Студопедия — ЛЕГЕНДА.
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

ЛЕГЕНДА.






Когда мы слушаем споры наших товарищей об исчезновенииМагистра, о причинах его бегства, о правомерности илинеправомерности его решений и поступков, о смысле илибессмысленности его судьбы, они кажутся нам столь жедиковинными, как домыслы Диодора Сицилийского опредположительных причинах различий Нила, и мы полагали бы нетолько бесполезным, но и вредным умножить число подобныхдомыслов. Не лучше ли вместо этого чтить в сердцах наших памятьо Магистре, который так скоро после своего таинственного уходаиз Касталии удалился в еще более чуждый и таинственныйпотусторонний мир. Во имя его драгоценной для нас памяти мы ихотим записать об этих событиях все, что достигло нашего слуха. После того как Магистр прочитал письмо Коллегии,содержавшее отказ на его просьбу, он почувствовал легкую дрожь,ощущение утренней прохлады и отрезвления, послужившие емузнаком, что час настал и нет больше места для колебаний ипроволочек. Это странное чувство, называемое им "пробуждением",было знакомо ему, ибо он уже испытывал его в другие решающиеминуты своей жизни; то было бодрящее и вместе томительноечувство, слияние разлуки и новых ожиданий, глубоко ибессознательно волнующее, подобно весенней грозе. Он проверилвремя, через час у него была назначена лекция. Он решилпосвятить оставшиеся минуты раздумью и направился в тихиймагистерский сад. Всю дорогу его преследовала стихотворнаястрока, внезапно выплывшая в памяти: И в каждом начинании есть тайна... Он все повторял ее про себя, не зная, у какого автора онее вычитал, но строчка эта чем-то растрогала его, она нравиласьему и, казалось, вполне отвечала настроению переживаемойминуты. В саду он сел на скамейку, уже усыпанную первымиосенними листьями, упорядочил дыхание, пытаясь обративнутренний покой, а потом с просветленным сердцем погрузился вмедитацию, во время которой этот миг его жизни представился емув виде обобщенных, сверхличных образов. Но когда он шел назад,к маленькой аудитории, вновь ожила в памяти та строчка стиха, ион вновь задумался над нею и решил, что она все же должназвучать несколько иначе. И вдруг память прояснилась и пришлаему на помощь, и он тихо произнес: И в каждом начинании таится Отрада благостная и живая. Но только к вечеру, когда лекция давно была прочитана иповседневные дела закончены, он вспомнил происхождение этихстрок. Их написал не кто-то из старых поэтов, -- это былистрочки из его собственного стихотворения, написанного им вшкольные или студенческие годы, и кончалось оно следующимисловами: Так в путь -- и все отдай за обновленье! В тот же вечер он вызвал своего заместителя и сообщил ему,что должен завтра уехать на неопределенное время. Он передалему все текущие дела с краткими указаниями и простился с нимприветливо и по-деловому, как всегда перед недолгими служебнымипоездками. То, что он должен покинуть своего друга Тегуляриуса, непосвятив его в свои намерения и не отягощая его прощанием, былоему ясно еще ранее. Он должен был поступить так не только длятого, чтобы пощадить своего столь чувствительного друга, но ииз боязни повредить своему плану. Поставленный передсовершившимся фактом, Тегуляриус как-нибудь справится с собой,между тем внезапное объяснение и сцена прощания могли бытолкнуть его на необдуманные поступки. Сначала у Кнехта дажемелькнула мысль уехать, так и не повидав друга на прощанье. Но,поразмыслив, он решил, что это было бы слишком похоже набегство. Как это ни умно, как ни правильно -- избавить друга отволнений, от повода совершить глупость, -- самому себе он такойпоблажки позволить не мог. Оставалось еще полчаса до отхода косну, он мог навестить Тегуляриуса, не побеспокоив ни его, нидругих. Когда он пересекал обширный внутренний двор, было ужесовсем темно. Он постучался в келью друга со странным чувством,что делает это в последний раз, и застал его одного.Оторвавшись от чтения, друг радостно его приветствовал, отложилкнигу и пригласил гостя сесть. -- Мне сегодня пришло на ум одно старое стихотворение, --начал Кнехт небрежным тоном, -- вернее, несколько строчек изнего. Может быть, ты знаешь, где найти его целиком? И он процитировал: И в каждом начинании таится.., Тегуляриус думал не долго. Через минуту он вспомнилстихотворение, встал и вынул из ящика бюро рукопись стиховКнехта, авторскую рукопись, когда-то подаренную ему другом. Онполистал ее, вытащил две страницы с первым вариантомстихотворения и протянул их Магистру. -- Вот, -- сказал он с улыбкой, -- Досточтимый, оно квашим услугам. Впервые за долгие годы вы соизволили вспомнитьэто свое сочинение. Иозеф Кнехт внимательно, не без волнения разглядывалподанные ему листки. Когда-то, еще будучи студентомВосточноазиатского