ГРАНД ЖЕТЕ

 

Весна наконец-то наступила. В начале марта еще стояли морозы. По ночам температура понижалась градусов до двадцати, а то и больше, но днем, когда солнце поднималось над бескрайней белой степью, становилось так тепло, что в валенках и бушлатах заключенным делалось жарко.

К середине месяца снег начал стремительно таять. На снежном покрывале появились серо-желтые островки проплешин, на которых топорщилась прошлогодняя трава. С каждым весенним днем эти островки делались все больше и больше. Вокруг них образовались потоки воды, которые устремились к озеру и вскоре затопили заросли камыша на всем их протяжении.

Контингенту поменяли зимнюю одежду на демисезонную: вместо бушлатов и валенок выдали телогрейки и стеганые бахилы, в которых арестантки шлепали по распутице. Сушить обувь было негде – единственной на весь барак печки не хватало даже на тех, кто, стоя в ледяной каше, добывал топливо. Впрочем, к концу марта поступило распоряжение «отопительный сезон» завершить.

…Забравшись прямо в мокрых бахилах на матрас, дрожащими от волнения руками Лия распечатывала конверт. По обратному адресу она поняла, что писали ей мама и сын. Это было уже четвертое письмо, которое она получила от них. От Гайдара никакого послания пока не было. Правда, каждый раз Тимур передавал ей приветы от отца и сообщал о его делах.

Вытащив исписанный рукой сына листок бумаги, Лия обнаружила, что в конверте есть что-то еще. Она нащупала тоненькую прямоугольную картонку и извлекла ее наружу. Картонка оказалась фотографией.

На снимке были изображены двое – Аркадий и Тимур. Фотограф сделал погрудный портрет отца и сына, сконцентрировав внимание на их лицах. И как бы ни скучала Рахиль по мальчику, первым ей бросилось в глаза лицо Аркадия.

За год – а они не виделись с марта тридцать восьмого – Гайдар, вроде бы, и не изменился: тот же высокий лоб, так же зачесаны назад светло-русые волосы, те же пухлые губы. Другим – непривычным, едва узнаваемым – показался ей взгляд, которым Аркадий смотрел на нее через объектив камеры. Обычно мягкий, живой и добрый на всех знакомых Рахили фотографиях на этом снимке он был потухшим и безрадостным.

Она перевела взор на сына. Тимур, повзрослевший за несколько месяцев, которые они не виделись, сидел вполоборота, плотно прижавшись к отцу. Левой рукой мальчик обнимал Аркадия за шею. На лице сына Лия не уловила и подобия улыбки. Его взгляд был не по-детски серьезным и печальным.

Отец и сын понимали, куда будет отправлен снимок.

Рахиль прижала фотографию к груди и дала волю слезам. «Господи, придет ли когда-нибудь время, когда я увижу их живьем…» – подумала она и, убрав фото в конверт, сквозь застилавшую глаза пелену начала читать написанные Тимуром строчки.

Поведав о своих успехах в учебе и здоровье бабушки, сын сообщал о делах отца. Напечатанный в «Пионерской правде» и журнале «Красная новь» рассказ Гайдара «Телеграмма» издавался отдельной книгой под новым названием: «Чук и Гек». «Рассказ интересный, мне понравился, – писал Тимур, – хотя рассчитан он на маленьких. «Судьбу барабанщика» тоже печатают…»

«Слава Богу…» – облегченно вздохнула Рахиль, прочитав последнюю фразу. Приостановка печати литературного произведения говорила только об одном – над автором сгущаются тучи. Могло случиться так, что Аркадию не помогла бы никакая «Телеграмма», даже самая замечательная.

Помощь пришла оттуда, откуда Гайдар ее вовсе не ждал: в числе других советских писателей его наградили орденом «Знак Почета». Об этом с гордостью за отца написал Тимур. Награда, конечно, не самая высокая, но не в этом дело – главное, опала с Аркадия была снята.

«Папа сейчас лечится в больнице, в Сокольниках», – прочитала она дальше.

«Ну, понятно, – мелькнула в голове мысль. – Понятно, от чего он лечится в Сокольниках…»

«После выписки они с тетей Дорой поедут в Ялту, отдыхать», – продолжал сын.

«В Ялту… С тетей Дорой…» – перечитала Рахиль. Обида разлилась по всему ее телу, ядовитой змеей в сердце вползла ревность. «Значит, с тетей Дорой… В Ялту…», – вслух повторила она.

В душе Рахили словно что-то лопнуло, словно тысячи натянутых струн – ее нервов – оборвались одновременно. Она лихорадочно схватила конверт, достала из него фотографию и нервными пальцами вцепилась в нее с двух сторон. Оставалось сделать только одно движение – быстрое и резкое, и она оторвет от Аркадия Тимура. Сына оставит себе, а его… Его она выбросит, вычеркнет из своей жизни навсегда.

