В те времена, когда святой Иларион{3_2_2_01} был еще жив,хотя и весьма обременен годами, жил в городе Газа человек поимени Иосиф Фамулус, до тридцатой своей весны ведший жизньмирскую и читавший языческие книги, однако затем, черезженщину, которой домогался, он познал божественное учение исладость христианских добродетелей, принял святое крещение,отрекся от своих грехов и долгие годы просидел у ногпресвитеров своего города, с жадным любопытством внимая стольлюбимым всеми рассказам о жизни благочестивых пустынников,покуда в один прекрасный день, уже тридцати шести лет от роду,не ступил на тот путь, который прошли до него святые Павел иАнтоний{3_2_2_02}, а за ними и многие праведники. Он передалостаток своего достояния старейшинам, дабы те разделили егомежду бедняками общины, простился у городских ворот с близкимисвоими и ушел из города в пустыню, из опостылевшего мира -- вскудную жизнь кающихся отшельников. Долгие годы жгло и сушило его солнце, он стирал себе намолитве кожу с колен о камни и песок, он воздерживался от пищидо захода солнца, чтобы затем сжевать свою горстку фиников;бесы донимали его искушениями, насмешками и соблазнами, оноборонялся молитвою, аскезой, отречением от самого себя,подобно тому как мы читаем это в жизнеописаниях святых отцов.Долгие ночи проводил он без сна, следя за звездами, но и звездывводили его в соблазн, и смущение, он узнавал астральныефигуры, по которым некогда научился вычитывать истории богов иподобия человеческого естества, -- наука, безусловноотвергавшаяся пресвитерами, однако еще долго досаждавшая емувидениями и мыслями из его языческих времен. Повсюду, где в тех краях среди голой и бесплодной пустынибил родник, зеленела трава, виднелся большой или малый оазис,жили тогда отшельники, иные в полном уединении, иные небольшимибратствами, как это изображено на одной фреске пизанскогоКампо-Санто{3_2_2_03}; ратуя за жизнь в бедности и проповедуялюбовь к ближнему, они были приверженцами некой пламенной arsmoriendi{3_2_2_04} -- искусства умирания, умирания для мира идля собственного "я", отшествия к нему, Спасителю, в светлое инетленное бытие. Их посещали ангелы и демоны, отшельникислагали гимны, изгоняли бесов, врачевали и благословляли,словно бы взяв на себя задачу возместить суетность, грубость,похоть столь многих уже ушедших и столь многих грядущих вековмощным порывом духовного горения и самоотречения, экстатическимпреизбытком воли к подвигу. Кое-кто из них, вероятно, владелстаринными приемами очищения, восходящими к язычеству,средствами и упражнениями уже столетия практиковавшейся в Азиинауки одухотворять себя, но об этом не говорилось вслух, даникто уже и не обучал этим приемам йогов, на них был наложензапрет, которому христианство все больше и больше подвергаловсе языческое. У некоторых из этих пустынников присущее их жизни духовноегорение породило особые дары, дар молитвы я врачеваниявозложением рук, дар пророчества и изгнания бесов, дар суда икары, утешения и благословения. И в душе Иосифа дремал некийдар, и с годами, когда волосы его поредели, дар этот созрел. Тобыл дар слушания{3_2_2_05}. Стоило кому-нибудь из отшельниковили гонимому совестью мирянину явиться к Иосифу и рассказать освоих поступках, страданиях, искушениях и ошибках, рассказать освоей жизни, о своем стремлении к добру и своем поражении или освоих утратах, о горе своем и печали, как Иосиф открывалкающемуся слух и сердце, словно хотел вобрать в себя все гореего и заботы, скрыть их в себе и отпустить его ужеосвобожденным и успокоенным. Постепенно за эти долгие годыИосиф целиком ушел в свою службу, превратившись в орудие, внекое ухо, к которому люди обращаются с доверием. Великоетерпение, какая-то завораживающая кротость и молчаливость былиего добродетелями. И люди все чаще стали приходить к нему,чтобы выговориться, скинуть с себя накопившиеся горести, ноиному кающемуся так и недоставало смелости, решимости дляпризнания, хоть он и проделал немалый путь до тростниковогошалаша Иосифа. Прибыв, он принимался юлить, стыдился, словнодорожил своими грехами, вздыхал и долго отмалчивался послеприветствия, а он, Иосиф, бывал со всеми одинаков -- охотно илипротив воли, торопясь или запинаясь, выдавали пришельцы своитайны, со злобою или гордыней расставались с ними. Для него всебыли равны: обвинял ли человек бога или самого себя,преуменьшал или преувеличивал свои грехи и страдания,исповедовался ли в убийстве или всего лишь в нарушениицеломудрия, оплакивал ли он измену возлюбленной или загубленноедушевное спасение. Иосиф не приходил в ужас, когда