МУСТАНГ» ВИШНЕВОГО ЦВЕТА И ДЯДЯ ВАСЯ

Я не знаю, как у других, а у меня настроение часто зависит от погоды.

Если я просыпаюсь и в окно бьет солнце, то день начинается хорошо, меня наполняет какое-то неугомонное чувство, и мне хочется смеяться, и бегать, и заговаривать со всеми.

Л если небо затянуто серыми тучами и моросит дождь, то меня одолевает лень, и я не знаю, чем заняться, и никого мне не хочется видеть, и вспоминается все неприятное.

Сегодня с утра светило солнце. А еще на мне были новые сандалии из светло-коричневых ремешков. Поэтому мне шагалось легко-легко, словно кто-то подталкивал меня в спину.

Но торопиться было некуда. Хотя в руке моей и болталась хозяйственная сумка — меня послали в овощной магазин, — я знал, что сегодня обед у нас будет поздний, потому что воскресенье, и не спешил наполнять эту сумку картошкой.

Возле гостиницы «Интурист» я остановился. Народ облепил какую-то легковую машину. Мне ее плохо было видно за людьми, я только мог различить, что она вишневого цвета. Перед входом в гостиницу, где жили иностранцы, всегда останавливались какие-нибудь интересные автомобили. Их сразу же окружали и мальчишки, и взрослые, поглядывали на спидометр, говорили о мощности, постукивали ногой но шинам. То же самое было и сейчас.

Я протиснулся вперед, и мне открылась приземистая спортивная машина. «Мустанг», — прочитал я под капотом. Это был отличный автомобиль! И форма красивая, и весь он сверкал, как вылизанная тарелка, а в колпаки на колесах можно было смотреться, как в зеркало. («Хоть брейся», — заметил один дядька.)

— Сила! — сказал я и слегка толкнул мальчишку в тюбетейке, который стоял рядом со мной; он был, наверное, чуть постарше меня и повыше ростом.

— Двести кэмэ в час запросто выжимает, — проговорил в ответ мальчишка.

— Ну да?!

— Вон хозяин рассказывал.

Только теперь я обратил внимание на невысокого человека в замшевой куртке. У него было красное лицо, редкие желтые волосы и почти бесцветные глаза.

Я надавил с краю на багажник, машина легко осела, качнулась и, отпружинив, вернулась в прежнее положение.

— Эй, — закричали на меня, — чего балуешь?

— Приличные рессоры, — сказал я.

— Иди, иди отсюда!

Но тут вступился владелец машины.

— Пусть будет смотреть, — сказал он. — Мальчик понимайт тольк.

Мне стало неудобно, и я чуть отступил, а краснолицый продолжал что-то говорить на ломаном русском языке. Я рассматривал разноцветные наклейки, которыми пестрело заднее окно, немножко прислушивался к разговору.

— А какой двигатель? — спрашивал кто-то.

— Мощность?… Сто тридцать… э-э-э… лёшадь силь.

Наклейки были красивые. На одних изображались гербы, на других — замки, памятники, всякие звери.

— «Брно, Прага, Карловы Вары, — разбирали мы с мальчишкой, — Краков, Варшава…»

— А вот наши, смотри, — сказал он. — «Смоленск, Минск…»

— Вы приехали из Берлина? — спрашивали иностранца.

— О нет! Я живу в другой город… в Мюнхен… Да, да… турист… я люблю русский старина… Церковь… кремли…

— Наш город интересный, старинный. И кремль есть, и соборы. Много посмотрите, — сказали ему.

— Да, да… Я здесь бываль.

— Ученый, — проговорил кто-то.

— Историк.

Я сказал мальчишке:

— Много поездил, да?

— Будь спок! — отозвался он.

— Что?

— Будь спок, говорю.

«Будь спокоен», — догадался я. — Это как все равно «будь здоров» или «будь здоровчик», если что-то хвалят. А в нашем дворе говорят по-другому: «в порядке» или «в большом порядке». Везде свое.

«Будь спок», — произнес, я про себя. Выражение мне понравилось: короткое, звучное. Все равно что щелчок по пустой банке.

Потом мы пошли с мальчишкой вместе.

Лицо у него было узкое, вытянутое, а когда он улыбался, показывались крупные, крепкие зубы.

