Глава вторая. Я дотянулась до халата, висевшего на спинке кровати

 

Я дотянулась до халата, висевшего на спинке кровати. Накинув его на плечи, взяла трубку. Хью уже стоял рядом, переминаясь и не зная, уйти ему или остаться. Я прикрыла трубку рукой.

– Кто-нибудь умер?

Хью покачал головой.

– Пойди оденься. Или опять ложись, – предложила я ему.

– Нет, погоди… – ответил Хью, но я уже успела поздороваться, и он повернулся и пошел в ванную.

– Бедняжка, подняла тебя в такую рань, – произнес женский голос. – Но знаешь, я не нарочно. Сама-то уже давно встала, вот и забыла, что еще так рано.

– Простите, кто это?

– Боже, я такая отчаянная оптимистка, решила, ты меня узнала. Это Кэт. Кэт, с острова Белой Цапли. Твоя крестная. Та самая Кэт, которая меняла твои проклятые пеленки.

Я машинально закрыла глаза. Сколько себя помню, Кэт была лучшей подругой матери – маленькая женщина за шестьдесят, которая носила подвернутые, обшитые кружевом носки и туфли на высоком каблуке, что делало ее изысканной, эксцентричной старой дамой, чья значительность высохла вместе с ее телом. Великое и опасное заблуждение.

Я присела на кровать, зная, что причина, по которой она меня потревожила, может быть только одна. Звонок, скорей всего, имел какое-то отношение к моей матери, печально известной Нелл Дюбуа, у которой не все дома, и, судя по реакции Хью, не сулил ничего хорошего.

Мать жила на острове Белой Цапли, где все мы когда-то были семьей, – я бы сказала «заурядной» семьей, не считая того, что жили мы прямо по соседству с бенедиктинским монастырем. Нельзя жить по соседству с тридцатью или сорока монахами и считать это заурядным.

Обломки взорвавшейся лодки отца выбросило на принадлежавшую монастырю землю. Несколько монахов принесли доску с надписью «Морская Джесс» и отдали ее матери как трофейный флаг. Она невозмутимо развела в очаге огонь, потом позвала Кэт и Хэпзибу, еще одного члена их троицы. Они пришли и стояли рядом с монахами, пока мать церемониально бросала обломки доски в пламя. Я смотрела, как доска сгорает и буквы на ней становятся черными. Я иногда вспоминала это, просыпаясь по ночам, и даже подумала об этом посреди брачной церемонии. Не было никаких похорон, никакого памятника на могиле, оставалось вспоминать только этот момент.

А потом мать стала ходить в монастырь готовить монахам дневную трапезу, чем и занималась последние тридцать три года. В какой-то степени она была одержима ими.

– Я уж стала думать, что наш островок может кануть в море, а ты даже и бровью не поведешь, – сказала Кэт. – Сколько времени прошло? Ровно пять лет, шесть месяцев и одна неделя с тех пор, как ты последний раз была здесь.

– Похоже на то, – ответила я. Мой последний визит по поводу семидесятилетия матери стал бедствием библейских размеров.

Я взяла Ди, которой было двенадцать, и мы подарили матери ярко-красную шелковую пижаму в восточном стиле из «Сакса», с вышитым на спине китайским драконом. Мать отказалась принять подарок. Причем по самой дурацкой причине. А именно – из-за дракона, которого она попеременно называла то «зверем», то «демоном», то 'символом нравственной растленности». Сказала, что святую Марию Антиохийскую сатана поглотил именно в облике дракона. Неужели я и впрямь думаю, что она ляжет спать в этом безобразии?

Если на нее находило такое умопомрачение, спорить с ней было невозможно. Она засунула пижаму в мусорное ведро, а я собрала чемоданы.

Когда я в последний раз видела мать, она стояла на крыльце и вопила: «Если уедешь, можешь не возвращаться!» А Ди, бедная Ди, которая всего лишь хотела видеть хотя бы полунормальную бабушку, плакала.

В тот день Кэт отвезла нас на паром в своей мототележке для гольфа, на которой маниакально разъезжала по грязным дорогам острова. Всю дорогу она без конца гудела клаксоном, только чтобы Ди перестала плакать.

Теперь же, на другом конце провода, Кэт шутливо отчитывала меня за то, что я совсем забыла про остров – право, которое я привыкла любить и защищать.

Я услышала, как в ванной включили душ. Услышала даже сквозь шум дождя, барабанившего по окнам.

– Как Венни? – спросила я. Приходилось увиливать, стараясь избежать чувства, что над головой повисло нечто готовое упасть.