института, он заполнил эти листкистихотворными строчками, и вот далекое прошлое глянуло на негос этих страниц, все говорило о забытых, а теперьпредостерегающих и мучительно оживших в памяти прежних днях --бумага, уже слегка пожелтевшая, юношеский почерк, вычеркнутые иисправленные места в тексте. Он, казалось, вспомнил не толькогод и время года, когда родились эти строки, но даже день ичас, настроение той минуты, то чувство силы и гордости, чтопереполняло его и делало счастливым, вылившись в стихи. Оннаписал их в один из тех особенных дней, когда его посетилодушевное состояние, называемое им "пробуждением". Четко, на самом верху, первой строкой был написанзаголовок. Крупными буквами, размашистым почерком он тогданачертал: "Transcendere!"{2_12_01} Впоследствии, в другое время и в другом расположении духа,в других жизненных условиях этот заголовок, а такжевосклицательный знак были вычеркнуты, и появился другойзаголовок, написанный более мелкими, более тонкими и скромнымибуквами, гласивший: "Ступени". Кнехт живо вспомнил теперь, какон в тот день, окрыленный идеей своего стихотворения, написалслово "Transcendere!", -- то был зов и приказ, увещеваниесамому себе, вновь сформулированное и укрепившееся намерениеподчинить этому девизу всю жизнь свою и дела, решительными ирадостными шагами пересекать каждое пространство, каждыйотрезок своего пути и, исполнив свой долг, покидать их. Оннегромко, про себя, прочитал несколько строк: Все круче поднимаются ступени, Ни на одной нам не найти покоя: Мы вылеплены божьею рукою Для долгих странствий, не для косной лени. -- Уже много лет, как я забыл эти строчки, -- сказалКнехт, -- и когда одна из них сегодня случайно ожила в памяти,я даже не вспомнил, откуда она и что я сам ее сочинил. Как оникажутся тебе сегодня? Говорят ли они тебе еще что-нибудь? Тегуляриус задумался. -- У меня всегда было какое-то странное отношение к этомуименно стихотворению, -- промолвил он наконец. -- Онопринадлежит к тем вашим произведениям, которые мне, по правде,не нравились, в которых меня что-то отталкивало, мешало. Преждея не понимал -- что именно. Сегодня мне кажется, я вижу это.Ваше стихотворение, Досточтимый, которое вы назвали"Transcendere!", как бы отдавая приказ к маршу, а потом, славабогу, сменили заголовок гораздо более удачным, никогда меняособенно не привлекало, ибо в нем есть нечто повелительное,нечто морализирующее или поучающее. Но если изъять из него этотэлемент, смыть эту окраску" оно было бы одним из вашихпрекраснейших стихотворений, сейчас я это опять обнаружил. Егоподлинное содержание неплохо выражено заглавием "Ступени", но стаким же или даже большим успехом вы могли бы назвать его"Музыка" или "Сущность музыки". Ибо, если отброситьморализирующую или проповедническую ноту, оно, собственно,являет собой медитацию о сущности музыки или, скажем, хвалебнуюпеснь музыке, ее слитности с настоящим моментом, ее ясности ирешительности, ее стремительному бегу, ее неутомимому желанию иготовности всегда спешить вперед, оставляя позади только чтозанятое пространство или часть его. Если бы вы тогдаограничились этими размышлениями или похвалой духу музыки, еслибы вы, подстрекаемый уже тогда честолюбием воспитателя, несделали из него некоего увещевания и проповеди, стихотворениеэто могло бы стать подлинной жемчужиной. Но в том виде, в какомоно сейчас перед нами, оно, на мой вкус, носит характер нетолько не в меру "учительный", не в меру учительский, онострадает, кроме того, некоторым недомыслием. В нем, радидостижения морального воздействия, музыка и жизнь приравненыдруг к другу, что по меньшей мере сомнительно и спорно; этопревращает естественную, свободную от морали движущую силу илиосновную пружину музыки в "жизнь", которая стремитсявоспитывать и развивать нас с помощью призывов, приказаний идобрых наставлений. Короче, здесь некое видение, нечтонеповторимое, прекрасное и величественное, фальсифицируется иэксплуатируется в целях поучения, и как раз это всегда вызывалово мне противодействие. Магистр слушал его с удовольствием, наблюдая, какнарастала в друге гневная горячность, которую он так в немлюбил. -- А ты, пожалуй, прав! -- сказал он полушутя,полусерьезно. -- Во всяком случае, в том, что говорил оботношении моего стихотворения к музыке. Идея "пересеченияодного пространства за другим" и основная мысль моих стиховдействительно идут от музыки, хотя я сам этого не знал и незамечал. Не знаю, исказил ли я мысль и фальсифицировал ливидение; быть может, ты и прав. Когда я писал эти строки, в нихречь шла уже не о музыке, а о другом переживании, ибопрекрасная аллегория музыки повернулась ко мне своей этическойстороной, прозвучав увещеванием и призывом, напомнив мне о моемпризвании. Императивная форма стихотворения, которая