«Лошадиная голова, — подумал я. — С такими *убами боксом заниматься: нипочем не выбьют. Уши, правда, здоровые. По ушам будет много попадать. Нет, в самом деле лошадиная голова».

И все же мне почему-то не захотелось сразу расставаться с мальчишкой.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Глеб.

«Глеб! Ну и имя…» Я-то думал, лет сто так никого не называют. По крайней мере, у нас в школе нет ни одного. Зато Вовок — как муравьев в муравейнике.

— Чудно? — сказал он. — Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой.

«Глебка, — прикинул я в уме, — это совсем не то».

— Нет, уж лучше будь Глебом.

И мы засмеялись.

Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» — названия так и сыпались.

— А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, — сказал я.

— Голубая? — спросил он.

— Ага!

— «Феррари».

— Точно! — удивился я.

— Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?

— Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.

— Ну?! А что он сделал?

— Кто?

— Иностранец.

— Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.

— Почему в гости?

И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил Глеб.

— Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.

— Здорово жали? — Глеб даже дыхание затаил.

— Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы — и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, — и во двор.

— А почему он в гости-то приезжал? — снова спросил Глеб.

— Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.

— Ух ты! Расскажи, а? — попросил Глеб.

Но я больше ничего не знал.

— Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.

— А где ты живешь?

Я объяснил.

Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:

— Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.

«Я все понял», — перевел я мысленно. — Во дает!»

— Значит, придешь?… В футбол погоняем…

— Ага, — сказал он.

Возле овощного магазина мы расстались.

Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.

Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.

Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.

Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.

На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.

Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.

В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова — «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое — сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался — шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, — все равно вспоминал Таню.

И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.

Дядя Вася в милиции!

На какого человека он набросился? За что?

От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.

Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.

Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.

А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.

Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.

— Здравствуйте, дядь Вася, — сказал я. — Рисуете?

— Рисуем. — Он смешивал на дощечке белую краску с синей.

— Похоже, — сказал я, подумав.

— Ну?… Вот обрадовал.

Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:

— Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.

— Какой знак? — стал вглядываться дядя Вася.

— Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»

— Ах, этот!

— Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.

Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:

— Нет, все же обойдемся без знака.

— Почему?

— Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?

— А-а, — сказал я.

Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», — подумал я и ушел.

В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.

Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.

Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.

— Это ты? — сказал он и, помолчав, спросил: — Ну как, похоже?

— Похоже, — проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: — Как на фотографии, нее точно.

— Разве? — Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.

А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася.

Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? — не понимал я. — Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно!

Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню.

Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал.

Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», — перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол).

Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему.

Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал.

А человек в куртке вдруг заговорил:

— Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин.

— Не продается, — сказал дядя Вася и обернулся.

— Хороший картин… — повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел.

Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее.

— Возьмите, дядя Вася.

Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана.

— Кернер… обер-лейтенант Кернер… — вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи.

Иностранец вздрогнул и попятился.

— Попался, гадина! — вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. — Пес фашистский…

Иностранец хотел было ударить дядю Васю в живот ногой, но тот успел поймать ее и так дернул вверх, что иностранец рухнул на землю. Сам же дядя Вася тоже не удержался и упал рядом с ним.

Прохожие подбежали к ним, растащили в разные стороны.

— Пустите! — кричал дядя Вася. — Это же фашист… Сволочь…

Кто-то побежал звонить в милицию.

Подъехал мотоцикл. Дядю Васю посадили в коляску. Туда же сунули этюдник, штатив и рамку с холстом.

В красную машину к иностранцу сел милиционер.

Мотоцикл и машина уехали.

Народ долго не расходился. Кто-то говорил, что пойдет свидетелем: немец, мол, первый пытался ногой ударить.

Диман подобрал несколько тюбиков с красками и пошел к дому.

Вот какую историю мы узнали у Димана.

— Ребя! — подскочил на месте Виталька. — То-то отца из дому вызнали, позвонили но телефону из милиции. Вначале отец нахмурился, спрашивает, когда это и где произошло. «Да, — говорит, — сейчас выезжаю…» А потом еще послушал что-то и говорит: «Все правильно, я тоже его знаю… Ну как же, в нашем доме живет, работает осветителем сцены… бывший партизан… А насчет Кернера срочно запрос в Москву… Уже связались?… Ну хорошо. Я еду». Скинул пижаму, раз, два — оделся и готово — ушел.