Неожиданно пальцы Рахили замерли, будто окостенели. Ее взор был устремлен на руку мальчика, которой он обхватывал шею Аркадия. Если разорвать снимок пополам, кисть Тимура с напряженно согнутыми пальцами останется лежать на плече отца.

«Что это я? С ума сошла? – остановила она себя. – Совсем голову потеряла…» Ей пришлось собрать все силы, которые у нее еще остались, чтобы привести в порядок разбушевавшиеся эмоции.

Рахиль поднесла фотографию к губам, поцеловала до боли родное лицо сына и убрала снимок в конверт. Хотела снова перечитать письмо, но передумала, решила не взвинчивать и без того взбудораженные нервы и положила листок туда же.

Она легла на холодный матрас и укрылась с головой бушлатом. Ее ноги в мокрых бахилах ныли от леденящего холода. Внутри нее расплывалась леденящая душу пустота.

Сколько времени она пролежала, не чувствуя ничего, кроме этой холодной пустоты, Лия не знала – может, пять минут, может, час. Постепенно к ней вернулась способность мыслить и реально оценивать ситуацию.

«Так, главное – не заболеть», – сказала она себе и, сняв промокшие бахилы, принялась яростно растирать бесчувственные от холода ноги. Когда от кончиков пальцев вверх по телу начало подниматься долгожданное тепло, Лия вновь устроилась на матрасе, укрывшись бушлатом.

Ее мысли снова вернулись к Гайдару. «Как-то с самого начала у нас все пошло не так, как должно бы быть… – подумала она. – А ведь, казалось, любили друг друга крепко».

Во всяком случае, она его очень любила.

В декабре двадцать пятого они расписались в пермском загсе, а в конце марта Рахиль сказала ему, что ждет ребенка. Аркадий, конечно, обрадовался, долго кружил ее по комнате на руках, а в апреле взял да и укатил со своим арзамасским дружком Колькой Кондратьевым в Туркестан на целых два месяца. Новых впечатлений ему, видите ли, захотелось. Конечно, она обиделась, уехала к родителям в Архангельск, где зимой родила Тимура.

А потом, когда после скандала из-за какого-то фельетона, Гайдар, хлопнув дверью, ушел из «Пермской звезды», разве он поехал к жене и сыну? Нет! Отправился в Свердловск вместе с этой бессовестной певичкой – Любкой Азановой, с которой поселился в одной квартире. И даже покинув Урал и расставшись со своей новой пассией, целых полтора года он жил в Москве, опять же без нее и без Тимура.

Рахиль была счастлива, когда Гайдар появился, наконец, в Архангельске. Она простила ему и долгое отсутствие, и увлечение певичкой из Перми, и других женщин, которые у него наверняка были, но о которых она не знала и не хотела ничего знать. Простила, потому что любила. И потому, что чувствовала, что он, несмотря ни на что, тоже любит ее. Ее и сына.

Сначала все у них было хорошо. Они оба много работали: она – на радио, он – в газете. Гайдар часто мотался по командировкам. То бродил по северным лесам, собирая материалы о труде лесорубов, то с артелью плотогонов ходил по Северной Двине. Случалось, крепко выпивал с работягами, объясняя это тем, что иначе их не разговоришь. Рахиль, конечно, дулась на мужа, но все же прощала ему эти «срывы» – так Аркадий сам называл свои запои.

Со временем «срывы» участились. Пришлось обращаться к врачам. Гайдар не одну неделю лечился в Архангельской психиатрической больнице, но и после лечения продержался недолго.

В феврале тридцатого они перебрались в Москву. Столица не изменила мужа – «срывы» периодически повторялись, отравляя Рахили жизнь.

А потом она встретила Разина.

«Вот видишь – сама ушла от Аркадия к Израилю, а теперь изводишь себя ревностью, – упреком прозвучал где-то в глубине души ее внутренний голос. – Прекрасно знаешь, как он страдал, как долго не мог пережить ваш разрыв. Умчался из Москвы на край света – в Хабаровск. Ему понадобился почти год, чтобы прийти в себя…»

«Да, ушла… Но разве я виновата, что мое терпение лопнуло? Сколько можно было выносить эти бесконечные пьянки!» – возразила она «голосу». «Лучше признайся, что променяла его на спокойную, благополучную жизнь с Израилем. Тогда ведь ты и предположить не могла, какая беда случится с новым мужем… – не соглашался «голос». – В конце концов, тебя ведь арестовали, как жену Разина».