тебеособенно претит, вовсе не преследует цели приказывать иувещевать, ибо приказ и увещевание обращены только ко мнесамому. Если бы ты даже не знал этого, дорогой мой, ты мог быэто вычитать в последней строчке стихотворения. Итак, ко мнепришло понимание, я что-то осознал, на меня снизошло наитие, ия пытался приложить смысл и этический вывод этого наития ксамому себе, заставил себя запомнить его навсегда. Потомустихотворение так и засело в моей памяти, хотя я сам об этом неподозревал. Итак, хороши ли мои стихи или дурны, но цели своейони достигли, увещевание продолжало жить во мне, оно незаглохло. Сегодня оно опять звучит для меня по-новому, это --чудесное переживание, и твоя насмешка не может его отравить.Однако мне пора. Как хороши были те времена, дружище, когда мыоба, студенты, нередко позволяли себе нарушать распорядок и допоздней ночи засиживались за беседой. Но Магистру это более непристало. А жаль! -- Ах, -- заметил Тегуляриус, -- пристать-то пристало, дахрабрости не хватает. Кнехт с улыбкой положил ему руку на плечо. -- Что касается храбрости, дорогой мой, то я готов еще ине на такие проделки. Спокойной ночи, старый брюзга! Веселый, вышел он из кельи, но постепенно, в пустыхпо-ночному коридорах и дворах Селения, к нему возвратиласьсерьезность, серьезность прощания. Предстоящее прощание всегдапробуждает в нас картины прошлого, и Кнехта в этом коридорепосетило воспоминание о том дне, когда он, мальчик, только чтопринятый в Вальдцель ученик, совершил свою первую прогулку поВальдцелю и Vicus lusorum, полный надежд и предчувствий, и воттеперь, среди уснувших молчаливых деревьев и зданий, сердце егосжалось от пронзающего, мучительного чувства, что он видит всеэто в последний раз; в последний раз прислушивается, какзамирает и погружается в сон столь оживленное днем Селение, впоследний раз видит, как отражается в воде бассейна слабыйогонек из домика привратника, как бегут над деревьямимагистерского сада ночные облака. Он медленно обошел все дорогии уголки Селения Игры, ему захотелось еще раз открыть калитку ивойти в свой сад, но у него не оказалось при себе ключа, и этобыстро отрезвило его и заставило опомниться. Он вернулся в своюквартиру, написал несколько писем, в том числе Дезиньори,которого он извещал о своем скором приезде в столицу, потом вглубокой медитации освободился от душевных волнений этого часа,дабы назавтра проснуться сильным для выполнения своей последнейзадачи в Касталии -- объяснения с главой Ордена. На следующее утро Магистр встал в обычное время, вызвалэкипаж и уехал; мало кто заметил его отъезд, и никто не придалему значения. В напоенное осенним туманом раннее утро онотправился в Хирсланд, прибыл туда в полдень и тут же попросилдоложить о себе Магистру Александру, предстоятелю Ордена. Вруках он держал завернутый в сукно красивый металлическийларчик, который он взял из потайного ящика своего бюро и гдехранились знаки отличия его сана, а также печать и ключи. В "главной канцелярии" руководителя Ордена его встретили снекоторым удивлением: еще не было, пожалуй, случая, чтобыкто-нибудь из Магистров появлялся здесь без предупреждения илине будучи приглашенным. По распоряжению предстоятеля, егонакормили обедом, потом проводили для отдыха в келью в старойкрытой галерее и сообщили, что Досточтимый надеетсяосвободиться и принять его через два-три часа. Он попросилпринести ему устав Ордена, сел, прочитал его с начала до концаи в последний раз убедился, как просто и законно его намерение,однако объяснить словами это намерение и внутренне егооправдать казалось ему даже в этот час невозможным. Он вспомнилодин пункт устава, которому его заставили некогда посвятить часмедитации -- в последние дни его юношеской и студенческойсвободы, в момент его принятия в Орден. Сейчас он перечиталэтот пункт, начал размышлять над ним и при этом почувствовал,насколько сам он изменился, насколько непохож на молодогозастенчивого репетитора, каким он был в то время. "ЕслиКоллегия, -- гласил пункт устава, -- призывает тебя занятьопределенный пост, то знай: каждая следующая ступень -- это нешаг к свободе, а новое обязательство. Чем больше властипредоставляет пост, тем суровее служение. Чем сильнее личность,тем предосудительней произвол". Как все это некогда звучалонепререкаемо, однозначно и как сильно изменилось для негозначение иных слов, особенно таких многозначительных, как"долг", "личность", "произвол", которые теперь приобрели новый,пожалуй, обратный смысл! И какими они все же были тогдапрекрасными, ясными, крепко спаянными и поразительнопоследовательными, эти правила устава, какими абсолютными,вечными и нерушимо истинными представлялись они юному духу! О,такими они бы и остались, будь Касталия всем миром, целокупным,многообразным и неделимым, а не только обособленным миркомвнутри большого мира или же смело и насильственно изъятой изнего сердцевиной! Будь весь мир элитарной школой, будь Орденсообществом всех людей на земле, а предстоятель Ордена --господом богом, как совершенны были бы те слова и весь устав!