Глава восемнадцатая. Второго марта я вывела из гаража мототележку и покатила по размытым дорогам к сгрудившимся в центре магазинчикам

 

Второго марта я вывела из гаража мототележку и покатила по размытым дорогам к сгрудившимся в центре магазинчикам. Солнце снова глядело на землю с зимним безразличием – холодный огонек, заброшенный куда-то в самую высь. Подпрыгивая на протянувшейся между дубами дороге, я чувствовала себя подземным существом, выбравшимся на поверхность.

Я хотела купить кое-какую бакалею в центральном универсаме, а заодно посмотреть, не торгуют ли они красками – кроме цветных карандашей Майка, мне были нужны кое-какие краски. Однако больше всего мне хотелось поговорить с Кэт об отце Доминике.

Паром стоял у причала, и по пристани слонялось несколько туристов в наглухо застегнутых ветровках. Я припарковалась перед сувенирной лавкой Кэт, где под сине-белым полосатым навесом восседал Макс.

Кэт повесила рядом с дверью лавки зеркальце – старый обычай галла, чтобы отпугнуть Буга Хэга.

Как только я приоткрыла дверь, Макс ринулся в магазин. Кэт, Бенни и Хэпзиба сидели за прилавком и ели мороженое из пластиковых стаканчиков. Кроме них в магазине больше никого не было.

– Джесси! – воскликнула Бенни.

– Добро пожаловать в мир живых людей, – улыбнулась Кэт. – Хочешь мороженого?

Я отрицательно покачала головой.

На Хэпзибе было платье цвета черного дерева, исчерченное белыми молниями, а головная повязка украшена ее подписью. Она была похожа на прекрасную грозовую тучу.

Макс плюхнулся у ног Бенни, она шлепнула его и скосила глаза на меня.

– Мама говорит, ты вела себя грубо.

– Ради бога, Бенни, ты что – взялась повторять за мной всякую глупость?

– Ты думаешь, я вела себя грубо? – спросила я.

– Ладно, – ухмыльнулась Кэт, – а как ты назовешь то, когда человек звонит тебе каждый день и спрашивает: «Можно я вас навещу? Можно привезти обед? Можно приползти и поцеловать ваши ноги?», а ему за все его хорошее: «Спасибочки. Давай проваливай»?

– Я не говорила «Давай проваливай» и не просила целовать мне ноги. Впрочем, если не терпится, можешь сделать это хоть сейчас.

Непонятно почему, но стоило мне хоть немного пообщаться с Кэт, и я начинала вести себя точь-в-точь как она.

– Что-то мы заводимся, тебе не кажется? – спросила Кэт. – Конечно, если б я провела пару неделек рядом с Нелл Дюбуа, я бы, наверное, на людей кидаться стала.

Я впервые огляделась в лавке. Столы и стеллажи были завалены поразительным набором вещей с изображениями русалок: брелоками для ключей, пляжными полотенцами, поздравительными открытками, кусками мыла, открывашками, пресс-папье, ночниками. Здесь были куклы-русалки, русалочьи косметические наборы, даже елочные игрушки в виде русалок. Значки «Русалочья царевна» хранились в подставке для зонтиков в углу, и дюжина колокольчиков с русалками свисала с потолка. В центре лавки стоял стол с кипой «Русалочьей сказки» отца Доминика с табличкой с надписью: «Специально подписанные автором экземпляры».

– Возьми что-нибудь, – сказала Кэт. – В подарок – сережки какие-нибудь или еще что.

– Спасибо, но я не могу.

– Опять грубишь.

– Ладно, тогда возьму вот это, – сказала я, беря коробку «Русалочьих слезок».

Бенни достала из кладовки складной стул, и я села.

– Что привело тебя в город? – спросила Хэпзиба.

– Бакалея. И еще думала посмотреть, не найдется ли у них… – Я замолчала, не решаясь произнести это вслух. Старая привычка – держать свое искусство подальше от чужих глаз, как потенциально капризную девочку, которую не выпускают из ее комнаты. Я посмотрела на свои руки. Сложенные ладони, стиснутые коленями, как тисками. – …Кистей и красок, – произнесла я с усилием, которого, надеюсь, никто не заметил. – Акварели, какой-нибудь бумаги…

– В центральном универмаге продаются электропечи для хот-догов и щенячий корм, но сомневаюсь, что у них есть художественные принадлежности, – сказала Кэт. Потом взяла с прилавка карандаш и бумагу. – Вот, напиши здесь, что тебе нужно, и я договорюсь, чтобы Шем купил это, когда придет следующий паром.

Пока они доскребали ложками мороженое, я набросала список основного необходимого.