«Господи, как все запутано!» – подумала Лия и приказала себе: «Выброси из головы дурацкие мысли! Ты же знаешь Гайдара. С кем бы Аркадий ни спал, он сделает все возможное, чтобы помочь тебе, матери своего сына».

 

 

Степь изнывала от зноя. Больше месяца на сухую, раскаленную солнцем землю не упало ни капли дождя. Еще кое-где выделялись на пожелтевшей траве неяркие пятна отцветающих растений, но видно было, что скоро померкнут, сольются с высохшей травой и они. Наступил август.

Ладонью с загрубевшими на ней мозолями Рахиль вытерла струящийся по почерневшей на солнце коже липкий пот и согнала докучливых, облепивших лицо мошек.

Прошел год с того дня, как ее в черном «зековском» фургоне привезли из Бутырской тюрьмы на железнодорожный вокзал и запихнули в переоборудованный для перевозки заключенных товарный вагон. В этом вагоне, корчась на жестких деревянных нарах, она провела целый месяц и еще одну неделю. В лагерь их этап прибыл в сентябре, и заключенным не довелось тогда испытать на себе весь ужас арестантского труда под палящим летним солнцем Казахстана.

Рахили казалось, что даже зимой, в сорокаградусные морозы, было легче. Конечно, срезая на замерзшем озере стебли камыша, которым отапливался лагерь, весь контингент подвергался опасности умереть от холода, но тогда заключенных не заставляли работать ежедневно по десять часов в сутки. Перед ними стояла одна задача – выжить.

С наступлением весны работы в лагере возобновились на всех фронтах. Одни бригады арестанток направлялись на стройплощадки, где складывались из саманных кирпичей новые бараки и хозяйственные постройки. Другие занимались сельскохозяйственными работами на полях и в садах. Кое-кому пришлось осваивать профессию стригаля – перед началом пастбищного сезона требовалось остричь числящуюся за лагерем отару овец, из шерсти которых валялись валенки.

Барак, где жила Рахиль, был закреплен за садово-огородническим производством. Едва сошел снег, заключенные начали возделывать землю под посадку картофеля и овощей. Потом они сеяли на этой земле семена сельскохозяйственных культур; изнывая от жары и укусов насекомых, которые тучами кружились над их потными телами, пололи траву вокруг пробившихся на грядках ростков; согнувшись, стоя босыми ногами в жидкой грязи, с помощью мотыг и лопат направляли из арыков воду для полива; не разгибая спины, собирали с полей ранний картофель, огурцы, помидоры, лук; кусая от напряжения сухие, обветренные губы, таскали к телегам тяжелые ящики и корзины с выращенным и собранным их руками урожаем. И все это – под безжалостно палящим солнцем Казахстана.

Как ей удавалось остаться живой в этом адском пекле, Рахиль и сама не понимала. Наверное, помогали письма из дома – пусть редкие, не слишком длинные, но дающие надежду. Надежду на то, что придет время, и она снова увидит дорогих ее сердцу людей.

Придавала сил и вера в справедливость – пусть призрачная, эфемерная, но она была для арестанток той каплей влаги, которая, попадая на пересохшие губы, не давала умереть. Они продолжали надеяться на то, что их дела будут пересмотрены и их отпустят домой. Подпитывалась эта вера и сообщениями, которые они время от времени получали из центральных советских газет.

– Ну, что я говорила? Арестовали гниду! – торжествовала Валентина, когда до заключенных дошла информация об аресте наркома водного транспорта Ежова. – Все! Его песенка спета – последует за нашими мужьями!

– А с нами-то что будет? – не удержалась от вопроса обычно молчаливая Сара.

– А что с нами будет? Будем свой срок отбывать. У меня было восемь, осталось семь с половиной. И ты свою пятерку досидишь, – отрезала Валентина.

– У меня тоже восемь… – заплакала Сара.

– Ну, восемь так восемь…

– Нет, нет! Не может быть! – вклинилась в их диалог Екатерина. – Ежов обманывал товарища Сталина и все руководство! Он сам оказался предателем и нарочно арестовывал честных людей, чтобы навредить нашей стране. Товарищ Берия должен во всем разобраться!

– Наивная ты, Катя, – укорила женщину Валентина. – Неужели ты думаешь, что руководство страны не знает, что у него под боком творится? А если и не знает, то грош цена такому руководству.

На этом разговор прекратился. Никто из заключенных не собирался поддерживать крамолу.

Рахиль тогда не знала, что и думать. В глубине души она была согласна с Валей. В конце концов, руководители партии и члены правительства ежедневно общались между собой. Могли ли они не знать, чем занимается каждый из них? В это верилось с трудом. С другой стороны, ей, как и остальным арестанткам, очень хотелось верить в то, что справедливость все-таки восторжествует и Лаврентий Берия действительно даст или уже дал команду пересмотреть их дела.

