас перед святымиотцами. Итак, в добрый путь! В "Книге перемен", которую Кнехт запросил перед отъездом,предварительно проделав всю церемонию со стеблямитысячелистника, он натолкнулся на иероглиф "Лю", означавший"Странник", и на суждение "От малого к удаче. Странникублаготворна настойчивость". Он отыскал шестерку на второмместе, открыл толкование и прочел: Странник приходит в приют, Все его достояние при нем. Молодой служка домогается его внимания. Прощание не было ничем омрачено, лишь последний разговор сТегуляриусом оказался тяжким испытанием для обоих. Фриц силойпоборол себя и словно застыл, облачившись в ледяной панцирь: суходом друга он терял лучшее, что у него было. Характер Кнехтане допускал столь страстной и исключительной привязанности кодному-единственному другу, на худой конец он мог обойтись ивовсе без друга, не колеблясь направить тепло своих чувств нановые объекты и новых людей. Для Кнехта это прощание не былоособенно мучительной потерей, но он уже тогда хорошо знал другаи понимал, какое потрясение, какое испытание оно означало дляпоследнего, и потому испытывал озабоченность. Не раз Кнехтзадумывался над этой дружбой, как-то даже заговорил о ней сМагистром музыки и в какой-то мере постиг искусство объективно,критически смотреть на собственные переживания и чувства. Приэтом он осознал, что, по сути, не только и не столько большойталант Тегуляриуса привлекал его и пробуждал в нем некуюлюбовь, но как раз сочетание таланта со столь крупныминедостатками, с такой немощью, осознал также, что однобокость иисключительность любви, которой дарил его Тегуляриус, имела нетолько хорошую, но и опасную сторону, ибо в ней таилосьискушение; дать почувствовать слабейшему силами, но не любовьюсвою власть. В этой дружбе Иозеф считал себя обязанным до концапроявлять определенную самодисциплину и сдержанность. Как нилюбил Кнехт Тегуляриуса, но тот не сыграл бы в его жизнизначительной роли, если бы дружба с этим нежным юношей,обвороженным своим более сильным и самоуверенным другом; неоткрыла бы Иозефу, что он наделен притягательной силой ивластью над людьми. Он знал: эта власть, этот дар привлекатьдругих и оказывать на них влияние в значительной мере есть даручителя и воспитателя, но в нем таится не одна опасность, онвозлагает определенную ответственность. Ведь Тегуляриус не былисключением. Кнехт видел, что на него направлены многиеискательные взоры. Одновременно он все явственней ощущалкрайнюю напряженность всей обстановки, которая его окружала впоследний год, проведенный в Селении Игры. Он входил там вофициально не значащийся, однако строго ограниченный круг, илисословие, избранных кандидатов и репетиторов Игры, в круг, изкоторого время от времени того или другого привлекали длявыполнения различных поручений Магистра, Архивариуса или же дляведения курсов Игры, но из которого уже не отбирали низших исредних чиновников или учителей. То был как бы резерв длязамещения руководящих должностей. Здесь все друг друга зналихорошо, даже очень хорошо, здесь никогда не ошибалисьотносительно способностей, характера и достижений друг друга. Иименно потому, что здесь, среди этих репетиторов Игpы икандидатов на высшие должности, каждый обладал талантами вышесреднего уровня, каждый но своим успехам, знаниям был лучшим излучших, именно поэтому всякая черта и оттенок характера,предопределявшие будущего повелителя, человека, которомусопутствует успех, играли особенно большую роль и за ниминеотступно и пристально следили. Избыток или недостатокчестолюбия, небольшие плюсы или минусы -- в манерах, росте,внешности, наличие или отсутствие личного обаяния,преимущество, выражающееся в большем влиянии на молодежь и наКоллегию или просто в любезности, -- все имело здесь вес имогло оказаться решающим в борьбе конкурентов. И