– Я так поняла, что ты собираешься у нас побыть? – спросила Хэпзиба.

– Матери нужна моя помощь, так что, наверное, да.

– Что значит «побыть»? Как долго? – подняла брови Кэт.

– Точно не знаю, – сказала я, стараясь замять разговор на эту тему.

– А как же Хью? – поинтересовалась Кэт.

Я решила принять вызов.

– Когда ты первый раз позвонила мне, то обвинила, что я наплевательски отношусь к матери – насколько помню, ты сказала: «Ты не можешь вести себя так, будто у тебя нет матери». А теперь ты обвиняешь меня, что я плюю на Хью? – На слове «Хью» мой голос чуть не сорвался.

Кэт отреагировала так, будто я дала ей пощечину.

– Приехали, Джесси. Мне без разницы, заботишься ты о Хью или нет. Мужик сам о себе может позаботиться. С каких это пор меня беспокоит, заботятся ли жены о своих мужьях? Я только хотела поинтересоваться, все ли у вас в порядке.

– Как будто тебя это касается, – упрекнула ее Хэпзиба. Я никак не могла понять, к чему клонит Кэт. – Так расскажи нам – как Нелл? – спросила Хэпзиба.

Я пожала плечами.

– Если честно, я думаю, что у нее депрессия. Она ничего не делает, только сидит в кресле, уставившись в телевизор, и крутит свой кубик Рубика.

– Надо пообедать «У Макса»! – выпалила Кэт. Пес мирно посапывал, положив голову на ногу Бенни, но при упоминании своего имени слегка приоткрыл глаза. – Нам надо всем собраться и пообедать в кафе в эту субботу.

Многие годы мать старалась выдернуть свою нить из узелка, который все трое связали и бросили в море в ту ночь, узелка, связывавшего их многие годы. Но Кэт не хотела, чтобы она замыкалась в себе. Ее верность – и верность Хэпзибы – не поколебались ни разу.

– Прекрасная мысль, – сказала я, окончательно поняв, что не смогу более трех минут выносить это безумие. Не знаю почему, но Кэт была самой вызывающей женщиной, которую я когда-либо встречала. – Только сомневаюсь, что она придет, – добавила я.

– Скажи ей, что в эту субботу «У Макса» будет обедать Папа Римский. Это должно сработать.

– Просто скажи, что мы скучаем по ней и хотим ее видеть, – сказала Хэпзиба, оборачиваясь ко мне.

– Попробую, – ответила я. – Но на многое не надейтесь.

Обведя взглядом лавку, я заметила картинку, изображавшую кораблекрушение, которую нарисовала, когда мне было одиннадцать.

– Ой, смотрите, моя картинка!

Ярко-белая лодка лежала на дне океана рядом с улыбающимся осьминогом, гигантским моллюском с любопытными глазками и стаей морских коньков. Рисунок напоминал картинку из книги счастливого детства – если бы не горящая лодка.

Огонь под водой – неужели так мне виделась в детстве смерть отца? Адское пламя, которое ничем не потушишь? На зыбкой поверхности воды серый пепел плавал, как планктон, но над ней улыбалось солнце, и мир казался безмятежным и безоблачным. До сих пор я не замечала, как много боли в этом рисунке, детского желания, чтобы мир вернулся к своей безупречной сути.

Я повернулась и увидела, что Хэпзиба изучающе смотрит на меня.

– Я помню, когда ты нарисовала это. Ты была тогда маленькой грустной девочкой.

Кэт хмуро посмотрела на нее.

– Зато ты обязательно вспомнишь что-нибудь веселое.

– Джесси была грустной, – сказала Хэпзиба. – Она это знает, и мы знаем это. Так почему не сказать? – Она никогда не обижалась и не сердилась на Кэт, возможно, поэтому они были не разлей вода.

– Почему ты никогда не хочешь поговорить о тех временах? – спросила я Кэт. – Мне как раз хочется поговорить о них. Мне это необходимо. Например, мне хочется знать, почему все говорят, будто пожар начался из-за искры, которая вылетела из трубки отца.

– Потому что из-за искры, – ответила Кэт, и я увидела, как Хэпзиба кивнула.

– Хорошо, а я нашла вот это в шкафу у матери в спальне. – Порывшись в сумочке, я достала трубку. Я держала ее, сложив ладони лодочкой, как облатку или бабочку со сломанным крылом. От чашки трубки пахло табаком и лакрицей.

Все трое уставились на трубку, пустые стаканчики из-под мороженого стояли, накренившись, у них на коленях. На лицах отсутствовало всякое выражение.