посетительповествовал о близком знакомстве с демонами и по всем признакамбыл с самим чертом на "ты", он не сердился, когда другой задлинными и скучными излияниями пытался утаить самое важное, онне выходил из себя, когда гость возводил на себя бредовыеобвинения в измышленных грехах. Казалось, все, что слышалИосиф: жалобы, признания, обвинения, муки совести -- всевпитывал он в себя, как песок пустыни впитывает дождь;казалось, он ни о чем не имеет суждения и нет в нем ни жалости,ни неприязни к исповедующемуся, и все же, а быть может, именнопоэтому, то, что ему поверяли, представлялось сказанным невпустую, но во время самой исповеди, во время слушанья ее онокак бы преображалось, становилось легче, а то и вовсе исчезало.Редко когда он увещевал или предупреждал, еще реже советовалили приказывал, это словно бы и не входило в его обязанности,да и исповедовавшиеся чувствовали, что это не его дело. Егодело было пробуждать и принимать доверие, терпеливо и любовнослушать, помогать этим еще не созревшей исповеди окончательнооформиться, дать всему, что застоялось и затвердело в душепосетителя, растаять и стечь, вобрать все это в себя и облечь вмолчание. Только в конце исповеди, будь она страшной илибезобидной, смиренной или тщеславной, он велел кающемуся статьна колени рядом с собой, читал "Отче наш" и, прежде чемотпустить грешника, целовал его в лоб. В службу его не входилоналагать епитимью или кару, да и давать формальное отпущениегрехов он почитал себя не вправе, он не судил и не прощал.Выслушав и поняв, он как бы брал на себя совиновность, помогалнести чужое бремя. Своим молчанием он хоронил и предавалзабвению услышанное. Молясь вместе с грешником после исповеди,он представал перед ним как брат и равный. Целуя покаявшегося,он словно благословлял его, но скорее как брат, нежели какдуховник, скорее ласково, чем торжественно. Слава о нем разнеслась по всем окрестностям Газы, егознали далеко в округе и порой даже ставили рядом свысокопочитаемым великим исповедником Дионом Пугилем{3_2_2_06},чья известность, впрочем, была лет на десять старее, да изиждилась совсем на ином; ибо Дион славился именно тем, чточитал в душах доверившихся ему быстрее и отчетливее, нежели вовнятных словах, часто поражая робко исповедовавшегося, когдавысказывал ему напрямик все его невысказанные грехи. Этотсердцевед, о котором Иосиф слышал удивительные рассказы и скоторым он сам никогда бы не осмелился сравнить себя, былбоговдохновленным наставником заблудших душ, великим судьей,карателем и устроителем: он налагал епитимьи, обязывал кбичеванию и паломничествам, освящал брачные союзы, принуждалврагов к примирению и пользовался не меньшим авторитетом, чеминой епископ. Жил он неподалеку от Аскалона, однако встречи сним искали просители из самого Иерусалима и даже из еще болееотдаленных мест. Подобно большинству отшельников и пустынников, ИосифФамулус долгие годы вел напряженную и изматывающую борьбу ссобой. Хотя он и покинул мирскую жизнь, отдал свое имущество исвой дом, оставил город с его столь многоликими соблазнами, ноот себя самого он уйти не мог, а в нем жили все страсти души итела, которые только могут ввергнуть человека в беду и вискушение. Прежде всего он подавил в себе все плотское, подавилсурово и неумолимо, приучал тело к жаре и холоду, голоду ижажде, рубцам и мозолям, покуда оно не высохло и не увяло; нодаже в этой тощей оболочке аскета ветхий Адам не раз неожиданнодосаждал ему самыми немыслимыми желаниями и страстями, снами ивидениями, ведь хорошо известно, что дьявол особо печется оботшельниках и аскетах. Так что, когда затем его стали время отвремени навещать люди, нуждающиеся в утешении, жаждущиеисповеди, он с благодарностью усмотрел в этом зов благодати ивоспринял его как некое облегчение своей аскетической жизни:она получила сверхличный смысл, некий сан был ему доверен,теперь он мог служить ближним и служить богу как орудие в егоруках для привлечения к себе душ. И это было удивительное ипоистине возвышающее чувство. Но позднее он открыл, что исокровища души принадлежат миру земного и могут статьискусительными ловушками. Ибо случалось, когда путник, пеший ливерховой, останавливался перед его кельей, вырубленной в скале,и просил о глотке воды, а затем и об исповеди, нашим Иосифомовладевало чувство довольства, довольства самим собой, суетноеи себялюбивое чувство; он приходил в ужас, коль скоро онраспознавал его. На коленях молил он бога о прощении, просил,чтобы никто более не приходил к нему, недостойному, наисповедь: ни монашеская братия из соседних келий, ни миряне изгородов