еслиТегуляриус входил в этот круг только как аутсайдер, некийгость, которого терпели, не подпуская близко, ибо у него небыло никаких данных вождя и повелителя, то Иозеф Кнехт былполноправным членом самого узкого кружка. Должно быть, какая-тоособая свежесть и юношеская привлекательность, кажущаясянедоступность страстям, бескорыстие и в то же время что-то отребяческой безответственности, какое-то целомудрие влекли кнему молодежь, завоевывали поклонников. Вышестоящих же к немупритягивала другая сторона этого целомудрия: почти полноеотсутствие тщеславия и карьеризма. В самое последнее время воздействие его личности сперва понисходящей, а затем медленно, но верно и по восходящей линии,было осознано и самим молодым человеком, и когда он с этойпозиции пробудившегося вглядывался назад, он видел обе линиикак бы проходящими через всю его жизнь и определяющими ее,начиная с самого детства: с одной стороны, это была искательнаядружба, которой его дарили товарищи и младшие школьники, сдругой -- благосклонное внимание начальства. Бывали, правда, иисключения, как, например, в случае с директором Цбинденом, нозато и такие отличия, как благоволение Магистра музыки, атеперь, совсем недавно, господина Дюбуа и даже самого МагистраИгры. Это было очень заметно, и все же Кнехт раньше никогданичего не замечал, не хотел замечать. Скорей всего, то и былпредназначенный ему путь: словно бы само собой, безо всякихусилий с его стороны, повсюду попадать в избранные, в элиту,окружать себя обожающими друзьями и высокопоставленнымипокровителями, но это был путь, не позволяющий останавливатьсяу подножия иерархии, а приказывавший неустанно подниматься квершине, к свету, осеняющему ее. Нет, ему не суждено оставатьсяни субалтерном, ни вольным ученым, он призван повелевать. И какраз то, что он это заметил позднее, чем другие, находящиеся вравном с ним положении, и придавало ему то неуловимоеочарование, ту самую ноту целомудрия. Но почему он заметил этотак поздно, испытав при этом такое неприятное чувство? Дапотому, что повелевать не было его потребностью, не доставлялоему никакого удовлетворения, потому что сам он жаждалсозерцательной жизни, а не активной, и был бы весьма доволен,если бы ему удалось еще несколько лет оставаться никем незамеченным студентом, любознательным и благоговейнымпаломником, посещающим святыни прошлого, соборы музыки, сады илеса мифологии, языков и идей. Теперь же, видя, что егонеумолимо толкают к vita activa{2_4_03}, on гораздо острей, чемпрежде, ощутил всю напряженность конкурентной борьбы честолюбийв своем кругу, почувствовал, что его целомудрию грозитопасность, что ему более не удастся его сохранить. И тогда онпонял, что все предначертанное и указанное, хотя и нежеланное,он должен теперь желать и признавать, иначе ему не избавитьсяот ощущения пленничества и тоски по утраченной свободепоследних десяти лет, а так как он внутренне еще не был готовдля этого, то воспринял своевременное расставание с Вальдцелем,с Провинцией и путешествие в "мир" как некое спасение. Монастырь Мариафельс за многие столетия своегосуществования стал неотделим от истории Западной Европы, вместес ней пережил и выстрадал ее; видывал он периоды расцвета иупадка, нового подъема и нового хирения, в иные времена и онблистал и славился в самых различных областях. Некогда оплотсхоластической премудрости и искусства диспута, и ныне ещечисливший среди своих богатств огромную библиотеку посредневековой теологии, он после целой полосы прозябания иинертности вновь обрел прежний блеск, на сей раз, благодарясвоему вниманию к музыке, знаменитому своему хору и сочиненнымсвятыми отцами и ими же исполняемым мессам и ораториям; с техпор в Мариафельсе хранили прекрасные музыкальные традиции, атакже и полдюжины ларцов орехового дерева, набитых