– Что сказала на это Нелл? – спросила наконец Кэт.

– Я пока еще не рассказывала ей про трубку. Боюсь, при виде ее она может снова выйти из себя.

Кэт протянула руку, и я передала ей трубку. Она повертела ее, словно доискиваясь какого-то ответа.

– Полиция просто строила предположения, когда говорила, что пожар начался из-за трубки. Значит, это было что-то другое – теперь-то какая разница?

Она вернула мне трубку.

– Но почему она позволила полиции и всем остальным поверить, что виной всему трубка, если она все это время лежала у нее? Почему она промолчала? – спросила я.

Солнце через маленькую прореху среди облаков просочилось сквозь пыльную витрину, и вся троица уставилась на это сияние.

– Я ходила в монастырь к отцу Доминику, – сказала я. – И, кажется, обвинила его, что он кое-что знает о том, почему мать отрубила себе палец.

– Ты не могла, – возмутилась Кэт.

– Могла. И знаете, что он мне сказал? Не ворошить былое. Сказал, что иначе я сделаю матери больно.

– Он так и сказал? – Кэт встала и пошла к прилавку. – Но это бессмыслица.

Она бросила быстрый взгляд на Хэпзибу, которая казалась озадаченной не меньше Кэт.

– Он что-то скрывает, – настойчиво повторила я.

Кэт подошла ко мне сзади. Ее руки, помедлив в воздухе, опустились мне на плечи. Когда она заговорила, вся язвительность, так часто проскальзывавшая в ее голосе, пропала.

– Мы подумаем над этим, Джесси, ладно? Я поговорю с отцом Домиником.

Я благодарно ей улыбнулась. Я увидела линию на ее подбородке, где кончался макияж. Ее горло нервно дернулось, и за этим движением крылось целое море нежности.

Похоже, разговор затронул в ней какие-то сокровенные чувства, потому что она резко убрала руки и сменила тему.

– А взамен ты даешь мне слово нарисовать несколько картинок с русалками для лавки.

– Что?

– То, что слышала, – сказала Кэт, обходя стул и становясь передо мной. – Ты сказала, что собираешься рисовать, так рисуй русалок. Они пойдут нарасхват. Можем заключить договор. Поставим хорошую цену.

Я глядела на нее, разинув рот. Мне мысленно представилось полотно: лазурные небеса, в которых, как ангелы, порхают крылатые русалки и с огромной высоты ныряют в море. Я постаралась вспомнить, что говорил брат Томас о крылатых русалках. Что-то вроде морских муз, приносящих вести из глубин. Обитающих в двух царствах.

– Ну что? Как? – спросила Кэт.

– Попробуем. Посмотрим.

Туристы, которых я заприметила еще раньше, забрели в лавку, и Кэт пошла поздороваться с ними, а Хэпзиба встала, сказав, что ей пора домой. Мне тоже надо было идти, но я продолжала сидеть с Бенни, думая о брате Томасе.

В течение последних двенадцати дней, запертая, как в клетке, в доме матери, я наговорила себе кучу всяких несообразностей. Что я влюблена, и не просто, а что это Большая Любовь, и отречься от нее – все равно что отречься от самой себя. А затем противоречила собственным мыслям, что мое увлечение безрассудно, безумно, что это сердечное испытание, которое в конце концов кончится, и мне надо быть стоиком.

Я не понимала, почему любовь к кому-то должна быть связана с такими мучениями. Мне казалось, будто сердце мое изрезано и кровоточит.

Бенни выпрямилась и, скосив глаза, посмотрела на меня, упершись кончиком языка в верхнюю губу.

– Джесси?

– Что, Бенни?

Она пододвинула свой стул к моему и зашептала мне на ухо, как делают дети, делясь секретами.

– Ты любишь монаха, – шепнула она.

Я отшатнулась и заморгала.

– С чего ты взяла?

– Просто знаю.

Спорить было бессмысленно. Бенни никогда не ошибалась.

Мне захотелось хорошенько разозлиться на нее, прихлопнуть на месте – пусть не лезет ко мне в душу, но она встала и с улыбкой посмотрела на меня – женщина моего возраста с нежным умом ребенка и сверхъестественными способностями. Она даже не знала, какой опасной может быть правда, все эти крохотные, но разрушительные семена, которые она в себе несет.

– Бенни, – сказала я, беря ее за руку, – послушай внимательно. Ты никому не должна об этом говорить. Обещай мне.

– Но я уже сказала.

Я выпустила ее руку и на мгновение закрыла глаза, прежде чем спросить:

– Кому? Кому ты сказала?

– Маме, – ответила она.