и деревень. Но и когда посетители не докучали ему, онвсе равно не испытывал облегчения, когда же затем к нему вновьначинали обращаться люди, он ловил себя на новых грехах: слушаяте или иные признания, он ощущал какой-то внутренний холод,полное безразличие, даже презрение к исповедующемуся. Совздохом пытался он побороть и эти искушения, подвергая себяпосле каждой выслушанной исповеди подвигам истязания ипокаяния. Сверх того, он возвел для себя в закон: ко всемисповедующимся относиться не только как к братьям, но даже сособой почтительностью, тем большей, чем меньше ему нравилсятот или иной посетитель; каждого он принимал как божьеговестника, посланного ему в испытание. Не скоро, уже начавстареть, он обрел с годами известное единообразие в жизни, итем, кто жил с ним рядом, он представлялся безупречнымправедником, обретшим умиротворение в боге. Однако ведь и умиротворение есть нечто живое, и, как всеживое, оно должно расти и убывать, должно соотноситься собстоятельствами, должно подвергаться испытаниям и терпетьперемены. Такова была и умиротворенность Иосифа Фамулуса: онабыла неустойчивой, она то приходила, то исчезала, то былаблизка, как свеча, которую держишь в руке, то безмерно далека,как эвезда на зимнем небосводе. Но со временем совсем особый,новый вид греха и соблазна стал отягощать его жизнь все чаще ичаще. То не было сильное, страстное движение, порыв или мятежпомышлений, скорее совсем напротив. Почти неприметное чувствоэто он на первых порах сносил легко, не испытывая никакихтерзаний или нехватки чего-то: это было какое-то вялое, сонное,безразличное расположение духа, которое можно было обозначитьлишь отрицательно, некое таяние, убывание и в конце концовподнос отсутствие радость. Все это походила на дни, когда исолнце не светит, и дождь не льет, а небо затянуто и словнотихо погружается в самое себя, какое-то серое и все же нечерное, в воздухе духота, однако не та, что несет с собойгрозу. Вот такие-то дни и настали теперь для стареющего Иосифа;все меньше ему удавалось отличить утро от вечера, праздники отбудней, часы подъема от часов упадка, жизнь тянулась, над вейвисела усталость и безразличие. Пришла старость, думал он спечалью. А печаль овладевала им потому, что он ожидал:приближение старости и постепенное угасание страстей сделаетего жизнь просветленной и легкой, станет еще одним шагом кжеланной гармонии и зрелой умиротворенности, а старостьразочаровывала и обманывала его, ибо не приносила с собойничего, кроме этой вялой, серой, безрадостной пустоты, этогочувства неисцелимого пресыщения. Он пресытился всем: самимсуществованием, тем, что дышал, сном по ночам, жизнью в своейпещере на краю небольшого оазиса, вечной сменой дня и ночи,чередованием путников и паломников на ослах и на верблюдах, аболее всего теми людьми, которые приходили ради него самого --этими глупыми и напуганными и притом полными такой детской верылюдьми, которым необходимо было поведать ему свою жизнь, грехии страхи, свои соблазны и самообвинения. Порой ему казалось:вот в оазисе сочится маленький родник, собирает свои воды вямке, выложенной камнями, бежит по траве ручейком, затемизливается в песок пустыни, и вот он уже иссяк и умер, -- так ивсе эти исповеди, перечисления грехов, жизнеописания, этитерзания совести, и большие и малые, тяжкие и пустые, стекаютсяв его ухо дюжинами, сотнями, все новые и новые. Но его ухо небыло мертво, как песок пустыни, оно было живым и неспособновечно впитывать, глотать и поглощать; он чувствовал, что устал,его силы употребили во зло, он пресыщен, он жаждет, чтобы этипотоки и всплески речей, забот, обвинений, самобичеванийнаконец прекратились бы, чтобы место этого неиссякаемогоструения заступили покой, смерть, тишина. Да, он желал конца,он устал, он был сыт по горло, жизнь его поблекла иобесценилась, и дошло до того, что Иосиф временами испытывалсоблазн положить конец подобному существованию, покарать себя,вычеркнуть из списка живых, как это сделал, повесившись, ИудаПредатель. И если в первые годы монашеской жизни дьявол пыталсязаронить ему в душу образы и грезы мирской похоти, то теперь ондосаждал ему мыслями о самоуничтожении, так что Иосиф сталприглядываться к каждому суку, не подойдет ли он, чтобы на немповеситься, и к каждой скале, достаточно ли она высока и крута,чтобы броситься с нее. Он противостоял искушению, он боролся,он не поддавался, однако днем и ночью он жил в огне ненависти ксебе и жажды смерти, жизнь казалась ему невыносимой иненавистной. Так вот обстояло дело с Иосифом. Однажды, снова стоя накрутой скале, он увидел в