рукописныминотами, и лучший орган во всей стране. Затем насталполитический период, после него также сохранились некоторыетрадиции и обычаи. Во времена жестокого одичания, порожденноговойнами, Мариафельс не раз был как бы островком разума иуспокоения, где лучшие умы враждующих сторон осторожнопрощупывали друг друга, изыскивая пути примирения, а однажды --то был последний взлет в его истории -- Мариафельс стал местом,где был заключен мир, на некоторое время утоливший тоскуизмученных народов. Когда затем наступили новые времена и былаоснована Касталия, монастырь занял выжидательную и дажеотрицательную позицию, по всей вероятности, предварительнозапросив Рим. Ходатайство Воспитательной Коллегии о разрешениидля одного из ученых изучать схоластическую литературу вбиблиотеке монастыря было вежливо отклонено, как и приглашениеприслать представителя на съезд историков музыки. Только справлением аббата Пия, который, правда, уже в пожилом возрасте,живо заинтересовался Игрой, было положено начало некоемуобщению и обмену, и с тех пор установились если не очень живые,то, во всяком случае, дружественные отношения. Происходил обменкнигами, представители обеих сторон принимались как желанныегости. Покровитель Кнехта, Магистр музыки, в свои молодые годынесколько лет провел в Мариафельсе, переписывая редкие ноты,играл на знаменитом органе. Иозеф знал об этом и заранеерадовался возможности побывать в таком месте, о которомДосточтимый рассказывал ему с видимым удовольствием. Вопреки ожиданиям Кнехта, его встретили весьма учтиво,даже с почетом, что не могло не смутить его. Все же Касталиявпервые присылала в монастырь, причем без ограничения срока,учителя Игры и к тому же человека из элиты. Господин Дюбуанаставлял его, чтобы он, особенно первое время, вел себя не какИозеф Кнехт, а только как представитель Касталии и на всякиелюбезности и, напротив, некоторый холодок реагировал бы неболее как посланник. Это и помогло Кнехту преодолетьпервоначальную скованность. Он справился и с чувствомотчужденности, робости и легкого волнения, охватившего его впервые ночи на новом месте, когда сон не шел к нему. Посколькуже аббат Гервасий встретил его с добродушным и теплымблаговолением. Кнехт быстро освоился с новой обстановкой. Здесьрадовали его новизна сурового ландшафта, могучие горы, отвесныескалы и зеленевшие между ними сочные луга, где пасся тучныйскот. Он был счастлив видеть мощь и величие старинных зданиймонастыря, на которые многовековая его история наложила своюпечать, понравились ему и уютные, скромные комнаты, отведенныедля него на верхнем этаже гостевого флигеля; он сразу жепристрастился к долгим прогулкам по благоустроенномумонастырскому двору с двумя церквами, галереями, архивом,библиотекой, покоями настоятеля, несколькими двориками,обширными хозяйственными постройками, где содержалось многоупитанного скота, струящимися фонтанчиками, огромными подваламидля вина и фруктов, двумя трапезными, знаменитым заломзаседаний капитула, ухоженными садами -- все в отличномпорядке, а также мастерскими бельцов: бочарней, сапожной,портновской, кузницей, и тому подобными, как бы образовавшимиотдельное селение вокруг самого большого двора. Вскоре Кнехтадопустили и в библиотеку, а органист показал ему изумительныйорган, разрешив поиграть на нем; не меньше привлекали его изаветные ларцы, где, как он знал заранее, его ожидало немалоеколичество неопубликованных, а частью вообще еще неизвестныхмузыкальных рукописей прошлых эпох. Казалось, в монастыре никто не ожидает с нетерпениемначала официальной деятельности Кнехта. Прошли дни, прошли имногие недели, прежде чем монастырское начальство как бывспомнило о действительной цели прибытия Кнехта. Правда, спервых же дней приезда Иозефа некоторые святые отцы, и особенносам настоятель, охотно