Мы наперебой стали говорить Витальке:

— Слушай, ты узнай у отца про все, ладно?

— Скажи, чтоб дядю Васю отпустили.

— Про Кернера спроси.

Виталька замотал руками:

— «Спроси, спроси»! Так он и скажет.

Мы приуныли: действительно, для чего ему все выкладывать-то?

— А ты не сразу спрашивай. Осторожно. То да со, а там он, может, сам проговорится, — посоветовал Диман.

— Умник! — сказали мы ему. — Вперед кто другой проговорится, только не он. Может, он для того прокурором работает, чтобы тайны выбалтывать, да?

Наутро мы не могли дождаться, когда же Виталька выйдет во двор.

Попробовали было сыграть в футбол, но то и дело поглядывали на Виталькнн подъезд, за мячом следили плохо, игра не клеилась.

— Пойду позвоню по телефону, — не выдержал Диман.

Я тоже увязался с ним.

Телефонная будка стояла на самом солнцепеке, и в ней было жарко, как в парилке.

— Откроем дверь, — предложил я. В будку сразу ворвался городской шум, протарахтел мотоцикл, прожужжала тележка на шарикоподшипниках, которую везла мороженщица. А тут еще Силин заиграл на трубе свою проклятую песенку.

Диман набрал номер.

— Алло! Виталика можно? Виталика… — и со и остью повесил трубку. — Ничего не слышат, нет, говорят, не аптека.

— Кто подходил?

— Кажется, Леха. Есть монетка?

Мы закрыли дверь и опять покрутили диск.

— Алло! Алло! — закричал Диман. — Леха, Витальку попроси… Нужно, вот зачем… Тол», ко повесь попробуй, тогда во двор не выходи… Не слышу. Кто заболел? Ты заболел? Болей себе на здоровье, мне не ты нужен, а Виталька… Почему не может? Плохо слышно… Где засел? — Диман онемел от ярости.

Я понял, что Леха будет еще долго его дурачить. Диман хоть и был самый сильный у нас, но над ним любили посмеяться. А в будке уже невозможно было стоять. Пот лил с нас ручьями. Я выхватил трубку и закричал:

— Леха, мы насчет дяди Васи, понимаешь? Зови скорее Витальку или скажи, что мы его ждем. — И я бросил трубку.

На улице, немного остыв, я подумал, что раз Леха хохмит, то, наверное, с дядей Васей все уладилось.

Едва Виталька появился во дворе, как его тут же обступили.

— Ну как? — спросил Диман.

— Что — как? — захотел немного поломаться Виталька.

— Про дядю Васю узнал? — вмешался я.

— А, про дядю Васю…

Никак не могу понять: ну зачем тянуть, когда все только и смотрят тебе в рот и ждут, что же ты скажешь? Если б не дядя Вася, плюнул бы да ушел. Но Виталька знал, что делает: сейчас он был хозяином положения.

Виталька нам сообщил, что с дядей Васей ничего страшного не случится. Его отпустят, только оштрафуют. Он сказал еще, что за дядю Васю вступился весь театр и что во всем том дело никакой тайны нет. Немец был в городе во время воины, работал в жандармерии и даже допрашивал дядю Васю. Сведений о том, что дядя Вася связан с партизанами, у немцев не имелось, были только подозрения. Его пытались запугать, ударили несколько раз, но дядя Вася все отрицал, и тогда его решили отправить на работы в Германию. Эшелон, в котором его везли, перехватили партизаны. И дядя Вася опять стал сражаться с фашистами. А Кернер был потом взят в плен. У него и документы об этом есть, и из Москвы подтвердили. Живет он в Западной Германии. Владелец аптеки. Сейчас путешествует, хочет посмотреть на города, в которых был двадцать лет тому назад. Из милиции его уже отпустили.

— Сволочь! — процедил Диман. — Кирпичиной бы ему.

— Отец говорит, он свое получил по заслугам, — сказал Виталька.

Кругом зашумели:

— А ногой хотел ударить.

— Прямо в живот…

— Еще штрафуют из-за него.