отдалении между землей и небомдве-три крохотные фигурки: то были путешественники илипаломники, а быть может, и люди, намеревавшиеся посетить его,чтобы исповедаться, -- и внезапно им овладело неодолимоежелание как можно скорее уйти отсюда, прочь от этих мест, прочьот этой жизни. И желание это с такой силой и страстью охватилоего, что побороло все остальные мысли, отмело в сторонувозражения, сомнения, которых ведь тоже было немало: разве могблагочестивый аскет, не терзая совесть свою, последоватьбезотчетному порыву? И вот он уже бежал, уже вернулся к своейпещере, обители стольких лет борьбы, сосуду, вместившемустолько побед и поражений. В безумной спешке он сгреб горстьфиников, нацедил воды в сушеную тыкву, запихнул все это в своюстарую котомку, перекинул ее через плечо, схватил посох ипокинул зеленый покой своей маленькой родины, вновь ставбеглецом, не знающим ни мира, ни роздыха, бегущим от бога и отлюдей и прежде всего от того, что так недавно еще почиталнаивысшим своим долгом и своей миссией. Сначала он бежал, как затравленный, будто увиденные им соскалы фигурки и впрямь преследовали его и были его врагами. Нопо прошествии нескольких часов он преодолел эту боязливуюспешку, ходьба принесла благотворное утомление, и на первом жепривале, когда он не позволил себе притронуться к финикам --ибо для него уже стало священным правилом не прикасаться к едедо захода солнца, -- пробудился его разум, приученный кодиноким раздумьям, снова воспрянул и начал испытующерассматривать его безотчетные поступки. И разум не осудил этихпоступков, сколь бы неразумны они ни казались; нет, он чуть лине благосклонно взирал на них -- ведь впервые после долгоговремени он нашел поведение Иосифа простодушным и невинным. Да,это было бегство, внезапное и необдуманное бегство, и все же непостыдное. Он покинул свой пост, который стал ему не по плечу,своим бегством он признался себе и тому, кто, быть может,наблюдал за ним, в своем поражении; он прекратил наконецежедневно возобновляющуюся бесполезную борьбу и признал себяразбитым и побежденным. Это было, как говорил ему разум, не богвесть как величественно, не под стать герою или святому, но покрайности это было чистосердечно и казалось неизбежным; Иосифтеперь удивлялся, почему он давно уже не решился бежать, почемутак долго, так неимоверно долго терпел? Упорство, с которым онборолся за безнадежное дело, представлялось ему теперь ошибкой,и еще того хуже -- судорогами его себялюбия, судорогами еговетхого Адама, и ему теперь показалось понятным, почему этоупорство привело к столь дурным, прямо-таки дьявольскимпоследствиям, к такой растерзанности и вялости души, кдемонской одержимости смертью и самоуничтожением. Хотяхристианину и не к лицу видеть в смерти своего врага,подвижнику же и святому подобает смотреть на всю жизнь как нажертву, все же мысль о добровольном наложения на себя рук былавсецело дьявольской и могла родиться лишь в такой душенаставник и хранитель который уже не ангел господень, но злыедемоны. Некоторое время Иосиф сидел убитый и смущенный, а подконец, ужаснулся, взглянув на свою жизнь с расстояния,преодоленного за несколько часов ходьбы, и осознав ее какбезнадежную маету стареющего человека, не нашедшего своей целии неотступно преследуемого жутким искушением удавиться напервом попавшеюся суку, подобно тому, кто предалСпасителя{3_2_2_07}. Но если он и ужасался так при мысли одобровольной смерти, то в этом уже присутствовало что-то отдовременного, дохристианского, древнеязыческого ведения,ведения об исконным обычае принесения в жертву человека, когдадля жертвоприношения назначался царь, святой или избранникплемени, который нередко должен был совершить все своею рукой.И ужас вызывала не столько мысль об этом темном обычаеязыческой древности, сколько мысль о том, что в конце концов икрестная смерть Спасителя -- не что иное, как добровольноесамозаклание. Да и впрямь, стоило Иосифу вспомнить как следует,и смутное сознание этого он обнаруживал уже в первых вспышкахтоски по самоубийству; это было озлобленно-упрямое и дикоежелание принести себя в жертву и тем самым недозволеннымобразом повторить дело Спасителя или же недозволенным образомнамекать, что Спаситель не так уж преуспел в своем деле. Иосифсодрогнулся, но тут же почувствовал, что опасность для него ужеминовала. Долго присматривался он к этому отшельнику по имени Иосиф,к тому, в которого он превратился и который, вместо того чтобыследовать примеру Иуды или же, если угодно, примеруРаспятого{3_2_2_08}, обратился теперь в бегство, вновь вручивсудьбу свою руке божьей. Чем