– Хорошо, – ответила Кэт. – Все переводит каждую мысль Макса.

Несмотря на растущее беспокойство, я рассмеялась. Дочь Кэт, которой уже, наверное, исполнилось лет сорок, с самого рождения была, по выражению матери, «не совсем того». Правильно было бы сказать «умственно отсталой», но, кроме всего прочего, у Бенни был особый дар время от времени выдавать предсказания сверхъестественной точности. Она просто знала, извлекая это знание из воздуха при помощи какой-то таинственной антенны, которой остальные не располагали. Говорили, что она особенно наловчилась дешифровывать мысли Макса – бездомной собаки, принадлежавшей всем и никому.

– Ну и что говорит Макс?

– Да что он может сказать? «Надо почесать за ухом. Надо вылизать яйца». Неужели ты решила, что я буду забивать тебе мозги всякой мурой?

Я представила себе Кэт в доме, который, как и все дома на острове, стоял на высоких сваях. Дом был лимонно-желтого цвета. Я вообразила, как Кэт сидит за длинным дубовым столом на кухне, где она, Хэпзиба и мать за долгие годы разделали десять тысяч синих крабов. «Три цапельки», как называл их отец.

– Слушай, я звоню насчет твоей матери. – Кэт прочистила горло. – Ты должна приехать и приглядеть за ней, Джесси. Отказ не принимается.

Я распласталась на кровати; казалось, меня всем своим куполом накрывает шатер, опоры которого рухнули.

– Я бы не прочь, – выдавила я, – но дело в том, что она не хочет меня видеть. Она…

– Этого не может быть. Я знаю. Только не притворяйся, что у тебя нет матери.

Я чуть было не рассмеялась. Я не могла притворяться, что у меня нет матери, это все равно что делать вид, будто море не соленое. Мать была для меня сущим наказанием. Временами от звучания ее голоса у меня начинало ломить кости и я земли под собой не чувствовала от ужаса.

– Я приглашала мать на прошлое Рождество, – возмутилась я. – Она что, приехала? Разумеется нет. Я посылала ей подарки ко дню рождения, ко Дню матери – без драконов, прошу заметить: И что же в ответ? Ни звука.

Я была рада, что Хью все еще в ванной и не может меня слышать. Я была уверена, что почти кричу.

– Ей не нужны твои подарки и телефонные звонки… ей нужна ты.

Я, ей нужна я?…

Почему все всегда обращаются ко мне, к дочери? Почему она не вызовет из Калифорнии Майка и не разглагольствует перед ним?

Во время нашего последнего разговора он сказал, что перешел в буддизм. Уж конечно, у буддиста побольше терпения, чем у меня.

И Кэт, и я замолчали. Я слышала шум душа и урчание труб.

– Джесси, – начала Кэт, – я вот почему звоню… Вчера твоя мать отрубила себе палец тесаком. Правый указательный.

Плохие новости доходят до меня не сразу. Сказанное прозвучало какой-то бессмыслицей. Слова повисли в воздухе где-то в углу комнаты, под потолком, пока мое сознание готовилось воспринять их.

– С ней все в порядке? – поинтересовалась я.

– Будет в порядке, но надо было сделать операцию на руке в больнице в Маунт-Плезент. Само собой, она выкинула один из своих знаменитых фортелей и отказалась оставаться там на ночь, поэтому я привезла ее вчера вечером домой. Сейчас она в кровати Бенни, спит после болеутоляющих, но, как только проснется, скажет: «Хочу к себе».

Хью открыл дверь ванной, и в спальню вплыло облако пара.

– Ты в порядке? – громко спросил он, и я кивнула. Он закрыл дверь, и я услышала, как он промывает бритву над раковиной. Три раза – как всегда.

– Дело в том, что… – Кэт замолчала и перевела дыхание. – Слушай, скажу начистоту. Это не был несчастный случай. Твоя мать пошла на монастырскую кухню и отрубила себе палец. Намеренно.

Только тогда до меня дошло – навалилось всей тяжестью, всей своей дикостью. Я поняла, что подспудно годами ждала, как она вот так пойдет и сотворит что-нибудь безумное. Но уж никак не это.

– Но зачем? Зачем было это делать? – Я ощутила подступающую тошноту.

– Сложно сказать, но доктор, который ее оперировал, говорил, что это от недосыпа. Нелл не спала днями, может, даже неделями.