О, будь это так, какой светлой, цветущей и блаженно-невиннойбыла бы жизнь! А ведь когда-то все так и было вдействительности, когда-то он все это видел и пережил именнотак: видел в Ордене и в касталийском духе божественное иабсолютное начало, в Провинции -- весь мир, в обитателяхКасталии -- все человечество. А некасталийские пределы были длянего лишь частью целого, неким подобием детского мирка,подготовительной ступенью к Провинции, целиной, которая ещеожидает высшей культуры и освобождения, с благоговением взираетна Касталию и время от времени посылает ей любезных гостейвроде юного Плинио. А как странно получилось с ним самим, с Иозефом Кнехтом иего душой! Разве не рассматривал он прежде, не далее чем ещевчера, то присущее ему уменье открывать, осознавать ивоспринимать действительность, которое он называл"пробуждением", как постепенное проникновение в самое сердцемира, в средоточие истины, как нечто абсолютное, какпоступательное движение или путь, который можно преодолеватьтолько постепенно, шаг за шагом, но который, согласно идее,непрерывен и прямолинеен? Разве когда-то, в молодости, ему неказалось пробуждением, шагом вперед, непреложно ценным иединственно правильным, что он, хотя и признал внешний мир влице Плинио, в то же время, будучи касталийцем, сознательнойобдуманно от этого мира отмежевался? И следующим шагом вперед,к истине, он считал то, что после многолетних сомнений он решилпосвятить себя Игре и Вальдцелю. И еще один шаг, когда, с егосогласия, Магистр Томас представил его кандидатуру напоет виерархию, а старый Магистр музыки рекомендовал его в Орден; ипозднее, когда ему присвоили звание Магистра. Все это былимелкие и крупные шаги на прямом будто бы пути, -- и все жесегодня, в конце этого пути, он отнюдь не оказался в сердцемира и в средоточии истины, сегодняшнее пробуждение означаловсего лишь, что он как бы только что открыл глаза и увидел себяопять в новом положении, осваивающим новую констелляцию. Тасамая строгая, ясная, четко обозначенная стезя, прямая стезя,приведшая его в Вальдцель, в Мариафельс, в Орден, на постМагистра, теперь вновь вывела его обратно, наружу.Последовательный ряд этапов пробуждения одновременно оказалсячередой прощаний. Касталия, Игра, сан Магистра -- все это былиотдельные темы, ожидавшие своего раскрытия и завершения, всеэто были пространства, которые надо было пройти, пределы,которые надо было преодолеть. И вот они уже позади. А ведь и вбылое время, когда он думал и поступал не так, как он думает ипоступает сегодня, а совсем наоборот, он уже, очевидно, что-тознал или догадывался о спорности всего этого; ведь недаромзаголовком стихотворения, в котором говорится о ступенях ипрощениях, он поставил этот девиз -- "Transcendere!". Итак, оказывается, путь его шел по кругу, или по эллипсу,или по спирали, как бы там ни было, только не по прямой, ибопрямые существуют лишь в геометрии, а не в природе и не вжизни. Но он неукоснительно следовал самоувещеванию исамоободрению, которые он вложил в свой стих, даже после того,как строчки его и тогдашнее пробуждение давно ушли в прошлое,-- правда, следовал не безоговорочно, не без колебаний,сомнений и приступов слабости, не без борьбы. Но он преодолевалступень за ступенью, пространство за пространством, смело,спокойно, с ясной душой, не столь лучезарной, как упрестарелого Магистра музыки, но без усталости или уныния, ниот чего не отрекаясь, ничему не изменяя. И если он теперь, покасталийским понятиям, отрекся и изменил, если он, вопрекизаконам орденской морали, действует якобы только служасобственной личности, то есть произволу, то ведь и это осененодухом смелости, духом музыки, следовательно, происходит встрогом соответствии с ее ритмом и ясностью, а в остальном --будь что будет! О, когда б он мог объяснить и доказать другимто, что ему казалось таким ясным: произвол его действий есть насамом деле не что иное, как служение и покорность, и он идетнавстречу не свободе, а новым, незнакомым и тревожнымобязательствам, не как беглец, а как призванный, не своевольно,а послушно, не властелин, а жертва! Ну, а как же тогда делообстоит с добродетелями, с ясностью, с соблюдением ритма, сосмелостью? Они стали мельче, но они сохранили свою значимость.Даже когда не идешь, а тебя ведут, когда более не преступаешьпределы по собственной воле, а происходит лишь вращениепространства вокруг кого-то, стоящего в центре, эти добродетеливсе-таки существуют, сохраняют свою ценность, свое волшебство.