явственней ему представлялся ад,которого он избежал, тем сильнее нарастали в нем стыд иотчаяние, и под конец все горе его обратилось в невыносимоудушающий комок в горле и вдруг нашло себе выход и разрешение внеудержимом потоке слез, который принес удивительноеоблегчение. О, как давно он не плакал! Слезы бежали ручьем,глаза уже ничего не видели, но смертельного удушья как небывало, а когда он пришел в себя, ощутил вкус соли на губах ипонял, что плачет, то на мгновение ему почудилось, будто бывновь стал ребенком, не ведающим зла. Иосиф улыбнулся, ему былонемного стыдно своих слез, затем он встал и снова двинулся впуть. Толком он не знал, куда ведет его бегство и что с нимбудет; поистине он казался самому себе ребенком, в нем уже небыло борьбы и воли; он с облегчением чувствовал себя так, какбудто его вели, как будто далекий добрый голос звал и манил егодомой, как будто странствие его было возвращением. В концеконцов он устал, устал и его разум, который теперь смолк, илиуспокоился, или ощутил свою бесполезность. У водопоя, где Иосиф решая остановиться на ночь, онприметил несколько развъюченных верблюдов; но в небольшойгруппе путешественников оказались и две женщины, и Иосифограничился молчаливым приветствуем, избегая вступать вразговор. Однако после того как уже в сумерках он съелнесколько фиников, помолился и прилег, он невольно услышалразговор между двумя путниками, старым и молодым: оба онилежала совсем близко от него. Это была только часть диалога,дольше путники говорили неразборчивым шепотом. Но и этототрывок привлек внимание Иосифа и заставил пролежать без снапочти всю ночь. -- Ладно уж, -- услышал он, как сказал старший, -- и тохорошо, что ты решил съездить к такому святому человекуисповедаться. Отшельники -- они не только хлеб жуют, оникое-что смыслят и заклинания знают. Стоит такому сказатьсловечко, и разъяренный лев поджимает хвост, разбойник, иубирается восвояси. Да, да, они способны льва сделать ручным, аодному из них -- он был уж очень святой человек -- его ручныельвы сами могилу выкопали, когда он номер, а потом ровненькотак засыпали; долго еще два льва после этих похорон день и ночьвозле могилы сидели, вроде как караул несли. Да и не толькольвов они умеют приручать. Один такой святой взялся за римскогоцентуриона -- зверь был, а не человек, распутник израспутников, во всем Аскалоке такого поискать, а святой этоттак за него принялся, что солдат совсем сник, будто пес побитыйв свою конуру убрался. Никто его после этого и узнать не мог,таким тихим и кротким он стал. Правда, нехорошо тут подучилось,вскоре после этого он возьми да и умри. -- Святой? -- Да нет, центурион. Варрон звали его. После того какотшельник обломал его как следует, солдат весь обмяк, два разас ним лихорадка приключалась, а три месяца спустя он помер. Чтож, жалеть его не приходится; но как бы там ни было, а у меня изголовы не идет: должно быть, отшельник не только дьявола изнего изгнал, наверное, еще и слово какое на уме имел, чтобсолдата поскорей в землю упрятать. -- Это ты про святого человека так говоришь? Никогда неповерю! -- Хочешь верь, хочешь нет, дорогой мой. Но с того дняцентуриона этого как подменили, чтобы не сказать -- околдовали,три месяца прошло и... Некоторое время оба молчали, затем снова послышался голосмолодого: -- Слыхал я про одного отшельника, где-то тут неподалекуон должен быть, совсем один около затерянного родника живет, вдвух шагах от дороги на Газу, Иосиф зовут его, Иосиф Фамулус.Много мне о нем говорили. -- Ну, а что говорили-то? -- Уж больно благочестив, а на женщин -- так никогда и несмотрит. Случись около его кельи пройти каравану, и если хотьна одном верблюде сидит женщина, то как бы она ни былазакутана, отшельник повернется к ней спиной и тут же исчезнет всвоей келье. Многие к нему исповедоваться ходят, очень многие. -- Наверное, болтают больше, а то бы и я о нем прослышал.Ну, а что ж он умеет, твой Фамулус? -- Исповеди слушать. Не будь в нем ничего благого или непонимай он ничего, люди б не ходили к нему. Между прочим, о немговорят, будто он никогда и слова не скажет, не бранится, некричит, кар никаких не налагает, ласковый, говорят, человек,даже робкий. -- А что же он тогда делает, если не бранит, не наказываети даже рта не открывает? -- Слушает тебя, чудно так вздыхает и крестится. -- Да брось ты! Тоже мне выдумал какого святого! Неужто тытакой дурак, чтобы бегать за молчуном? -- А как же? Непременно надо найти его. Недалеко где-то онобитает. Как стало смеркаться, я тут одного паломника приметилвозле водопоя, завтра утром спрошу его, он сам на отшельникапохож. Старик совсем разошелся: -- Да брось ты этого святошу! Пусть себе в келье сидит!