беседовали с ним об Игре, однако олекциях и вообще систематических занятиях речь так и незаходила. Кнехт обратил внимание на незнакомый ему до сих портемп жизни, проявлявшийся здесь во всем: в обращении друг сдругом, в манерах, -- на какую-то достойную медлительность,неиссякаемое и доброжелательное терпение, свойственное всемздешним святым, отцам, в том числе и тем, которые вовсе неотличались флегматичностью. Таков был самый дух их Ордена,тысячелетнее дыхание старинного, привилегированного, сотни разиспытанного и в счастье, и в бедствиях порядка и общины,членами которой все они являлись и судьбу которой разделяли,подобно тому, как каждая пчела разделяет судьбу своего улья,живет его жизнью, спит его сном, страдает его страданиями,дрожит его дрожью. По сравнению с касталийским, этотбенедиктинский стиль жизни на первый взгляд казался менееодухотворенным, менее подвижным и целенаправленным, менееактивным, зато и более невозмутимым, не подверженным внешнимвлияниям, в чем-то старше, испытаннее, словно здесь царилидавно уже вошедшие в плоть и в кровь дух и смысл. Исполненныйлюбопытства и великого интереса, а также немалого удивления,Кнехт окунулся в эту монастырскую жизнь, которая почти в такомже виде, как сейчас, существовала уже тогда, когда касталийцевеще не было на свете, -- она насчитывала уже более полуторатысяч лет -- и которая превосходно отвечала созерцательномухарактеру его натуры. Он был здесь гостем, его чествовали,чествовали куда больше, чем ему подобало и чем он мог быожидать, но он хорошо понимал: таковы здешний порядок и обычаи,все это не имеет никакого отношения ни к нему лично, ни к духуКасталии, ни к Игре -- просто это проявление царственнойвежливости древней и могучей державы по отношению к болеемолодой. К подобному приему он был только отчасти подготовлени, по прошествии некоторого времени, несмотря на всеблагополучие его жизни в обители, почувствовал себя такнеуверенно, что запросил у Верховной Коллегии более подробныеинструкции о том, как вести себя в дальнейшем. Магистр Игрылично прислал ему краткое письмо, где значилось: "Не жалейвремени для изучения жизни бенедиктинцев. Используй каждыйдень, учись, старайся понравиться, будь полезным, насколько этовозможно там, но не навязывайся, никогда не проявляй большегонетерпения, большей торопливости, нежели твои хозяева. Дажеесли они целый год не изменят своего обращения и будут вестисебя так, словно ты первый день гостишь у них, принимай это какдолжное, как будто тебе безразлично, ждать ли еще год илидесять лет. Отнесись к этому как к испытанию в выдержке итерпении. Не забывай о медитации! Если досуг начнет отягощатьтебя, занимайся несколько часов в день, не более четырехкакой-нибудь работой, например, изучай рукописи, переписывайих. Но старайся не производить впечатления, будто тебя отрываютот работы, пусть у тебя всегда будет вдоволь времени длякаждого, кто пожелает с тобой поговорить". Кнехт внял совету и вскоре почувствовал себя куда вольней.До этого его грызла забота о данном ему поручении, о курселекций для интересующихся Игрой и любителей ее, что ведь и былоцелью его поездки в Мариафельс. Святые же отцы смотрели на негобольше как на посланника дружественной державы, которому надоугождать. А когда настоятель Гервасий наконец вспомнил в целиприезда Кнехта и свел его с несколькими братьями, уже знакомымис начатками Игры, с которыми Кнехту теперь надлежало продолжитьзанятия, то тут его поначалу постигло тяжкое разочарование, ибообнаружилось, что культура благороднейшей Игры в этой стольгостеприимной обители носила чрезвычайно поверхностный, идилетантский характер и что, по всей видимости, здесьдовольствовались весьма скромными о ней сведениями. Но врезультате подобного вывода он пришел в к следующему: неискусство Игры, не