Я молчал. Значит, я видел живого фашиста. Бывшего, правда, но фашиста. И когда-то он бил наших людей, бил дядю Васю. Значит, теперь вот они какие — ходят в замшевых курточках, разъезжают в красивых машинах. А мы-то, дураки, пялили глаза на их автомобили. Нет, машины ни при чем. «Мустанг» действительно хорош. Да и не Кернер его сделал. Он лишь купил, его, гад мордастый! Рожу-то прямо как свеклой вымазал… Я ведь сам видел в газетах фотоснимки: собираются всякие недобитые с гитлеровскими орденами, флаги вывешивают, песни горланят, снова воевать хотят. «Кирпичиной бы…» — вспомнил я слова Димана и вздрогнул. А если вправду? Залепить разок-второй, чтобы помнил. Только нужно по-умному. Напротив «Интуриста» высокий дом. Войти в подъезд и с третьего или четвертого этажа шарах-шарах по машине. И домой. А на улице паника. Фашист развопится… Жаль, конечно, «Мустанг». Да ладно, ничего не поделаешь.

Эта мысль жгла все сильнее и сильнее. И я видел, что никуда мне теперь не деться. У меня так бывает: втемяшится что-то в голову, и все, не выбьешь это нипочем. Я понимал: раз Кернера выпустили, значит, его проверили. Все в порядке. Может продолжать свое путешествие. Может спокойно продавать в своем Мюнхене микстуры и клизмы. А дядя Вася? Как же все в порядке, если он допрашивал дядю Васю? Он, этот самый Кернер, а не кто-то другой. Нет, я по этому поводу думаю иначе. Уж если я могу что-то сделать для дяди Васи своими руками, то…

Отозвав Димана в сторонку, я сказал:

— Послушай, давай вместе, идет?

— Что?

— Кирпичиной.

— Что? — опять спросил Диман.

— Влепим по разику — и будь спок, — сказал я.

Диман ничего не понимал. А может, притворяется.

— Трепло! — сказал я.

— Постой, постой! — догадался наконец Диман. — Я не трепло, ты же знаешь. — И он взял меня за руку: — Айда.

Я помедлил, потом предложил:

— Прихватим Витальку.

— Давай, только…

— Что?

— Он не захочет.

Виталька весь просиял, когда узнал о нашем плане.

— Молодчаги, — похвалил он нас, — не берите только большие камни.

— Знаем-понимаем, — сказали мы, — айда.

— Ребя, — помялся Виталька, — мне нельзя, от отца влетит. Он же…

— Удерем. Никто нас не увидит, — заверил Диман.

— А если?

— Если бы да кабы… — проговорил я. — Идем. Сначала попадет, а потом простят.

— Нет, ребя. Мне нельзя, — повторил Виталька. Мы с Диманом пошли к воротам.

Конечно, втроем было бы веселее. Нет, я не боялся. Я уже знал, что не отступлю. Но все же втроем шагалось бы как-то увереннее. Я подумал, что Таня, будь она мальчишкой, пошла бы с нами. Что же из того, что она дружит с Виталькой? Все равно она человек справедливый и сильный. Так мне почему-то кажется.

Хорошо, что рядом Диман. На турнике он подтягивается одиннадцать раз, а мы с Виталькой лишь по пять. Но дело не в этом. Я знаю, что Диман никогда не подведет. С ним можно в огонь и в воду. Мы могли бы стать друзьями, только мне с ним как-то не очень интересно.

Виталька говорит, что Диман — лопух: что ни скажешь, всему верит. Но Виталька может еще и ми так наплести.

Диман отличный парень. Но ведь не сделаешь своими друзьями всех отличных ребят. Настоящий друг — это, по-моему, большая редкость. Это не просто приятель и не только «свой в доску кореш», а что-то особенное.

Мы говорили с Диманом о том, где лучше наорать камней, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Передо мною стоял Глеб.

— Привет, — сказал он.

— Здравствуй! Вот знакомься. — Я показал на Димана. Они пожали руки.

— Как делишки? — спросил Глеб.

— Нормально. А у тебя?

— Оч хор!

Я улыбнулся. Ну и уморительный парень этот Глеб. Я вдруг подумал, что фамилия у него должна быть непременно двойной, из коротких слов, что-нибудь вроде: Тип-Тон, или Чик-Чик, или Шур-Мур.

— Слушай, — сказал я, — как твоя фамилия?

— Моя?

— Ну да!

— Зачем? — подозрительно взглянул он.

— Просто так…

— Ну Травушкин, а что?

— Травушкин?… — Я не сдержался и прыснул. «Глебка… лошадиная голова… Травушкин», — завертелся в моей голове веселый хоровод.