Такие, что только сидят и слушают и вздыхают, да еще баббоятся, -- такие ничего не умеют и ничего не знают. Ты вотлучше меня послушай, я тебя научу, к кому пойти. Правда,далековато отсюда будет, за Аскалоном, зато уж всем отшельникамотшельник, лучший, можно сказать, исповедник, какие есть насвете. Дионом его зовут, Дионом Пугилем, а это значит --кулачный боец, потому что он со всеми чертями дерется. Вотпридет к нему кто-нибудь, скажет свою исповедь, поведает обовсем, что натворил, -- Пугиль этот не станет вздыхать да охать,и не молчит, а так набросится на тебя, такую задаст тебетрепку, что своих не узнаешь. Одного, говорят, даже избил, адругих заставил всю ночь на коленях выстаивать, на камнях-то!Да сверх того еще сорок грошей велит бедным раздать. Вот этоисповедник, скажу я тебе, диву дашься! Стоит ему посмотреть натебя -- сразу оторопь берет, насквозь тебя видит. Нет, этот небудет вздыхать, этот все может. И если ты сон потерял илиснится тебе всякая чертовщина, видения тебе являются -- Пугилькак рукой снимет! И говорю я тебе это не потому, что так старыебабы болтают, а потому, что сам у него был. Да, сам, хоть и невелика птица, а когда-то и я ходил к Диону -- к ратоборцу, кчеловеку божию. Пошел я к нему в сокрушении, совесть всяизгажена, а ушел -- чистый и светлый, как утренняя звезда; ивсе это верно, как верно, что меня зовут Давидом. Запомни,значит: Дион зовут его, Дион Пугиль. Вот к нему и ступай, и какможно скорей; такого, как он, ты еще никогда не видывал.Игемоны, старейшины, епископы и те к нему за советом ходят. -- Буду в тех местах, может, и заверну. Но раз уж я здесьи тут поблизости где-то находится этот Фамулус, о котором яслышал много хорошего... -- Хорошего, говоришь? На что он тебе сдался, этотФамулус? -- Понравилось мне, что он не ругает, не кидается на тебя,словно зверь лютый, -- вот и все. Я ведь не центурионкакой-нибудь и не епископ, я человек маленький, скорей дажеробкий, смолы там и серы всякой я много не вынесу; мне кудаприятней, чтобы со мной ласково обходились, такой уж я родился. -- Ишь чего захотел! Ласково чтобы с ним обходились! Вотесли после исповеди, когда ты освободился от грехов, кару,какую положено, принял, очистился, стало быть, -- это я ещепонимаю, чтоб тогда с тобой ласково обошлись, но не тогда же,когда ты только что предстал перед духовником и судьей своим, асам весь загажен и воняешь, что твой шакал. -- Ладно уж. Чего ты шумишь, люди вон спать хотят. --Произнесший эти слова неожиданно захихикал. -- А мне про него исмешное рассказывали. -- Это про кого же? -- Да про него, про отшельника Иосифа. Так вот, привычка унего такая есть: как только расскажут ему все про себя иисповедуются, он, значит, того на прощанье благословит ипоцелует в щеку или в лоб. -- Неужели? Ишь чего придумал! -- А потом он, значит, женщин очень боится. А к немуоднажды возьми да явись блудница, переодетая во все мужское, аон ничего не приметал, выслушал всю ее брехню, все, что онанаврала, а когда она кончила свою исповедь, он поклонился ей впояс, а потом дал ей лобызание. Старший громко расхохотался, но спутник его сразу зашикал,и Иосиф ничего более не услышал, кроме этого подавляемого смеха. Он взглянул на небо. Над кронами пальм висел резкоочерченный серп месяца. Иосиф содрогнулся от ночного холода. Ввечерней беседе погонщиков верблюдов словно в кривом зеркале ивсе же весьма поучительно явилось ему его собственное отражениеи отражение той роли, которой он уже успел изменить. Итак,какая-то блудница посмеялась над ним. Что ж, это, конечно, несамое страшное, хотя и неприятно. Долго еще Иосиф думал над разговором двух погонщиков.Наконец перед самой зарей ему удалось уснуть, но только потому,что размышления его оказались не напрасными, они привели копределенному результату, решению, и с этим новым решением вдуше он крепко заснул и проспал до самого рассвета. А решение его было как раз таким, какое младший погонщикне мог бы уразуметь и постигнуть. Решение его состояло в том,чтобы последовать совету старшего проводника и посетить Диона,по прозванию Пугиль, о котором он давно уже знал и которомусегодня при нем пропели такую убедительную хвалу. Этотпрославленный исповедник, пастырь и наставник, уж наверное,найдет для него должный совет, должную кару, верный суть.