Этот разговор состоялся в апреле, когда степь только просыпалась от зимней спячки и преображалась под лучами весеннего солнца. Сначала на буром ковре, сотканном из прошлогодних трав, начали растекаться лиловые пятна распускающейся сон-травы, потом его прошили острые зеленые ростки злаков и осок, среди которых вдруг вспыхнули, заиграли золотом огоньки горицвета и гусиного лука.

Через месяц зеленый, расцвеченный яркими красками ковер покрылся серебристо-белой дымкой – над степным многотравьем заколосился ковыль. В июне, когда цветные краски поблекли, когда степной ковыль сбросил свои седые перья, когда утомленные беспощадно жгучим солнцем и изнурительной работой на полях и стройках заключенные уже начали терять надежду на то, что о них, кроме родных и близких, помнит кто-то еще, бараки облетело новое известие: несколько арестанток покинули лагерь.

Весть эта всколыхнула женщин, возродила в них угасающую уже надежду на освобождение. Вот оно! Началось! Дождались, наконец-то. Кто-то уже на свободе, скоро дойдет очередь и до остальных. А пока надо работать, работать и работать, всеми силами доказывая, что они не враги своему народу. Работать и ждать.

Рахиль тоже работала и ждала. Ждала, несмотря на язвительные усмешки Валентины, несмотря на то, что уезжали из лагеря лишь единицы, а их, мечтающих о свободе, здесь было несколько тысяч.

Она выпрямилась, с трудом разогнув ноющую от усталости спину, снова вытерла вспотевшее, облепленное мошкарой лицо и посмотрела вдаль. До самого горизонта простиралась соломенно-желтая, выгоревшая на солнце степь.

Между степью и полем, на котором работали заключенные, была натянута толстая металлическая проволока. Для арестанток эта проволока означала границу между лагерной территорией и бескрайними просторами уходящей за горизонт свободной земли – запретную черту, переступать которую запрещалось под страхом смерти.

Рядом с Лией, вооружившись мотыгой, ковыряла землю Наташа. Девушка, которую Рахиль, как могла, старалась опекать, выглядела совсем плохо. Она по-прежнему ни с кем не разговаривала, не отвечала ни на какие вопросы, порой отказывалась и от без того скудной пищи. Валентина пыталась хоть как-то помочь несчастной, но балерина не пошла на контакт с психиатром.

– У нее глубокая, затянувшаяся депрессия. Необходимо стационарное лечение, но кто ж тут положит ее в больницу, – сказала Лии подруга.

Увидев, что Рахиль стоит, Наташа тоже оторвалась от работы и, положив мотыгу на землю, выпрямилась. Лия бросила взгляд в сторону охранников. Их поблизости было двое: добродушный деревенский парень Федор и загоревший почти до угольного цвета молодой казах, имени которого она не знала. На плече у каждого висела винтовка. Казах, который удерживал на поводке злобно оскаленного пса, стоял к ним спиной, Федор сделал вид, что не замечает отлынивающих от работы арестанток. Рахиль посмотрела на парня с благодарностью.

Заметив послабление со стороны охраны, еще несколько женщин решили передохнуть и прекратили работу. Их примеру последовали остальные арестантки. Такого поворота событий не ожидал даже беззлобный Федор. Если его благодушие по отношению к заключенным заметит старший по званию, парню не поздоровится.

– Эй, эй, чего встали, а ну работать! – спохватился «вохровец».

– Работать, работать! – повернулся к арестанткам казах, на лице которого Рахиль тоже не заметила ничего злобного. Парень просто нес свою службу.

Женщины – кто молча, а кто – со стонами и оханьем – сгорбились над грядами. Только Наташа продолжала стоять, не шелохнувшись, устремив взор в одну точку.

– Давай работать, работать! Нельзя стоять! – продолжал отдавать команды казах.

Девушка не шевелилась.

– Эй, чего встала! Неприятностей захотела? – услышала Рахиль строгий голос Федора.

Она подняла голову, посмотрела на свою подопечную и, проследив за взглядом балерины, поняла, куда так напряженно смотрит Наташа: между рядами грядок в их сторону шел агроном.

Лии показалось, что за прошедший год Семен Иванович сильно постарел: на его голове прибавилось седых волос, а на лице – морщин. Да и сам он весь как-то съежился, сгорбился будто от тяжелой ноши.

«Старику, видно, здесь тоже не сладко», – подумала Рахиль и снова посмотрела на Наташу. Девушка продолжала стоять как вкопанная. Федор, плюнув от злости, направился в ее сторону. Казах остался на месте и наблюдал за происходящим, загородившись рукой от солнца, которое слепило ему глаза. Его собака сидела рядом и, оскалившись, тоже уставилась на Наташу.