— Заболел, да? — обиделся Глеб. Я никак не мог остановиться. Только взгляну на его голову и уши — и все, приступ смеха.

— Извини… — говорю я и смеюсь. — Я не хотел, — говорю и падаю от смеха.

И Диман вдруг рассмеялся. Он-то с чего? Ведь не знает. За компанию, видно.

И тут заржал сам Глеб. Именно заржал.

Со мной истерика: «Травушкин… Муравушкин… Лошадушкин… Кобылкин…» Ой, не могу! Лошадиная голова. Лошадиная фамилия. Лошадиный смех.

Наконец мы успокоились.

— Вы куда шли? — спросил Глеб. Мы с Дима-ном переглянулись. Шли рассчитаться с гадом, и вдруг на тебе — смех до коликов.

— Глеб, — сказал я, — ты помнишь того, в курточке, возле «Мустанга»?

— Хозяина?

— Ну да, краснолицый такой…

— Конечно, помню.

— Он фашист, — сказал Диман.

— Как? — растерялся Глеб.

— Самый настоящий. Об этом уже все знают.

— Кто сказал?

Мне не хотелось сразу все выкладывать, и я ответил коротко:

— Вот сказали.

— О бэ эс? — проговорил Глеб и улыбнулся.

— Не понял, — сказал я. — Ты про кого?

— По буквам: одна бабка сказала. Теперь пол? На этот раз шуточка мне не понравилась.

— Можешь не верить, но он фашист.

Глеб остановился.

— Расскажи, — потребовал он.

И я рассказал обо всем: о допросе, о партизанах, о встрече возле колокольни, о милиции, о Виталькином отце, который все уладил.

Потом я спросил Глеба:

— У тебя время есть?

— Вагон и маленькая тележка, — ответил Глеб. — А что?

Тогда я рассказал ему о нашем плане.

— Дураки! — разволновался Глеб. — Вы что, зла ему желаете?

— Желаем! — с вызовом сказал Диман.

— Я про дядю Васю, — пояснил Глеб. — Историю замяли, а вы опять?

— При чем здесь дядя Вася? — удивился Диман.

— Мы ж будем бросать, а не он, — поддержал я.

— При том… Мозгами нужно шевелить. Какой шум поднимется, понимаете? Вашему дяде Васе тогда не поздоровится.

Я понимал, что есть в словах Глеба что-то справедливое. Но так не хотелось отступать!

А тут еще Диман пошевелил плечами:

— Без тебя справимся. Топай отсюда, пока не наломали.

— Да что вы, ребята? — грустно усмехнулся Глеб. — Хуже ведь будет.

— Отваливай, — сказал я. — А то не досчитаешься своих лошадиных зубов.

— Не ходите, ребята. — Он схватил меня за руку. — Я вас не пущу.

— А ну-ка! — Я толкнул его изо всех сил в плечо, а Диман успел подставить ногу.

Глеб загремел. Поднявшись, он отряхнулся и сказал:

— Все равно, ребята, не надо, не ходите.

— Еще хочешь? — спросил Диман.

— Нам не жалко, можем добавить, — сказал я.

Мы повернулись и пошли.

— Я вам помешаю, лучше не ходите! — закричал он нам вслед.

Мы молча показали ему по кулаку.

 

…Нам повезло. Вишневый «Мустанг» стоял у гостиницы. Мы зашли в дом напротив, поднялись на третий этаж.

В карманах у нас было по два камня. Мы думали кинуть по одному, потому что после первых наших бросков нужно будет скорее сматываться. Но все же у каждого было два камня. На всякий случай, мало ли что?

Автомобиль Кернера сиял, как и в тот раз. Отсюда, с третьего этажа, он казался еще более вытянутым, устремленным. «Мустанг»!.. Я представил, как несется настоящий мустанг но равнине, гордый и свободный, словно ветер. А этого «Мустанга» оседлали. Да еще кто! Какой-то негодяй.

«Ничего, он у нас попляшет, фашистина! Он у нас попрыгает». Я сунул руку в карман, сжал камень.

Только что так долго не появляется этот Кернер? Не мешало бы ему поскорее рвануть из нашего города, пока еще кого не встретил. Что он сейчас делает в гостинице? Жрет, что ли, перед дорогой? Или шмотки свои собирает?

