Ахматова до октября

Ранняя поэзия Анны Ахматовой - один из наиболее ярких образом драматического по типу творчества. Одни увидели в молодой поэтессе жажду муки жалящей вместо счастья безмятежного", "любовь к своему сиротству", "болезненную привязанность к страданию"; другие говорили о стихах, "полных усталости и затаенной боли"; третьи сравнивали ее лирику со "струной, натянутой до последней степени".
В разработке этой проблемы заметны две крайности: либо априорное утверждение драматизма, как это было в дооктябрьской критике, либо подход к нему с позиций формалистического анализа, дающего довольно нечеткое представление о существе вопроса.
Подходя к творчеству поэтессы с общеэстетических позиций, необходимо прежде всего поставить вопрос о его мировоззренческой сущности, т. е. попытаться уяснить, в каком соотношении находится "я" Ахматовой и "мир", ее окружающий, в первое десятилетие творческой биографии. Ведь характер творчества (идиллический, гармонический, драматический, трагический и т. д.) и определяется этими взаимообусловленными эстетическими категориями. В творческом сознании происходит сложное взаимодействие "мира", т. е. определенной исторической конъюнктуры, и "я" художника.
В ее стихах необычайно обострено чувство личного бытия, в них преломляется лишь та грань действительности, которая повернута непосредственно к автору и отражается в его личной судьбе. Тематические горизонты молодой поэтессы необычайно сужены, замкнуты в пределах субъективных переживаний. Иные жизненные сферы - за гранью ее художественных интересов. Она как бы намеренно молчит о жизни, прокладывая пути своего творческого поиска к самым отдаленным глубинам собственного "мира". Ранняя поэзия Ахматовой интроспективна. Это поэзия самопознания, самопроникновения - "лирический дневник", как называют ее исследователи.
В стихах Ахматовой, даже при самом тщательном их изучении, не встретишь ни единой строчки, где бы "я" противопоставлялось "миру", претендовало на особое место в нем. Беда в том, что осмыслить "мир" таким, как он есть, Ахматовой не под силу. В нем, равно как и в "себе", ее влечет некая "чудесная простота". Но категория "простоты" в том смысле, какой в нее вкладывает Ахматова, жизни вовсе не свойственна. Наивный жизненный идеал, восходящий к "чудесной простоте", гибнет от соприкосновения с самой действительностью. "Мир" встает перед поэтессой призрачным и неясным, он как бы растворяется в ее представлении о нем.
Она бралась за перо лишь тогда, когда "диктовала муза", писала только о том, что становилось органической частью ее духовного мира. На первом этапе художественной эволюции поэтессы эмпирическая действительность не стала для нее таким "ясным содержанием". Но ощущение "мира", потенциальная связь с ним имеют место даже в самых первых стихах Ахматовой. Уходя из "мира", она обладает удивительным даром оставаться частью его. Тема любви не только главная - она, можно сказать, единственная в первых сборниках Анны Ахматовой. «То пятое время года, / Только его славословь, / Дыши последней свободой. / Оттого что это – любовь»
И даже в тех редких случаях, когда в стихах Ахматовой появляются иные тематические планы (мотивы жизни и смерти, тема русской природы, тема Музы и т. д.), они ставятся как бы в зависимое положение от любовной тематики, просвечиваются сквозь ее призму. Любовь для поэтессы - своеобразная мера всех жизненных ценностей.
Любовь повернута к поэтессе, как правило, своей страдальческой стороной. Способность ее "верно и тайно вести от радости и от покоя" воспринята как превалирующее свойство. Эта черта наиболее выпукло обозначена в программном стихотворении "Любовь".
Итак, содержание ахматовского "я" на первой ступени творческого развития сводится к единственному чувству - любви. В этот период, отталкиваясь от всяких проявлений общественной духовности, Ахматова уходит в сложный внутренний мир только любовного чувства. Особенность ее поэзии - в острой памяти любви, в необычайной чуткости к любым ее проявлениям и, наконец, в высоте нравственного чувства.