Они состоят в утверждении вместо отрицания, в покорности вместоуклонения, а быть может, немного и в том, что поступаешь идумаешь так, словно ты сам себе господин, в том, что тыактивен, принимаешь без проверки жизнь и самообольщение, этувидимость самоопределения и ответственности, в том, что в сутисвоей по неизвестным причинам создан скорее для действия,нежели для познания, больше повинуешься инстинктам, нежелидуху. О, если бы можно было побеседовать обо всем этом с отцомИаковом{2_6_06}! Мысли или мечтания подобного рода были отголоском еготогдашней медитации. И мнилось ему, что в "пробуждении" важныуже не истина, а действительность и то, как ее пережить, каквыстоять. Пробуждаясь, уже не проникаешь глубоко в суть вещей,в истину, а схватываешь, осуществляешь или переживаешьотношение своего "я" к положению вещей в настоящую минуту. Приэтом ты обретаешь не закономерности, а решения, достигаешь нецентра мироздания, а центра собственного "я". Вот почему то,что при этом чувствуешь, так трудно высказать, вот почему стольудивительным образом это ускользает от слов и формулировок;возможности человеческого языка, по-видимому, не рассчитаны насообщения из этой сферы жизни. Если в виде исключения найдетсячеловек, способный понять тебя несколько лучше, нежели другие,-- значит, человек этот находится в таком же положении, как иты, так же страдает или так же пробуждается. На каком-тоотрезке пути его, Кнехта, иногда понимал Тегуляриус, еще глубжеи полнее -- Плинио. Кого еще мог бы он назвать? Никого. Уже начало смеркаться, и он, погруженный всецело в своимысли, забыл обо всем вокруг, когда в дверь внезапно постучали.Так как он не сразу очнулся и ответил, стоявший за дверью,помедлив, еще раз тихонько постучал. Теперь Кнехт откликнулся,встал и последовал за посланным, который проводил его в зданиеканцелярии и, не докладывая больше, прямо в кабинетпредстоятеля Ордена. Магистр Александр встал ему навстречу. -- Жаль, что вы приехали без предупреждения, -- сказал он,-- из-за этого вам пришлось меня подождать. Я полон любопытства-- что так внезапно привело вас сюда? Надеюсь, ничего плохого? Кнехт засмеялся. -- Нет, ничего плохого. Но неужели мой приезд для вастакая уж неожиданность, и вы так уж совсем не можете себепредставить, что привело меня сюда? Александр серьезно и пытливо заглянул ему в глаза. -- Что ж, -- ответил он, -- представить я себе могу и то,и се. Я, например, подумал на днях, что дело с вашим посланиемдля вас, конечно, этим не исчерпывается. Коллегия вынужденабыла ответить на него довольно кратко и в таком смысле и тоне,который должен был вас разочаровать. -- Нет, нет, -- возразил Кнехт, -- я, в сущности, и неожидал от Коллегии другого ответа. Что касается тона, то он какраз подействовал на меня благотворно. По письму я мог судить,что автору его было трудно, даже мучительно писать его и что ониспытывал потребность влить несколько капель меду в неприятныйдля меня и несколько увещевающий ответ; и это ему превосходноудалось, за что я сердечно благодарен. -- А с самим содержанием письма вы, стало быть, согласны,почтеннейший? -- Я его принял к сведению и в основном понял и одобрил.Ответ и не мог принести мне ничего, кроме отказа на моеходатайство, да еще мягкого внушения. Мое послание былодовольно неожиданным и для Коллегии, безусловно, неприемлемым,в этом я никогда не сомневался. Но, кроме того, поскольку оносодержало и личное ходатайство, оно было несколько неудачносоставлено. Я едва ли мог ожидать иного ответа, кромеотрицательного. -- Нам очень приятно, -- сказал предстоятель с чутьзаметной резкостью в голосе, -- что вы это так восприняли и чтонаше письмо вас не ранило и не удивило. Нам это очень приятно.Но я не понимаю одного. Коль скоро вы, составляя и отправляяваше официальное послание -- если я вас правильно понял, -- ссамого начала не верили в успех и в положительный результат,более того, заранее были убеждены в неудаче, зачем же вы доконца дописали его, перебелили и отправили, что ведь составилонемалый труд? Кнехт, приветливо глядя на него, ответил: Глубокочтимый Магистр, в моем письме заключено двасодержания, оно преследовало две цели, и я не думаю, что онооказалось совсем уже бесцельным и безуспешным. В послании моемсодержалась личная просьба, чтобы меня освободили от моегопоста и разрешили приложив мои знания в другом месте; этуличную просьбу я рассматриваю как нечто сравнительновторостепенное, каждый Магистр обязан по возможности отодвигатьна задний план свои личные интересы. Просьба была отклонена, сэтим мне пришлось примириться. Но мое официальное посланиесодержит еще и многое другое: кроме моей просьбы, оно содержитмного фактов и отчасти мыслей, их я считал своим долгом довестидо сведения Коллегии и рекомендовать