Ему-то хотел Иосиф вверить себя как наместнику бога, чтобыпокорно исполнить все, что тот ему прикажет. Рано утром, когда оба погонщика верблюдов еще спали, онотправился к путь и в этот же день в усердном своем странствиидостиг тех мест, где, как он знал, жили святые отцы и откуда оннадеялся попасть на большую дорогу, ведущую в Аскалон. Подходя в сумерки к оазису, он увидел приветливые кроныпальм, услышал блеяние козы, среди зеленых теней ему почудилиськрыши хижин, запах человеческого жилья, а когда он нерешительноприблизился, ему вдруг показалось, что кто-то пристальносмотрит на него. Иосиф остановился, оглядел все вокруг и подпервыми же деревьями увидел человека, сидевшего там прислоняськ стволу пальмы, старого и прямого, с седой бородой, достойным,но суровым и неподвижным лицом. Этот человек, должно быть, исмотрел на него так пристально и уже довольно давно. Взгляд егобыл острым, и твердым, однако лишенным всякого выражения, каквзгляд человека, привыкшего наблюдать, но никогда непроявлявшего ни любопытства, ни участия, взгляд человека,который позволяет людям и вещам проходить мимо себя, пытаетсяпонять их, но никогда не привлекает их и не зовет. -- Хвала Иисусу Христу! -- приветствовал его Иосиф. Старец ответил неразборчивым бормотанием. -- Простите меня, -- вновь обратился к нему Иосиф. -- Выздесь тоже чужой, как я, или же обитаете в этом славномселении? -- Чужой, -- ответил седобородый. -- Досточтимый, может быть, вы скажете мне, возможноотсюда попасть на аскалонскую дорогу? -- Скажу, -- ответил старик, с трудом поднимаясь. Теперьон стоял во весь свой рост -- сухощавый великан -- и смотрел впустынную даль. Хотя Иосиф и почувствовал, что старец нерасположен к беседе, он все же решился задать еще один вопрос. -- Позвольте мне спросить вас еще об одном, досточтимый,-- произнес он вежливо, заметив, что взгляд старца словно бывозвратился издалека, вновь обратившись к ближайшему окружению.Холодно и внимательно старец рассматривал его. -- Быть может,вы знаете, где обитает отец Дион по прозванию Дион Пугиль? Великан чуть сдвинул брови, и взгляд его стал ещехолодней. -- Я знаю его, -- ответил он сдержанно. -- Вы его знаете? -- воскликнул Иосиф. -- Тогда скажите,где мне найти отца Диона? Ведь я направляюсь к нему. Великан испытующе смотрел на него с высоты своегоогромного роста. Он заставил Иосифа долго дожидаться ответа.Затем он отошел к пальме, где сидел до этого, сел как и прежде,прислонившись к стволу дерева, и скупым жестом пригласил Иосифаприсесть. Иосиф послушно принял приглашение и, когда сел, намгновение ощутил гнетущую усталость, но вскоре забыл о ней,обратив все свое внимание на старца. А тот погрузился враздумье, и на его строгом, важном лице появилось выражениенедоступности, а поверх него как бы легло еще другое выражение,если не другое лицо, словно прозрачная маска, -- выражениестарого одинокого горя, которому гордость и достоинство непозволяют излиться. Прошло много времени, прежде чем взгляд досточтимогостарца вновь обратился к пришельцу. С особой остротой онвзглянул на него, как бы вновь подвергая испытанию, и наконец вповелительном тоне спросил: -- А кто вы такой? -- Пустынник, -- ответил Иосиф. -- Уже многие годы я ведужизнь отшельника. -- Вижу. Но я спросил: кто вы? -- Меня зовут Иосиф, по прозванию Фамулус. Как только Иосиф произнес свое имя, старик, остававшийсявсе время недвижимым, так резко сдвинул брови, что глаза его намгновение почти исчезли; казалось, сообщение Иосифа задело,ужаснуло или разочаровало его, но, возможно, это была всеголишь усталость глаз, кратковременное ослабление внимания,внезапный приступ немощи, какие часто случаются со стариками.Как бы то ни было, он застыл в полной неподвижности и некотороевремя прятал глаза за бровями, а когда вновь открыл их, взглядего изменился, стал, если только это было возможно, еще болеестарым, еще более одиноким, окаменелым и в то же времявыжидающим. Губы медленно раздвинулись, и он спросил: -- Я слышал о вас. Вы тот самый, к кому люди ходятисповедоваться? Иосиф смущенно кивнул -- назвать свое имя было для негоподобно мучительному разоблачению, и, вот уже вторичновстретившись с молвой о себе, он испытал немалый стыд. Снова и все так же кратко старик спросил: -- А теперь вы хотите посетить Диона Пугиля? Зачем он вам? -- Я хотел ему исповедаться. -- И вы многого ожидаете от этой исповеди? -- Не знаю. Я чувствую доверие к нему, более того, мнедаже кажется, будто голос свыше посылает меня к нему. -- Ну, а после исповеди что вы намерены делать? -- То, что он мне прикажет. -- А если он вам посоветует или прикажет что-нибудьнеправильное? -- Не мне судить, правильно это или неправильно, я будуслушать и повиноваться. Старец не проронил более ни слова. Солнце почти ужескрылось за горизонтом, в листве закричала птица. Иосиф встал иеще раз робко спросил так и не нарушившего молчания старца: -- Вы сказали, что знаете, где найти отца Диона. Дозволеномне просить вас назвать место и описать путь к нему? На лице старца показалось что-то похожее на слабую улыбку. -- И вы уверены, -- спросил он мягко, -- что вашепоявление будет ему приятно? Пораженный этим вопросом, совсем оробев, Иосиф так иостался стоять, где стоял, не ответив старцу. Затем он сказал: -- Могу ли я хотя бы надеяться, что увижу вас вновь? -- Я ночую здесь, -- сказал старик с приветственнымжестом, -- и пробуду тут некоторое время после восхода солнца.