Семен Иванович приближался к тому месту, где, замерев, словно статуя, стояла балерина. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Наташа вдруг встрепенулась, тихо вскрикнула и, взмахнув руками, словно взлетающая птица крыльями, резко развернулась, оттолкнулась от земли и помчалась в противоположную от агронома сторону – туда, где толстая металлическая проволока разделяла мир на две не равные части. В одной из них – меньшей – находились заключенные, в другой – несоизмеримо большей – все, чего они были лишены и на что не имели никаких прав: свобода, счастье, любовь, дом, семья, любимая работа…

– Куда! Стой, дура! – орал кинувшийся за девушкой Федор, на ходу срывая с плеча винтовку. – Стой! Стрелять буду!

– Тухта! Тухта!– кричал казах, забывший от неожиданности русский язык.

Но Наташа неслась вперед, словно ветер.

«Откуда только силы взялись?» – промелькнула в голове у Лии мысль, неуместности которой она сама удивилась.

Балерина за считанные секунды подлетела к проволочной границе, натянутой между степью и полем – между жизнью и смертью. Все дальнейшее произошло одновременно и быстро – в один короткий миг.

Наташа грациозно, словно в прыжке гранд жете на балетной сцене, взлетела над проволокой. Федор нажал на спусковой курок. Собака, сорвавшись с места, бросилась вслед за арестанткой. Женщины, наблюдавшие за этой сценой, закричали.

Затем на мгновение наступила тишина, которая тут же прервалась криками, плачем, собачьим лаем.

– Я не хотел… Зачем она, зачем? – озираясь по сторонам, будто оправдывался перед заключенными Федор. В его испуганных глазах читались растерянность и удивление. Видимо, стрелок военизированной охраны впервые убил человека.

Арестантки проявили свои чувства по отношению к случившемуся по-разному. Одни стояли на месте, замерев в оцепенении. Другие истерично кричали, заглушая собачий лай. Третьи кинулись к проволоке – посмотреть, что с Наташей. Лия была в их числе.

– Тухта! Тухта! Стоять! – скомандовал опомнившийся первым казах.

Его громкий окрик остановил тех, кто уже успел добежать до ограждения. Охранник поднял над головой винтовку и угрожающе потряс ею в воздухе. Женщины замерли на месте. Казах перелез через проволоку, подошел к распластавшемуся на земле телу и оттащил от него собаку, которая яростно трепала полу серого арестантского халата.

Подошел к ограждению и встал рядом с Рахилью и Семен Иванович. Агроном обвел непонимающим взглядом охранников и стоящих перед проволокой заключенных и только после этого перевел взор на Наташу.

Балерина лежала лицом вниз. На ее спине, между лопатками, виднелось небольшое круглое пятно, края которого были темными и рваными. Одна ее нога была вытянута – словно застыла в стремительном полете, другая, согнувшись в колене, приняла такое положение, как будто Наташа собиралась выполнить какое-то па в балетном танце. Тонкие, покрытые бронзовым загаром руки девушки были согнуты в локтях почти под прямым углом и устремлены вверх. Казалось, она хотела взлететь над колышущейся золотыми волнами степью. А может – исполнить последний в своей жизни танец.

Сломанная, истерзанная кукла Суок, не подлежащая ремонту.

 

 

Надежды на скорое освобождение таяли с каждым днем. Давно уже остались позади изнуряющая летняя жара с тучами назойливых насекомых, пронизывающие осенние ветры, которые с невероятной быстротой гоняли по небу тяжелые, словно налитые свинцом облака. И вот уже снова мела по степи снежная поземка, а мороз сковал ледяным панцирем густые заросли озерного камыша, за стеблями которого, как и год назад, строем ходили бригады заключенных.

Километр туда, километр обратно. По сорокаградусному морозу. Иначе нельзя – весь лагерь замерзнет насмерть.

Вернувшись из очередного похода за топливом, Рахиль куталась в бушлат и изо всех сил шевелила в валенках пальцами ног, но согреться никак не удавалось. «Сейчас бы тазик с горячей водой и чашечку крепкого, дымящегося, сладкого чаю…» – подумала она и тут же отругала себя: «Зачем мечтать о несбыточном? Не нужно лишний раз будоражить нервы!»

Лия собирала все свои силы, чтобы хоть как-то поддерживать в равновесии нервную систему, но получалось это плохо. Каждый раз, когда к бараку вместе со знакомыми уже охранниками подходил кто-то из офицеров ВОХР, у нее, впрочем, как и у всех заключенных, начинало бешено колотиться сердце, нервы напрягались до крайности, до озноба.

Началось это в конце лета, когда из их барака «с вещами» увели первую арестантку.

Они выстроились для утренней поверки.