ее вниманию. В результатевсе Магистры, или почти все, ознакомились с моими доводами ипредостережениями, и хотя большинству из них это кушаньенаверняка пришлось не по вкусу и отнеслись они к нему скореевсего неодобрительно, все же они прочитали и приняли ксведению, что я счел нужным вам сообщить. То, что они невстретили мое послание восторженно, в моих глазах не неудача,ибо я не искал ни восторгов, ни одобрения; моей целью скореебыло пробудить в моих коллегах беспокойство, растревожить их. Ябы весьма сожалел, если бы по упомянутым вами причинамвоздержался от отправки моего труда. Велико ли, слабо ли былоего воздействие, оно все же прозвучало призывом и сигналомтревоги. -- Разумеется, -- нерешительно отозвался предстоятель, --и все-таки загадка этим для меня не исчерпывается. Если выхотели довести до слуха Коллегии ваши призывы, сигналы и вашипредостережения, зачем же вы ослабили, даже поставили подугрозу воздействие ваших золотых слов тем, что связали их сприватной просьбой, к тому же с такой, в выполнимость которойвы сами не очень-то верили? Этого я так и не понял. Но,надеюсь, пойму, когда мы поговорим обо всем обстоятельно. Вовсяком случае, именно в этом слабое место вашего послания: всоединении призыва с ходатайством, предостережения с просьбой.Ведь у вас, надо думать, не было никакой необходимостииспользовать форму просьбы, дабы донести до нас своипредостерегающие речи. Вы легко могли устно или письменновоздействовать на ваших коллег, если считали нужным их"растревожить". А ходатайство пошло бы своим официальным путем. Кнехт дружески кивнул ему. -- Да, -- бросил он, как бы вскользь, -- возможно, вы иправы. И все же, взгляните попристальней на это довольносложное дело! Ни в моих предостережениях, ни в моем ходатайстверазговор не идет о чем-то будничном, привычном или обыденном,они уже потому связаны друг с другом, что они необыкновенны ирождены необходимостью, что они выходят за пределыобщепринятого. Ведь отнюдь не привычно и не принято, чтобычеловек без уважительного внешнего повода вдруг начал заклинатьсвоих коллег вспомнить о бренности, о спорности своегосуществования, точно, так же, как непривычно и не принято,чтобы касталийский Магистр добивался места школьного учителя запределами Провинции. С этой стороны оба содержания моего письмаблизки одно другому. Для читателя, который бы с полнымвниманием отнесся к моему посланию в целом, в результатепрочтения, по-моему, должно бы стать ясным: тут не простокакой-то чудак оповещаете своих предчувствиях, стараясь внушитьих своим коллегам, но этот человек более чем серьезно относитсяк своим мыслями к грозящим бедам. Он готов оставить свой пост,сбросить свой сан, перешагнуть через прошлое и начать жизньсызнова на самом скромном поприще, ибо он пресыщен и саном, имирным житьем, честью и авторитетом, он жаждет избавиться отних, откинуть их прочь. Из подобного послания -- я все ещепытаюсь поставить себя на место моего читателя -- вытекают, смоей точки зрения, два вывода: либо автор сей морализирующейпроповеди, по несчастью, повредился в уме и, значит, для ролиМагистра в любом случае более непригоден; либо, если автор сегонравоучения не сумасшедший, но пребывает в здравом рассудке, вего проповеди, в его пессимизме таится нечто большее, нежеликаприз или чудачество, а именно какая-то реальность, какая-тоистина. Так приблизительно я представлял себе ход мыслей моегочитателя и должен сознаться, что тут я просчитался. Моеходатайство и мой сигнал тревоги не только не поддержали и неусилили друг друга, но их просто не приняли всерьез, непожелали в них вдуматься. Повторяю, меня это не слишкомопечалило и не особенно удивило, ибо по существу я, несмотря нина что, такого результата ожидал и, собственно говоря,заслужил. Дело в том, что мое ходатайство, в успех которого яне верил, было своего рода уловкой, жестом, формальностью. Лицо Магистра Александра стало еще более серьезным и почтихмурым. Но он не прерывал Кнехта. -- Отсылая свое ходатайство, -- продолжал тот, -- я отнюдьне надеялся всерьез на благоприятный ответ и не радовалсятаковому заранее, но равным образом я не был также намеренсмиренно принять отказ как непререкаемое решение. --...