Мой желудок судорожно сжался, и, уронив трубку на кровать, я бросилась к Хью, который стоял перед раковиной, обмотав полотенце вокруг пояса. Пот бежал у меня по груди, и, сбросив халат, я наклонилась над унитазом. Даже когда я освободилась от того немногого, что было у меня внутри, спазмы не прекратились.

Хью протянул мне намоченное в холодной воде полотенце.

– Извини, – сказал он. – Я хотел предупредить тебя сам, но она настаивала. Надо было ей запретить.

Я указала через коридор на кровать.

– Я только на минуточку. Она на проводе.

Он пошел и взял трубку, пока я прикладывала полотенце к затылку. Потом опустилась в плетеное кресло в спальне и стала ждать, пока буря в желудке не уляжется.

– Тяжело ей было узнать про такое, – услышала я голос Хью.

Мать всегда была, что называется, ревностной верующей, заставляя меня с Майком бросать пенни в пустые молочные кувшины – для «детей язычников», каждую пятницу зажигала свечи в высоких подставках вокруг Пресвятого Сердца Иисуса и, преклонив колена в спальне, произносила все пятьдесят молитв, прикладываясь к распятию, Иисус на котором превратился в спичку от такого избытка набожности. Но не одна она была такая. И это вовсе не означало, что все крутом сумасшедшие.

Именно после пожара, случившегося на лодке, мать превратилась в Жанну д'Арк – только не воинствующую, а просто подверженную разным религиозным причудам. Даже тогда я думала о ней как о полусумасшедшей-полунормальной, разве что рвение которой немного зашкаливало. Когда она навесила себе на грудь столько образков, что они начинали бренчать, когда она возилась на монастырской кухне, держась так, будто это ее собственность, я убеждала себя, что она просто слишком пылкая католичка, одержимая мыслью о личном спасении.

Подойдя к Хью, я протянула руку к трубке, и он мне ее передал.

– Вряд ли это печальные последствия бессонницы, – сказала я Кэт, прерывая ее на полуслове. – Она окончательно помешалась.

– Никогда больше так не говори! – оборвала меня Кэт. – Твоя мать совершенно нормальная. Вот только ее что-то мучает А это большая разница. Винсент Ван Гог отрезал себе ухо – так. по-твоему, выходит, он тоже был помешанный?

– По-моему, да.

– А вот многие ученые люди считают, что он мучился.

Хью по-прежнему стоял рядом. Я сделала жест рукой, чтобы он вышел, потому что не могла сосредоточиться, когда он нависал надо мной зловещей тенью. Покачав головой, он пошел к большому стенному шкафу в другом конце комнаты.

– А из-за чего же так мучается мама? – поинтересовалась я. – Только, пожалуйста, не говори, что из-за папиной смерти. С тех пор тридцать три года прошло.

Я всегда чувствовала, что Кэт известно о матери что-то такое, что недоступно мне, – стена, за которой потайная комната. Кэт помедлила с ответом, и я решила, может, она в этот раз поведает мне об этом.

– Ты ищешь причину – этим делу не поможешь. Что случилось, то случилось.

Тяжело вздохнув, я уставилась на Хью, который в синей оксфордской рубашке с длинными рукавами, застегнутой до самого верха, в белых боксерских трусах и в носках, какие носят на флоте, отошел от шкафа. Он застегивал на запястье часы и пыхтел.

Это действо напомнило мне цирковой аттракцион – методичный, ежедневный, неизменный, – при котором я присутствовала уже тысячу раз и ничто во мне не восставало против него, но теперь, в самый неподходящий момент, когда критическая ситуация с матерью раскинулась передо мной, как заходящийся криком младенец, я ощутила знакомое недовольство, копившееся во мне всю зиму.

– Так что? – спросила Кэт. – Приедешь?

– Да. Конечно приеду.

Едва произнеся эти слова, я почувствовала невероятное облегчение. Нет, дело не в том, что мне предстояло поехать домой, на остров Белой Цапли, и попытаться разобраться с этими гротескными обстоятельствами, в этом никакого облегчения не было – одна только тревога и беспокойство. Нет, это замечательное чувство появилось, как я моментально поняла, потому, что я вообще хоть куда-то уеду, хотя бы на время.

Я сидела на кровати, держа телефон, пристыженная, удивляясь самой себе. Ведь каким бы ужасным ни было положение с матерью, я была почти рада этому. Это давало мне нечто, чего, сама того не ведая, я отчаянно хотела вплоть до этого момента: стимул жить. Хороший, правильный, даже благородный повод покинуть мое распрекрасное пастбище.