– Лаврентьева! – выкрикнул один из охранников и обвел взглядом шеренги заключенных.

– Я! – отозвалась женщина.

– Выйти из строя! – гаркнул «вохровец».

Стоявший неподалеку молоденький офицер ВОХР бросил на землю недокуренную сигарету, подошел к охраннику, что-то быстро шепнул ему на ухо и спокойным, вежливым голосом обратился к выступившей вперед арестантке:

– Товарищ Лаврентьева, вернитесь в барак, соберите свои вещи и выходите на улицу. Я вас тут подожду.

Женщина даже не шевельнулась. На ее лице отразилась целая гамма чувств: растерянность, недоумение, испуг, ощущение нереальности происходящего. Казалось, ее ноги намертво приросли к земле. Из оцепенения заключенную вывел охранник, начавший поверку численного состава.

После переклички взволнованные этим событием арестантки строем двинулись на завтрак.

– Оглянись! – сказала Рахили шагающая рядом с ней Валентина.

Лия, не сбавляя шаг, оглянулась.

В противоположную от них сторону шли трое: женщина по фамилии Лаврентьева, имени которой Лия не знала, и два конвоира – рядовой и офицер военизированной охраны. Рядовой нес чемодан заключенной.

«А ведь она больше не арестантка», – подумала Рахиль.

В тот день разразилась гроза. Сильные, еще по-летнему теплые ливни трое суток поливали высохшую землю, напоив ее досыта. Когда дожди прекратились, заключенных поразила неожиданно преобразившаяся степь: напитавшись долгожданной влагой, она дала жизнь новым росткам, которые яростно пробивались сквозь сухую, увядающую траву.

От обновленной степи повеяло надеждой. Но ее преображение оказалось обманчивым – не успели молодые, зеленые побеги подрасти, как их пригнули к земле холодные ветры, сковали холода.

Лишь через две недели после освобождения первой арестантки перед строем заключенных вновь появился офицер ВОХР. Женщины замерли в тревожном ожидании – кого из них вызовут из строя на этот раз. Когда прозвучала фамилия Исаевич, немолодая уже арестантка с бесцветным, изможденным лицом потеряла сознание.

Прихода офицера заключенные ждали так, как умирающий от жажды путник ждет в пустыне глоток воды. Но глоток этот доставался лишь одной из них – единственной из нескольких сотен. И все-таки они не теряли надежды.

За всю осень из барака Рахили увели «с вещами» человек десять-двенадцать, не больше. Сначала она считала количество освобожденных, потом, сбившись со счета, нашла это дело ненужным – и без всякой арифметики было видно, что, если освобождение пойдет такими темпами, большинство заключенных успеет отбыть свой срок до конца. Но каждый раз, когда к бараку подходил офицер, сердце ее начинало тревожно биться.

С середины лета до середины зимы в душе Рахили одновременно жили два совершенно противоположных, постоянно сменяющих друг друга чувства – надежда и отчаяние.

Если сердце заполнялось отчаянием, то жизнь для нее теряла всякий смысл. Месяцы, проведенные в этом лагере, казались годами. Как пережить оставшуюся – большую часть заключения, она себе даже не представляла.

Когда верх одерживала надежда, Лия позволяла себе мечтать о свободе, о доме. Она представляла себе Москву, встречу с родными, свою жизнь без этого лагеря, этого барака, этих жестких нар и колючего камышового матраса.

В такие минуты Рахили казалось, что судьба обязательно приготовит ей подарок к какому-нибудь важному в ее жизни событию. В конце ноября она почти убедила себя в том, что долгожданную свободу ей вернут ко дню рождения Тимура. А это значит, что новый, 1940-й год, она встретит вместе с сыном.

Именно в этот день – 8 декабря – в барак вошел офицер с двумя рядовыми охранниками. Лия чуть было не кинулась собирать чемодан – это за ней! Старший по званию «вохровец», поморщившись от ударившей ему в нос невыносимой вони, которую сами арестантки уже перестали замечать, что-то сказал подошедшей к нему старосте. Женщина кивнула и пошла между рядами нар в сторону Рахили.

Когда староста поравнялась с нарами, на которых она сидела, Лия перестала дышать. Вот сейчас главная в бараке арестантка скажет ей, чтобы она подошла к офицеру. Она сползет с нар – только бы не упасть в обморок! – и подойдет к двери, у которой топчутся «вохровцы», спокойно, не теряя чувства собственного достоинства, поздоровается с ними. Офицер скажет: «Здравствуйте. Соломянская Рахиль Лазаревна?» Она…

Староста поравнялась с нарами Рахили и, даже не посмотрев в ее сторону, пошла дальше.