Высокая степень психологизации способствует необычайной внутренней мобильности ахматовского поэтического мира. Перед поэтессой стоит задача изображения не столько самого чувства, сколько борьбы внутри него, столкновения контрастирующих мотивов.

Тяготеет к трагизму и общий пафос творчества: крушение идеала любви, гибель романтической мечты о счастье. Однако это не убивает конечной веры в торжество чувства. И если герои Ахматовой - "он" и "она", - повергнутые в "любовную пытку", зачастую терпят поражение, само чувство при этом, как правило, торжествует. В конечном more поэтесса утверждает любовь как наивысшую духовную сущность.
Высокий патриотический пафос, сопряженный с предельно искренним эмоционально-лирическим голосом, выводит "Молитву" за грани личной драмы. Здесь мы сталкиваемся с проявлением трагизма в его эстетической сущности, хотя это и носит абстрактный характер.
Стихотворение "Молитва" несет большую идейную нагрузку, ибо в нем впервые намечается конкретный перелом в творчестве Ахматовой, открывающий прямой путь в сферу "трагического". Однако поиск добра оказывается поиском вслепую. Вот почему ранняя лирика Ахматовой, хотя порой и восходит к трагическому началу, по сути своей остается лирикой драматической. Но это высокий драматизм: он спасает сугубо интимные стихи от пошлости и банальности, делает их "настежь распахнутыми" перед читателем.

 

Маяковский. «Облако в штанах»

Самая характерная черта Маяковского, особенно раннего Маяковского, что мы можем наблюдать на примере поэмы «Война и мир» - стремление к ТОТАЛЬНОМУ СИНТЕЗИРОВАНИЮ всех используемых средств. Маяковский уходит от логической последовательности дискретных слов к созданию КОМПЛЕКСНЫХ МЫСЛЕОБРАЗОВ; зачастую впечатление от какой-либо строфы иррационально и не поддаётся лексико-семантическому анализу.

Звукопись служит не созданию абстрактного состояния, а лишь обогащению, раскрашиванию, «гармонизации» лексической смысловой конструкции.

Визуальная обрисовка и «объём», некая «пространственная форма» предмета у Маяковского предельно точны, хотя и не детальны. В этом плане поэзия Маяковского сравнима с прозой Булгакова: лаконичные, скупые, но необычайно меткие характеристики, не подробно описывающие предмет, а схватывающие лишь самое главное, самую суть его – свойственны обоим авторам.

ДЕКЛАМАЦИОННОСТЬ; поэзия Маяковского рассчитана не на читателя, а скорее на слушателя, и тем самым предполагает включение в диалог «автор – читатель» третьего лица – чтеца, актёра-декламатора. Таким образом, стихи здесь живут не на бумаге, а на сцене, в ЗВУКОВОМ воплощении, включающем, помимо текста, - интонацию, жестикуляцию, акцентную ритмику, окраску голоса и самое важное – энергетику актёра. Читаемое вслух стихотворение Маяковского – своеобразный «моноспектакль», и «моно» здесь заключено не в лирической сосредоточенности на субъекте, а во взгляде на многоголосную, многообразную, полифоническую действительность «от первого лица

Эстетика зла и болезненности («бледные», «вздыхающие», «страдающие» и «отверженные» герои – заштампованные в массовом сознании типажи романтизма) перекликается в какой-то своей основе с христианскими ценностями: немощь, страдание плоти – но величие духа. В «Облаке в штанах» Маяковский даёт принципиально ПРОТЕСТНЫЙ против этого штампа образ: Мир огромив мощью голоса, Иду – красивый, Двадцатидвухлетний.

Этот образ героя перекликается с АНТИЧНЫМ идеалом здорового, красивого, почти совершенного, действующего героя. Эстетика лирического героя Маяковского имеет свой древний мифологический аналог – античный герой-гражданин, активный, сдержанный в лирических излияниях, но верный своему общественному долгу – тот самый «красивый, двадцатидвухлетний»! Его глубинный философские и эстетические корни идут из АНТИЧНОСТИ.