обучение ему святых отцов причина отправкиего в Мариафельс. Легкой, чересчур уж легкой была задачанемного обучить элементарным правилам Игры симпатизирующих ейсвятых отцов, дабы доставить им удовлетворение скромногоспортивного успеха; с этим справился бы любой другой адептИгры, даже далекий от элиты. Не могло, значит, эти уроки бытьцепью его миссии в Мариафельс. И тогда Кнехт начал понимать,что послали его сюда не столько ради того, чтобы учить, сколькоради того, чтобы учиться. Впрочем, как раз тогда, когда ему показалось, что онпроник в замысел своей Коллегии, его авторитет неожиданновозрос, а тем самым и его уверенность в себе, ведь порой,несмотря' на все удовольствие, которое он испытывал во времяэтой гастроли, он стал смотреть на свое пребывание в монастырекак на своего рода ссылку. И вот в один прекрасный день вбеседе с настоятелем он совершенно случайно обронил замечаниеоб "И-цзин"{2_3_09}. Аббат насторожился, задал нескольковопросов и, увидев, что гость, сверх ожиданий, столь сведущ вкитайской и "Книге перемен", не мог скрыть своей радости.Гервасий питал пристрастие к "И-цзин", и хотя он и не зналкитайского языка и знакомство его с книгой оракулов и другимикитайскими тайнами носило беспечный и поверхностный характер,каким, пожалуй, вообще довольствовались тогдашние жителимонастыря почти в каждой науке, -- все же нетрудно былозаметить, что умный и, по сравнении со своим гостем, стольискушенный в жизни человек действительно имеет некотороеотношение к самому духу древнекитайской государственной ижитейской мудрости. Между гостем и хозяином состояласьнеобычайная беседа, впервые нарушившая строго официальныеотношения между ними и приведшая к тому, что Кнехта попросилидважды в неделю читать почтенному настоятелю лекции об"И-цзин". В то время как отношения Кнехта с аббатом, поднявшись нановую ступень, стали гораздо живей, как росла и крепла дружба сорганистом и Кнехт все ближе узнавал маленькое религиозноегосударство, где теперь жил, начали постепенно сбываться ипредсказания оракула, запрошенного еще до отъезда из Касталии.Ему, страннику, у коего все достояние было при себе, обещали нетолько приют, ной "внимание молодого служки". Поистине то, чтопророчество это сбывалось, странник мог принять как добрыйзнак, как знак того, что он и впрямь носит "все достояние присебе", что и вдали от школы, учителей, товарищей, покровителейи помощников, вне родной атмосферы Касталии, его никогда непокидают силы и дух, окрыленный которым он идет навстречудеятельной и полезной жизни. Обещанный "служка" явился ему вобразе послушника по имени Антон, и хотя этот молодой человексам не играл никакой роли в жизни: Кнехта, но причудливодвойственные настроения, сопутствовавшие первому периодупребывания Кнехта в монастыре, придали его появлению характернекоего указания. Кнехт воспринял его как вестника нового иболее великого, как глашатая грядущих событий. Антон, ожидавшийпострижения, молчаливый, однако темпераментный и талантливыйюноша, в чем можно было убедиться с первого взгляда, довольночасто попадался на глаза приезжему мастеру Игры, само появлениеи искусство которого казались ему столь таинственными.Небольшая группа остальных послушников, размещенная внедоступном для гостя флигеле, была Кнехту почти незнакома, ихявно не допускали к нему, участвовать в изучении Игры им недозволялось. Антон же несколько раз в неделю помогал вбиблиотеке подносить книги; здесь-то Кнехт и встретил его,как-то заговорил и вскоре стал замечать, что молодой человек счерными горящими глазами под густыми темными бровями явновоспылал к нему той мечтательной и самоотверженной, юношеской,ученической любовью, с какой ему приходилось сталкиваться ужене раз; в ней он давно уже распознал важный и животворныйэлемент всякого ордена, хотя и испытывал