Мы с Диманом вглядывались в каждого, кто выходил из стеклянной двери. Нет, все не он. Опять не он…

— Смотри, — дернул меня за руку Диман. Я взглянул на левый угол гостиницы, куда показывал Диман, и увидел Витальку. Он делал шагов десять то в одну сторону, то в другую. Прохаживался. А сам нет-нет да и посматривал на вишневый автомобиль и на дом, в котором мы расположились.

— Интересуется, — проговорил я.

— А с нами-то не захотел. Конечно, так спокойнее: посмотрел и ушел.

— Пусть смотрит, нам не жалко.

Лишь потом я узнал от Верки, что Виталька наболтал все Тане и звал ее тоже пойти к гостинице. Но говорил он очень сбивчиво, торопился, чуть не за руку тянул. И Таня поняла только одно: что я и Диман собираемся «пощекотать камнями» гоночную машину. Таня покачала головой. «Как я в нем ошиблась, — сказала она, — еще милиции но хватает». «Ничего, — успокаивал ее Виталька, — убегут. Они не дураки. Ну, идем?» Но Таня идти отказалась.

А мы все вглядывались в стеклянную гостиничную дверь. Ну когда же, наконец, выйдет Кернер?

— Ты не высовывайся, — сказал Диман. — Может, он нас видит из своего номера.

— Чудик! Он-то откуда знает, что мы его ждем?

— Ну все равно, — неуверенно проговорил Диман, — не высовывайся.

Меня взяла досада: и так стоишь нервничаешь, да тут еще Диман ерунду начинает говорить.

А Диману, видно, скучно стало ждать. Он спросил:

— Эдька, а ты с Таней уже не ходишь?

— Тебе-то какое дело? — совсем рассердился я. Неужели он не понимает, что об этом нельзя говорить просто так, с кем попало. Я мог бы сказать это лишь другу. Настоящему, преданному другу, с которым можно поделиться любой тайной. Да и то не знаю, сказал бы. Нет, Диман ничего не понял.

Он посмотрел на меня и удивленно сказал:

— Ты что заводишься? Я смотрю, она все с Виталькой ходит, вот и спросил.

— Ну и что?

— Ничего. Как узнала, что у него отец прокурор, так и сразу с Виталькой.

— Дурак ты, Диман. — Я даже плюнул со злости.

— Ты полегче, — сказал Диман, — а те сейчас слетишь с лестницы.

Я промолчал. Не хватало нам только драки между собой.

Диман тоже молчал.

Я смотрел-смотрел в окно и вдруг сказал Диману:

— Около мигинк тсирутни ацинитсог. — Диман вылупил на меня глаза.

— Это по-японски, — пояснил я.

— Что-что?

— Тсирутни ацинитсог.

— Около чего, говорить?

— Около мигинк.

— Ты что, больной? — спросил Диман.

— Нет, — сказал я и засмеялся. — Читай вон вывески.

— Какие?

— Да вон те. — Я показал.

— «Молоко», — прочитал Диман. — Ну что?

— Читай с конца.

— «Око…» — стал читать Диман.

— Идет! — оборвал я его.

Кернер вышел без чемодана, направился к автомобилю.

— Смотри, — сказал я, — не собирается удирать. Но в это время опять открылась дверь гостиницы, и вслед за Кернером засеменил к машине швейцар с чемоданом и маленькой спортивной сумкой. Чемодан, наверное, был очень тяжелый, потому и делал такие торопливые, небольшие шажки швейцар.

Я потрогал в кармане камень и почувствовал, как кровь запульсировала в висках.

— Ишь! — спокойно проговорил Диман. — Даже сумочку нести не хочет.

«Вот выдержка!» — позавидовал я Диману.

А Кернер тем временем дал ключ швейцару, и ют, открыв багажник, стал запихивать туда чемодан. Мелкорослый швейцар возился с этим чемоданищем, как муравей с куском конфеты. Наконец чемодан был уложен.

— Когда уйдет швейцар, кидаем, — сказал Диман.

— Нет, когда заведет машину… Даже когда тронется, не раньше.

— Как рванется с места, не успеем.

— Успеем. Кидай чуть вперед.

Кернер расплатился со швейцаром. Швейцар благодарил, кивал головой, улыбался. «Знал бы, идиот, кому улыбается», — подумал я и сказал Диману:

— Приготовься.