В «Облаке в штанах» и «Флейте-позвоночнике» тип речи определяется не содержательной стороной, а скорее общестилистической: Маяковский такой, и такой – везде, независимо от того, О ЧЁМ он говорит. «Война и мир» исключительна в этом плане; в ней эпичность, принципиальная ОБЪЕКТИВНОСТЬ подчёркнута универсальностью языка, то есть способностью его изменять формально-стилистические качества в зависимости от смысла. Смысл «гармонизуется» языковыми средствами; особенно показательна в этом плане пятая, последняя глава поэмы – картина воскресения и примирения всех враждующих и убиенных.

Маяковский противоречил своему творчеству, называя себя «поэтом революции». Значение Маяковского не ограничивается Октябрьской революцией или эпохой Советской власти, Маяковский не только агитатор своего времени, иначе сейчас его поэзия была бы лишь историческим явлением. Но его творчество обладает главным свойством поэзии и искусства вообще – способностью к ОБОБЩЕНИЮ, способностью не терять актуальности в любую эпоху.

Облако в штанах анализ. Первоначальное название поэмы – "Тринадцатый апостол" – было заменено цензурой. Каждая часть поэмы выражает определенную идею. Но саму поэму нельзя строго делить на главы, в которых последовательно выражены четыре крика «Долой!». Поэма вовсе не разграфлена на отсеки со своим «Долой!», а представляет собой целостный, страстный лирический монолог, вызванный трагедией неразделенной любви. Движение лирического сюжета поэмы обусловлено исповедью героя, временами достигающей высокого трагизма (первые публикации отрывков из «Облака» имели подзаголовок «трагедия»).

Первая часть поэмы – о трагической неразделенной любви поэта. Она содержит невиданной силы ревность, боль, взбунтовались нервы героя: «как больной с кровати, спрыгнул нерв», затем нервы «скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги».

Я над всем, что сделано,

Ставлю «nihil».

Из всех видов искусства Маяковский обращается к поэзии: она слишком оторвалась от реальной жизни и от реального языка, которым говорит улица, народ. Поэт гиперболизирует этот разрыв: «а во рту умерших слов разлагаются трупики».

Для Маяковского важна душа народа, а не его внешний облик («Мы от копоти в оспе. Я знаю – солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи»). Теме поэзии посвящена и третья глава. Через всю третью главу проходит тема крушения старого мира. В революции Маяковский видит способ покончить с этим ненавистным строем и призывает к революции – к этому кровавому, трагичному и праздничному действу, которое должно выжечь пошлость и серость жизни. Автор поэмы прозревает грядущее будущее, где не будет безлюбой любви, буржуазной рафинированной поэзии, буржуазного строя и религии терпения. И сам он видит себя «тринадцатым апостолом», «предтечей» и глашатаем нового мира, призывающим к очищению от бесцветной жизни:

Я, обсмеянный у сегодняшнего племени,

как длинный скабрезный анекдот,

вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

В четвертую главу поэмы возвращается безысходная тоска по возлюбленной. «Мария! Мария! Мария!» – надрывно звучит имя рефреном, в нем – «рожденное слово, величием равное Богу». Сбивчивы и бесконечны мольбы, признания – ответа Марии нет. И начинается дерзкий бунт против Всевышнего – «недоучки, крохотного божика».

Автор разочаровывается в нравственной силе религии. Революция, по Маяковскому, должна принести не только социальное освобождение, но и нравственное очищение. Антирелигиозный пафос поэмы был резко вызывающим, отталкивая одних и привлекая других. Финал поэмы звучит не без авторской иронии: Вселенная не слышит протеста «тринадцатого апостола» – она спит! Поэме В. Маяковского "Облако в штанах" (как и другим его произведениям) свойственны гиперболизм, оригинальность, планетарность сравнений и метафор.