не намерены принять ответ вашей Коллегии какнепререкаемое решение... не ослышался ли я, Magister? --перебил его Александр, резко подчеркивая каждое слово. Он,очевидно, только сейчас полностью осознал серьезностьположения. Кнехт слегка поклонился. -- Разумеется, вы расслышали правильно. Так и сеть: я едвали мог надеяться на успех моего ходатайства, и все-таки счелнеобходимым подать его, чтобы соблюсти порядок и форму. Темсамым я предоставил достопочтенной Коллегии возможностьподобающим образом покончить с этим делом. Но я уже с самогоначала имел также намерение, буде она не склонна пойти на такоерешение, не останавливаться и не успокаиваться, а действовать. -- И как действовать? -- тихо спросил Александр. -- Так, как мне подсказывают разум и сердце. Я решилсясложить с себя свой сан и приступить к новой деятельности запределами Касталии даже и без приказа или дозволения Коллегии. Предстоятель Ордена закрыл глаза и, казалось, не слушалбольше. Кнехт понял, что он выполняет особое упражнение, припомощи которого члены Ордена в случае внезапной опасности илиугрозы стараются обрести самообладание и внутреннееспокойствие, что достигается двукратной задержкой дыхания наполном выдохе. Он видел, как побледнело лицо этого человека, ичувствовал себя виноватым в его мучительном положении, онвидел, как постепенно, с медленным, начинающимся в брюшныхмускулах вдохом, краска возвращалась на лицо, как вновьоткрывшиеся глаза столь любимого им и столь высоко почитаемогоМагистра на мгновение застыли в растерянности, но тут жеприобрели осмысленное и твердое выражение; с легким испугомувидел он, как эти ясные, сосредоточенные, всегда послушныесобственной воле глаза человека, равно великого в уменииподчиняться и повелевать, вонзились в него со спокойной,рассчитанной холодностью, как они изучали, судили его. Долгопришлось ему молча выдерживать этот взгляд. -- Я думаю, что понял вас наконец, -- спокойно промолвилАлександр после некоторого молчания. -- Надо полагать, выустали, исполняя вашу должность, устали от Касталии, уже давновас мучает желание вкусить мирской жизни. Вы предпочлиподдаться этому настроению, а не подчиниться закону и вашемудолгу. Равным образом вы не испытывали потребности доверитьсянам и искать у Ордена совета и помощи. Дабы выполнитьформальность и не отягощать свою совесть, вы направили намходатайство, хотя прекрасно знали, что оно для нас неприемлемо;но вы, вероятно, полагали сослаться на него, если бы дело дошлодо объяснений. Допустим, у вас были основания для такихнеобычных поступков и намерения ваши были чисты, иного я ипомыслить не могу. Но как вам удавалось с такими мыслями вголове, с такими желаниями, решениями в сердце, внутренне ужепредав свое знамя, так долго молча оставаться на своем посту ипо видимости безупречно выполнять свои обязанности? -- Я для того и явился сюда, -- сказал Магистр Игры все стем же неизменным дружелюбием, -- чтобы обо всем переговорить,ответить на каждый ваш вопрос, и я твердо решил, раз ступив напуть своеволия, покинуть Хирсланд и ваш дом не прежде, чемувижу, что мое состояние и мои действия хотя бы отчасти сталивам понятны. Магистр Александр задумался. -- Должно ли это означать, что вы надеетесь добиться смоей стороны одобрения вашим поступкам и вашим планам? --спросил он затем в нерешительности. -- Ах, об одобрении я и не помышляю. Я лишь надеюсь и ждубыть понятым вами и сохранить хотя бы крупицу вашего уважения,когда уйду отсюда. Прощание с вами -- последнее, что предстоитмне в Провинции. Вальдцель и Селение Игры я покинул сегоднянавсегда. Александр опять на несколько секунд сомкнул веки. Словаэтого непостижимого человека были столь потрясающими инеожиданными! -- Навсегда? -- переспросил он. -- Вы, следовательно, и непомышляете о возвращении на свой пост? Должен сказать, что выумеете ошеломить человека! Один вопрос, если позволите:считаете ли вы еще себя Магистром Игры или нет? Иозеф Кнехт взял в руки привезенный с собой ларчик. -- Я был им до вчерашнего дня, -- ответил он, -- и надеюсьсегодня быть освобожденным от этого поста, вручив в вашем лицеКоллегии печать и ключи. Они в целости и сохранности, в СеленииИгры вы тоже найдете все в лучшем порядке, если пожелаетепроверить. Предстоятель Ордена поднялся со стула; он выгляделутомленным и словно внезапно постаревшим. -- Оставим ваш ларчик на сегодняшний день здесь, --проговорил он сухо. -- Коль скоро сдача печатей должнаодновременно означать ваше увольнение, то я не властен решатьединолично, ибо этого необходимо присутствие по меньшей меретрети всех членов Коллегии. Вы сами всегда столь ценили старыеобычаи и формальности, я не могу так быстро освоиться с вашимновым отношением к этому. Не будете ли вы столь любезны и несогласитесь ли отложить продолжение нашего разговора дозавтрашнего утра? -- Я всецело в вашем распоряжении, глубокоуважаемыйМагистр. Вы не один год знаете меня и мое почтение к вам;поверьте, в этом смысле ничто не изменилось. Вы -- единственныйчеловек, с которым я прощаюсь перед тем, как покину Провинцию,и не только потому, что вы стоите во главе Ордена. Теперь,когда я передал в ваши руки печати и ключи, я надеюсь, domine,что после окончательного объяснения вы меня освободите и отмоего обета как члена Ордена. Грустным, испытующим взглядом посмотрел Александр ему вглаза и подавил