Мы достали камни. Решили так: первым кидаю я, а потом Диман, потому что он сильнее, дальше сможет бросить.

Кернер сел в машину, швейцар даже ручкой помахал, потом повернулся, пошел к двери.

У «Мустанга» заработал мотор, включилась левая мигалка.

Я завел назад руку, крепко сжал камень — ждал момента, когда вишневый автомобиль тронется.

— Кидай, — шепнул Диман.

И тут же я услышал топот позади. Кто-то бежал снизу.

«Успею», — мелькнуло у меня в голове, и я резко вдохнул воздух перед броском, но чья-то сильная рука уже схватила мою кисть. Диману тоже, видимо, помешали, потому что я услышал шум борьбы и яростный крик Димана:

— Пусти!

Вывернувшись, я увидел перед собой Виталькиного отца Петра Сергеевича Шинкарева.

— Спокойно… — сказал он, не отпуская моей руки. — Не рвись…

А на Димана, оказывается, наскочил Глеб.

Диман был сильнее, но Глеб, как клещ, впился в его руку. Все же, мотнув Глеба несколько раз из стороны в сторону, Диман вырвался. Он метнулся к окну и успел швырнуть камень.

Этого можно было не делать: вишневый автомобиль отъехал уже далеко. Диман швырнул лишь так, сгоряча.

Петр Сергеевич отпустил мою руку. Все мы тяжело дышали. Никто ничего не говорил. Петр Сергеевич вынул из кармана платок, вытер со лба пот. Произнес:

— Дурачье.

— Предатель. — Диман кинул ненавидящий взгляд на Глеба.

Глеб вздрогнул и ничего не ответил. Он рассматривал царапину на своей руке.

— Он не предатель, — сказал Петр Сергеевич. — Он поступил честно. А вы настоящее дурачье…

— Идемте.

— Куда? — спросил Диман.

— Там узнаешь.

И тут я заметил Таню. Она стояла ниже нас на лестничной площадке второго этажа. Она приоткрыла рот, будто хотела крикнуть что-то, но передумала. Таня держалась рукой за перила, а одну ногу поставила на первую ступеньку. Наверное, собиралась подняться, но тоже передумала.

— Идемте, — еще раз сказал Петр Сергеевич, Таня не стала дожидаться, пока мы спустимся.

Она вдруг резко повернулась и побежала по лестнице. Стук каблуков се таял, таял. Потом хлопнула дверь, и стало тихо. Очень тихо. Потому что мы спускались медленно и молчали.

«Почему здесь очутилась Таня? — думал я и никак не мог найти ответа. — Что она собиралась делать?»

Только через два месяца я узнал обо всем (на этот раз не от Верки, а от Глеба).

Оказывается, Глеб, примчавшись к нам во двор, чтобы разыскать Шинкарева, сразу же наткнулся на Таню: «Где у вас тут Шинкарев живет, не знаешь?» — спросил он, еле переводя дух. («Взмыленный конь!» — представил я себе Глеба в тот момент.) Во дворе тогда только и говорили про дядю Васю, немца и Шинкарева. Поэтому Тани сразу же спросила: «А зачем тебе Шинкарев?» — «Нужен. Много знать будешь, состаришься». — «Ах, так! — вскипела Таня. Вот и разыскивай сам». (Я представил, как она царапнула Глеба своими зелеными глазами.) Во дворе, как назло, больше никого не было. Глебу и пришлось «коротко и толково» выкладывать все. что он знал. «Он, дураки! — испугалась Таня. — Я побегу». (Значит, все нас назвали дураками. Все, кроме Витальки, — отметил я про себя.) «Куда ты побежишь? А Шинкарев?…» — крикнул ей вдогонку Глеб. «Второй подъезд на третьем этаже», — бросила на ходу Таня.