Лия повалилась на матрас. Все ее тело охватила страшная, невыносимая боль. Эта боль была не физической, а какой-то другой, непонятной, и от этого еще более жуткой. Отчаяние убивало в ней надежду.

Не умереть, не сдаться, вновь обрести надежду помогла весточка из дома. Тимур писал, что в Москве холодно, больше двадцати мороза. «Разве это холодно!», – улыбнулась Рахиль. Сын поздравлял ее с наступающим Новым годом, как всегда, передавал привет от отца.

Про «тетю Дору» в этом письме не было ни слова, и Лия попробовала убедить себя в том, что у Аркадия была несерьезная интрижка с какой-нибудь девицей, которую он, может быть, давно уже бросил. «Впрочем, скорее всего, бросила его она», – горько усмехнулась Рахиль, прочитав в письме сына о том, что отец снова лежал в Сокольниках.

«Папа собирается писать новую книгу, – продолжал сын. – Называться она будет «Дункан и его команда». Там говорится о пионерах, которые помогают семьям военных, которые служат в армии или погибли на войне…»

«…Или остались без отцов, которые сидят в лагерях и тюрьмах. Или расстреляны как изменники Родины…» – подумала Рахиль. Она была уверена в том, что именно такие семьи в первую очередь имел в виду Аркадий. Впрочем, Советский Союз воевал с финнами. На этой войне тоже гибли люди.

 

 

Пальцы ног, отогреваясь, начали нестерпимо ныть. «Ладно, раз чувствую боль, значит, пока жива, – горько усмехнулась Лия. – Что-то будет дальше…»

Ее вторая лагерная зима была в самом разгаре. Как ее пережить, Рахиль не знала. А тут еще Валя, самый близкий ей в этом бараке человек, сказала, что собирается попросить у лагерного начальства разрешения вернуться к работе по специальности. Валентина заходила в больницу, где работала Сац, и узнала от Наталии Ильиничны, что в новое отделение лагеря – Спасское набирают медсестер. А отделение это находится далеко – в нескольких километрах от их бараков. Значит, с подругой она, скорее всего, видеться не сможет.

Внезапно по телу Рахили прокатилась тревожная волна холода. Если для заключенных не хватает мест, если приходится строить новые бараки, открывать новые отделения, это может говорить только об одном: большинство из них свой срок будет отбывать до конца. Это значит, что в этом аду ей предстоит прожить еще три с половиной года.

Рахиль вытерла нахлынувшие на глаза слезы. Ей вдруг вспомнилась Наташа. Вот для кого закончились адские муки. Один стремительный прыжок – и все! Не придется больше умирать от жары в окружении надоедливой мошкары, работая в саду или в поле, дрожать от холода, срезая камыш на льду замерзшего озера, ворочаться ночами на жестких нарах, тоскуя о доме, о родных и близких…

«Может, для нее это и к лучшему», – сказала в тот злополучный день Валентина. Лия тогда осудила подругу – жизнь, какой бы она ни была, все-таки лучше, чем смерть. Впрочем, иногда она и сама в этом сомневалась.

Так было и сегодня, когда не слушающимися от жуткого холода руками она резала камыш. Слезы, которые текли из ее глаз, замерзали на щеках, не успевая докатиться до ледяной глади озера.

Немного согревшись, Рахиль забылась в тревожном сне. Ей снилась Наташа. Балерина порхала над канареечно-желтой травой, которая колыхалась на ветру, отчего степь казалась похожей на волнующееся золотое море. На девушке была надета балетная пачка цвета прозрачно-синего неба, простирающегося над бескрайними степными далями. Такого же цвета бант крепился на ее черных, блестящих на солнце волосах.

Наташа смотрела на Рахиль и улыбалась. Вдруг она взмахнула руками и взлетела над отливающей золотом степью. Девушка поднялась так высоко, что у Лии перехватило дыхание. Она поняла – это вовсе не прыжок, грациозно выполненный балериной. Это – полет, неудержимый и бесконечный, прервать который не удастся никому.

Вдруг Рахиль почувствовала, что она тоже поднимается вверх, все выше и выше, к синему безоблачному небу. «Я и не знала, что умею летать! – удивляется она. – Как это здорово!» Неописуемая радость переполнила ее сердце – как легко, оказывается, можно парить над всей этой безбрежной степью, над озером, над шуршащими зарослями камыша.

Она посмотрела вниз и увидела под собой сверкающую на солнце водную гладь. Кто-то из арестанток сказал, что озеро, к которому они ходят за камышом, называется Жаланаш. От казаха-охранника заключенные узнали, что в переводе с его родного языка это означает «не плачь». «Странный какой-то перевод, – подумала тогда Рахиль. – Казах, наверное, пошутил».