вздох. -- Оставьте меня сейчас одного, почтеннейший друг. Вывзвалили на меня достаточно забот и дали материала дляразмышлений на целый день. На сегодня, пожалуй, хватит. Завтрамы продолжим наш разговор, приходите за час до обеда. Он попрощался с Магистром вежливым кивком, и этот жест,говоривший о разочаровании, выражавший ту подчеркнутуювежливость, какую проявляют обычно не по отношению к коллеге, апо отношению к совершенно чужому человеку, причинил МагиструИгры гораздо более острую боль, нежели все слова предстоятеля. Служитель, явившийся, чтобы проводить Кнехта к ужину,подвел его к накрытому для гостей столу и сообщил, что МагистрАлександр удалился к себе для длительного упражнения вмедитации. Он высказал предположение, что господин МагистрИозеф тоже сегодня не нуждается в обществе; комната для негоприготовлена. Александр был до глубины души потрясен посещением и речамиМагистра Иозефа Кнехта. Правда, сочиняя от имени Коллегии ответна его письмо, он предвидел возможность его приезда и с легкимбеспокойством думал о предстоящем с ним объяснении. Но чтобыМагистр Кнехт, славившийся своим образцовым послушанием,скрупулезностью в выполнении долга, скромностью и душевнымтактом, вдруг, неожиданно предстал перед ним без предупрежденияи самовольно, не согласовав этого заранее с Коллегией, сложил ссебя свои полномочия, бросив тем самым ошеломляющий вызов всемобычаям и традициям, -- это он считал совершенно невозможным.Хотя нельзя было не признать, что поведение Кнехта, тон ивыражения его, ненавязчивая вежливость были такими же, каквсегда, но тем более ужасными и оскорбительными, тем болееновыми и неожиданными, о" какими некасталийскими былисодержание и дух его высказываний! Никто из тех, кто увидел иуслышал бы сейчас Магистра Игры, и не заподозрил бы, что тот,возможно, болен, переутомлен, раздражен и не вполне владеетсобой; к тому же тщательная проверка, проведенная совсемнедавно в Вальдцеле, не выявила ни малейших признаковнарушений, беспорядка или небрежности в жизни и работе СеленияИгры. И тем не менее этот ужасный человек, до вчерашнего днябывший самым любимым его коллегой, поставил перед ним ларчик сознаками достоинства его сана, будто дорожную сумку, и заявил,что он уже не Магистр, не член Коллегии, не член Ордена, некасталиец, и явился сюда только для того, чтобы наскоропопрощаться. Никогда еще за всю его бытность на поступредстоятеля Ордена он, Александр, не оказывался в такомнеприятном, затруднительном и тягостном положении; большоготруда стоило ему сохранять выдержку. Что же делать? Применить насилие, например, подвергнутьМагистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером,разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать ихсюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это несамое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то внем восставало против такого решения. И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями?Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения,Касталии -- вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет онсам, глава, ибо снимет с







Дата добавления: 2015-08-30; просмотров: 405. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...

Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

РЕВМАТИЧЕСКИЕ БОЛЕЗНИ Ревматические болезни(или диффузные болезни соединительно ткани(ДБСТ))— это группа заболеваний, характеризующихся первичным системным поражением соединительной ткани в связи с нарушением иммунного гомеостаза...

Решение Постоянные издержки (FC) не зависят от изменения объёма производства, существуют постоянно...

ТРАНСПОРТНАЯ ИММОБИЛИЗАЦИЯ   Под транспортной иммобилизацией понимают мероприятия, направленные на обеспечение покоя в поврежденном участке тела и близлежащих к нему суставах на период перевозки пострадавшего в лечебное учреждение...

Эндоскопическая диагностика язвенной болезни желудка, гастрита, опухоли Хронический гастрит - понятие клинико-анатомическое, характеризующееся определенными патоморфологическими изменениями слизистой оболочки желудка - неспецифическим воспалительным процессом...

Признаки классификации безопасности Можно выделить следующие признаки классификации безопасности. 1. По признаку масштабности принято различать следующие относительно самостоятельные геополитические уровни и виды безопасности. 1.1. Международная безопасность (глобальная и...

Прием и регистрация больных Пути госпитализации больных в стационар могут быть различны. В цен­тральное приемное отделение больные могут быть доставлены: 1) машиной скорой медицинской помощи в случае возникновения остро­го или обострения хронического заболевания...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.011 сек.) русская версия | украинская версия