За дверью у Шинкаревых завывал пылесос. «Вот некстати», — подумал Глеб и позвонил. Открыл сам Петр Сергеевич. Он был в шароварах и линялой ковбойке. «Витальки нет дома», — сказал он. «Мне не Виталька нужен». — «А кто?» — «Вы». — «Ну проходи», — неуверенно пригласил Петр Сергеевич. Глеб зацепил электрошнур, тянущийся по коридору, и сразу начал: «Ваши ребята, Эдик и этот толстенький… Диман…» Шинкарев слушал внимательно, не перебивал, лишь один раз спросил: «Давно ты их видел?» Потом он вдруг нырнул в другую комнату и крикнул: «Я переоденусь! Ты рассказывай». Потом он вышел и сказал: «Идем». Пылесос так и остался посреди комнаты. На улице Петр Сергеевич остановил первую попавшуюся машину, и они поехали к «Интуристу». Шинкарев еще просил, чтобы ехали побыстрее. «Ну, дальше ты все знаешь», — закончил Глеб.

Но все это я узнал после, а сейчас мы молча спускались по лестнице и не знали, куда нас ведет Шинкарев.

Мы вышли на улицу. Я мельком взглянул на стеклянную дверь гостиницы, на то место, где только что стоял «Мустанг», и мне стало не по себе.

Если бы Шинкарев не знал, кто мы и откуда, еще можно было бы сбежать. Рванули бы в разные стороны — и поминай как звали. Но тут…

— Мне можно уйти? — спросил Глеб.

— Нет, — коротко ответил Петр Сергеевич.

«В милицию ведет», — думал я вначале. Когда же прошли мимо отделения, я решил, что он хочет доставить нас прямо в прокуратуру. Но Петр Сергеевич не свернул вправо, где на улице Софьи Ковалевской было место его работы.

«Куда же ведет? Может, в тюрьму?» Где находится тюрьма, я не знал. Не видел нигде такой вывески.

Я уже не озирался по сторонам, а смотрел себе под ноги и думал о том, что со мной будет. Мама, наверное, всплеснет руками: «Нет, не верю. Эдик на это не способен». Отец помрачнеет и скажет: «Допрыгался». Учительница осенью объявит классу: «Эдика Свиридова в этом году не будет с нами…»

— Садитесь, — услышал я голос Виталькиного отца.

Мы были в парке. Вместе со всеми я сел на скамейку.

Откуда-то издалека доносились плавные звуки труб. Репетировал духовой оркестр. Какой-то старинный вальс обрывался на одном и том же месте. Вальс был медленный и грустный. Сейчас даже Силин со своей трубой был бы в тысячу раз приятней. За спиной жужжали над цветами пчелы. Ровное, бесконечное их жужжание лилось, как струйка воды из незакрытого крана.

Слева на площади, за липовой аллеей, малышня гоняла мяч. Слышались крики, визг, смех.

Молодая женщина провезла мимо нас коляску. Она покачивала ее и что-то напевала…

Не пойму, отчего я вдруг стал ко всему прислушиваться, приглядываться? Словно это меня интересует. Словно это все мое.

А может, и есть мое? Раз я все это слышу и вижу. Будет ли все это завтра там? Где — там?

— Ну, что же, — сказал Петр Сергеевич, — давайте обо всем поговорим.

 

Вечером я вышел из дому, пересек двор и направился к подъезду, в котором жил дядя Вася.

Я медленно поднимался по лестнице и думал: зачем я иду к нему, что скажу и что он мне скажет?

Разговор с Петром Сергеевичем крепко засел в моей голове. Конец нашей затеи мог быть только плохим. Если б нас поймали, история с дядей Васей опять всплыла бы, но на этот раз все обернулось бы хуже. Как-никак с него начались неприятности для немца. «Я, может, и сам с удовольствием дал бы Кернеру по физиономии, — сказал Петр Сергеевич. — В концлагере насмотрелся на их дела… Но преступник, вышедший на свободу после заключения, уже не считается преступником. Тронуть его никто не имеет права. Его, как и всех, охраняет закон. А кто закон нарушает, несет наказание. Вас бы тоже по головке не погладили. И родителям бы досталось». — «Да мы его пугнуть хотели», — попробовал оправдаться Диман. «Ото такими-то камнями?» — усмехнулся Петр Сергеевич. «Еще небольшие взяли. По совету вашего Витальки», — вставил я. «Витальки?» — переспросил он, и лицо его сразу стало усталым, серым.

Он долго молчал, а потом заговорил о предательстве. Он сказал, что Глеб, сообщив ему о нашем плане, вовсе не стал предателем, потому что лучше нас во всем разобрался и действовал ради того же дяди Васи. К тому же Глеб открыто предупредил, что помешает мам, а вот Виталька… «Виталий, — глухо проговорил Петр Сергее