«Правильный, правильный перевод!» – думала она сейчас, паря над водоемом. «Жаланаш» – шептали перекатывающиеся по водной глади волны. «Жаланаш» – слышалось в шуршании озерного камыша. «Жаланаш» – пел ей проносящийся над озером степной ветер…

– Лия, тебя тут спрашивают, – услышала она голос Сары и проснулась.

Открывать глаза не хотелось. Зачем только Сара разбудила ее! Господи, хотя бы еще несколько мгновений, пусть даже во сне, почувствовать эту сладость свободы!

– Лия, проснись, – снова донесся до Рахили как всегда бесстрастный голос соседки по нарам.

Она прогнала остатки сна и села. Кто, интересно, ее спрашивает? Может, Наталия Ильинична? Или Кира?

Рахиль спустилась на пол и через промежутки между нарами отыскала глазами входную дверь, но ни Сац, ни Андрониковой возле нее не увидела. Перед входом переминались с ноги на ногу два «вохровца». Один из них нетерпеливо задрал рукав тулупа, посмотрел на часы и обвел взглядом ряды нар.

«Это они меня спрашивают? Зачем? Что им от меня надо? – крутились у нее в голове вопросы. – И почему на меня все так смотрят?»

Эта мысль была последней перед тем, как ее мозг, не выдержав пытки невыносимым для человеческого разума напряжением, отключился, и она рухнула на земляной пол.

 

 

«Посидите здесь», – указывая на стул, вежливо сказал Рахили один из сопровождающих ее конвоиров – офицер ВОХР. Поставив на чисто вымытый деревянный пол ее чемодан, он, постучавшись, открыл дверь кабинета, расположенного напротив входа в приемную, и вошел внутрь.

В небольшой продолговатой комнате, куда привел Лию охранник, кроме нескольких одинаковых стульев, расставленных вдоль стен, почти ничего не было. У входной двери на простенькой тумбочке стоял вычищенный до блеска бачок с питьевой водой. С другой стороны в углу топилась точно такая же, как в бараках, печка из самодельного кирпича, возле которой лежала вязанка дров и стояло ведро с углем. На стенах были развешены агитационные плакаты, призывающие заключенных искупать свою вину перед Родиной честным трудом.

Рядом с печкой устроился молодой казах – охранник, который, по всей видимости, выполнял еще и обязанности истопника. Два стула занимали одетые в зимнюю казенную одежду женщины. Рядом с каждой из них стояли чемоданы. В противоположном от печки углу, возле еще одного стула, лежала большая черная сумка.

Рахиль кивнула женщинам, села напротив них на один из приставленных к стене стульев, рядом с которым конвоир поставил ее чемодан, и огляделась.

«Начальник лагеря Баринов Сергей Васильевич», – прочитала она на табличке, прибитой к двери кабинета.

Не прошло и минуты, как сопровождающий Рахиль офицер вышел и снова обратился к ней:

– Подождите немного, вас вызовут.

Попрощавшись, он вышел на улицу, где его поджидал второй конвоир.

В полной тишине прошло несколько минут. Внезапно дверь в приемную распахнулась, и в нее вошла облаченная в лагерный бушлат женщина, за которой маячил вооруженный охранник. Ни чемодана, ни сумки ни у кого из них Рахиль не заметила.

Голова арестантки была закутана платком. Ни с кем не поздоровавшись, женщина лихорадочно начала распутывать крепко затянутый узел, наконец, он поддался, и шаль съехала ей на плечи.

Рахиль оторопела: в первое мгновение после того, как открылось лицо заключенной, ей показалось, что она видит перед собой Наташу. Но уже через секунду Лии стало ясно – она ошиблась. Во-первых, потому, что женщина выглядела значительно старше не только девушки, но и нее самой, во-вторых, потому, что этого просто не могло быть – балерина погибла на ее глазах почти полгода назад.

– Ждите здесь, я доложу, – командирским тоном приказал сопровождающий арестантку конвоир.

– Надо подождать, он занят, – подал голос казах, подбрасывающий в топку уголь.

– Хорошо, подождем, мы не торопимся, – согласился «вохровец» и уселся на стул рядом с Рахилью.

Женщина продолжала стоять возле двери. Лия не могла оторвать от нее глаз. Заключенная все-таки очень сильно напоминала ей Наташу. Такие же черные, собранные в пучок волосы, такая же посадка головы. Но главное, что больше всего поразило Рахиль, – это лихорадочный блеск темных, обрамленных густыми ресницами глаз. Такой блеск она видела в глазах Наташи в моменты ее сильного нервного возбуждения.

Через несколько минут дверь кабинета начальника лагеря открылась и из нее вышла женщина в распахнутом бушлате. В одной руке она держала скомканный серый платок, в другой – какие-то листы