каждый раз большоежелание от нее уклониться. Здесь, в монастыре, он принял твердое решение бытьсдержанным вдвойне: оказывать влияние на юношу, еще проходящегорелигиозное обучение, значило бы для него злоупотребитьгостеприимством; к тому же Кнехт хорошо знал, сколь строг обетцеломудрия, даваемый здесь всеми, и из-за этого мальчишескаявлюбленность могла стать еще опасней. Во всяком случае, ондолжен был избегать даже малейшей возможности соблазна исоответственно этому поступал. В библиотеке, единственном месте, где он часто встречалэтого самого Антона, Кнехт познакомился и с человеком, которогоон сначала из-за его неприметной внешности чуть было непроглядел, но со временем сошелся с ним короче и полюбил всейдушой, всю жизнь глубоко чтя его, как чтил разве что Магистрамузыки. То был отец Иаков{2_6_06}, пожалуй, самый значительныйиз историков-бенедиктинцев, в то время лет шестидесяти от роду,сухощавый старик с ястребиной головой на длинной жилистой шее илицом, если смотреть на него прямо, имевшим что-тобезжизненное, потухшее, особенно потому, что он редко когодарил открытым взглядом. Зато его профиль со смелой линией лба,глубокой впадиной над резко очерченным горбатым носом инесколько коротковатым, однако чистым и приятным подбородком,несомненно указывал на яркую II самобытную личность. Пожилой,тихий человек, который, между прочим, при более близкомзнакомстве мог выказывать и незаурядный темперамент, сидел внебольшом внутреннем помещении библиотеки за столом, вечнозаваленным книгами, рукописями и географическими картами. Вэтом монастыре с его бесценными книжными сокровищами отец Иаковбыл, по-видимому, единственным серьезно работавшим ученым.Кстати, именно послушник Антон, безо всякого намерения со своейстороны, привлек к нему внимание Кнехта. Иозеф давно ужеприметил, что комнатка в глубине библиотеки, где стоял столученого, рассматривалась как некий частный кабинет, и доступ внего имели лишь очень немногие из посетителей читальни, вступаятуда на цыпочках и только в случае крайней необходимости, хотятрудившийся там человек вовсе не производил впечатления, будтоего легко отвлечь. Разумеется, Кнехт немедленно и строжайшимобразом стал следовать этим неписаным правилам, и потомутрудолюбивый старик долгое время оставался вне поля его зрения.Но вот однажды ученый приказал Антону принести какие-то книги,и когда послушник вышел из рабочего кабинета. Кнехт обратилвнимание, что тот остановился на пороге и долго смотрел напогрузившегося в свои занятия монаха, с выражениеммечтательного обожания, смешанного с тем почти нежным вниманиеми готовностью помочь, какими порой преисполненыдоброжелательные юноши к недугам и немощам старости. СначалаКнехт обрадовался этой картине, кстати сказать, прекраснойсамой по себе, к тому же это явилось лишним доказательством,что Антон вообще склонен к обожанию старших без какой бы то нибыло влюбленности. Но затем ему пришла па ум ироническая мысль,в которой он постыдился признаться даже самому себе: до чего жескудно в этих стенах представлена подлинная наука, если паединственного, серьезно работающего ученого молодежь взирает сизумлением, как па диковину и сказочное существо! И все же этотисполненный нежности взгляд восторжеоного почитания, какимАнтон смотрел на старика, в какой-то мере заставил Кнехтавнимательней взглянуть на ученого, с тою дня он стал чащеприсматриваться к нему и вскоре открыл для себя его римскийпрофиль, а затем постепенно обнаружил те или иные черты,указывающие на незаурядный ум и характер отца Иакова. А что этобыл историк и один из самых глубоких знатоков прошлого Орденабенедиктинцев, стало Кнехту известно до этого. Как-то отец Иаков сам заговорил с Иозефом; в его манерахне было ничего от широкой, подчеркнуто-доброжелательной манеры,напоминающей ма