А теперь ступайте, вы устали и голодны. Глубоко поклонившись, Иосиф отправился в путь и снаступлением темноты дошел до небольшого селения. В нем, как вмонастыре, жили так называемые анахореты, христиане из разныхмест и городов, создавшие себе в этом уединенном месте нечтопохожее на приют, дабы без помех вести жизнь простую и чистую,в тишине и созерцании. Иосифу дали воды, накормили, указалиночлег и, понимая, что он устал, ни о чем не расспрашивали.Кто-то прочитал вечернюю молитву, в которой приняли участие иостальные, опустившись на колени. Заключительное "Аминь" былопроизнесено хором. В другое время встреча с этой общинойнабожных людей подарила бы Иосифу радостное переживание, нотеперь у него было только одно на уме, и с первыми жепредрассветными сумерками он поспешил туда, где наканунепокинул старца. Тот спал на земле, завернувшись в тонкуюциновку, дожидаясь его пробуждения, Иосиф сел поодаль поддеревьями. Скоро спящий повернулся, открыл глаза, развернулциновку, тяжело поднялся и расправил застывшие члены; затем онстал на колени и сотворил утреннюю молитву. Когда он вновьподнялся, Иосиф подошел и молча поклонился. -- Ты уже поел? -- спросил незнакомец. -- Нет. Я ем только один раз в день и притом лишь послезахода солнца. А вы голодны, досточтимый? -- Оба мы люди уже не молодые, и к тому же в пути. Намлучше подкрепиться перед дорогой. Иосиф развязал котомку и предложил старцу фиников.Накануне радушно встретившие его люди дали ему с собой хлебец,испеченный из проса, который он теперь также разделил состарцем. Когда оба они закончили трапезу, тот сказал: -- Теперь можно и в путь. -- Мы пойдем вместе? -- воскликнул обрадованный Иосиф. -- Да. Ты же просил отвести тебя к Диону. Пойдем. -- Как вы добры! -- воскликнул удивленный и счастливыйИосиф и хотел уже рассыпаться в благодарностях. Однако старецрезким жестом заставил его замолчать. -- Никто не добр, как только один бог, -- сказал он. -- Атеперь пойдем. Говори мне "ты", как и я тебе. К чему такиецеремонии между двумя старыми пустынниками? Высокий старец зашагал вперед, за ним Иосиф. Солнце ужеподнялось. Старец, который, по-видимому, очень хорошо зналдорогу, сказал, что к полудню приведет в тенистое место, гдеони и переждут самое жаркое время дня. Больше они в пути неговорили. Только когда в самый зной они достигли места привала, гдеи расположились на отдых в тени суровых скал, Иосиф вновьобратился к своему проводнику. Он спросил, сколько дневныхпереходов понадобится, чтобы добраться до Диона Пугиля. -- Это зависит только от тебя, -- отвечал старец. -- От меня? -- удивился Иосиф. -- Да если бы это зависелоот меня, я сегодня же был бы у него. Однако старец и теперь явно не был настроен продолжатьразговор. -- Что ж, посмотрим, -- только и сказал он и закрыл глаза.Иосифу не хотелось смотреть на спящего, и он тихо отошел всторону, прилег и нечаянно заснул -- ведь он почти всю ночь неспал. Старец разбудил его, когда пришло время снова пуститься впуть. Перед заходом солнца они подошли к месту привала, где былисточник, росли деревья и даже трава. Они утолили жажду,совершили омовение, и старец сказал, что тут они и заночуют.Иосиф нерешительно пытался протестовать: -- Ты сказал недавно, что только от меня зависит, когда мыдоберемся до отца Диона. Я готов идти еще многие часы, толькобы поскорей увидеть его. -- Нет, нет, -- сказал старец, -- на сегодня хватит. -- Прости меня, -- воскликнул Иосиф, -- неужели тебенепонятно мое нетерпение? -- Понятно. Но оно не поможет тебе. -- Зачем же ты тогда сказал, что все зависит только отменя? -- Как я сказал, так оно и есть. Коль скоро ты уверишься всвоем желании исповедаться, почувствуешь, что ты готов, созрелдля исповеди, ты сможешь приступить к ней. -- И даже сегодня? -- И даже сегодня. В изумлении всматривался Иосиф в недвижное старческоелицо. -- Возможно ли? -- воскликнул он, пораженный. -- Ты --отец Дион
