Глава двадцать вторая. На следующее утро я свернула на мототележке к дому Кэт, обогнув знак «Русалочья царевна», чувствуя себя несказанно беспечной

 

На следующее утро я свернула на мототележке к дому Кэт, обогнув знак «Русалочья царевна», чувствуя себя несказанно беспечной, безмятежной, эмансипированной, только что не фривольной. И это после того, как полночи провалялась без сна, мучимая виной и тревогой по поводу того, что сделала.

После того как Хью ушел вчера, я еще час с лишним просидела на кладбище рабов, пока чувство скованности не отпустило и не начались приступы страха. Что я натворила?

Ночью я дважды звонила ему. Он не отвечал. Я не знала, зачем звоню и что скажу, если он ответит. Возможно, я снова завела бы бесконечную литанию: «Извини, извини». То, что я сделала, казалось мне невероятным, полностью сбивающим с толку. Словно я ампутировала что-то – и не просто указательный палец, а свой брак, совместное существование, которое поддерживало меня. Моя жизнь превосходно существовала внутри жизни Хью вроде русской матрешки, защищенная понятием «замужество», в коконе домашних дел по хозяйству. И вот я разрушила все. Чего ради?

Я сидела на краю кровати, вспоминая странные моменты, обрывки прожитого. Например, когда Ди была еще маленькой, а Хью пел песенку про Шалтая-Болтая, балансируя яйцом на краю стола, и как затем он отпускал его, демонстрируя великое падение Шалтая. Ей так нравился этот фокус, что Хью гробил яйца целыми коробками, а потом, сидя на полу, смывал грязное месиво. Я вспомнила глупую игру, в которую он играл каждое Рождество – Спорим, Что Я Смогу Надеть Каждый Подарок. Я имею в виду не футболки и шлепанцы, а удочки и ножи для разделки мяса. Моя роль состояла в том, чтобы заставлять его покупать какую-нибудь вещь, которую человек предположительно не в состоянии носить. Последний раз это была кофеварка для капуччино. Через пару минут Хью привязал ее к спине, наподобие рюкзака. «Вуаля», – торжествовал он.

Что, если в моей жизни больше не будет Хью? Не будет больше этих маленьких причуд, моментов, которые мы складывали, чтобы получилась история?

Была ли это привязанность – или сама любовь?

Я заставила себя вспомнить, как он выводил меня из терпения, когда вытирал уши подолом нижней рубашки, как он пыхтел, как постукивал зубной щеткой, как ходил по дому в одних носках и наглухо застегнутых оксфордских рубашках, как открывал ящики и буфеты, никогда не закрывая их. Или, еще хуже, докучливая склонность все анализировать, беспрестанная правота, привилегированное положение, желание быть благожелательным кукловодом.

Люди движутся вперед, говорила я себе. Создают новые истории. И все же паника не оставляла меня в покое, пока я не заснула.

В то утро я проснулась в мягком клубящемся свете, и мои опасения исчезли, сменившись странной жизнерадостностью. Я лежала в постели, понимая, что все еще досматриваю сон. Сон быстро поблек, кроме одного завораживающего отрывка, продолжающего крутиться в уже бодрствующем сознании. Мужчина и женщина плыли сквозь океанскую толщу, оставляя позади след из воздушных пузырьков и светящиеся голубоватые струи. Они дышали под водой. И держались за руки.

Едва открыв глаза, я почувствовала, будто мои руки и ноги сделались невесомыми и мир подо мной таинственно колышется, полупрозрачный, свободный, опасный и невероятно чуждый. Мне хотелось, чтобы он принял меня в свои объятия.

Стоя в своей старой спальне у окна, где обыкновенно висели яблочные кожурки, я следила за тем. как кремовый свет раннего утра сеется сквозь темное небо, и крутила на пальце обручальное кольцо. Сняв, я подержала его на ладони и бросила в старый бархатный игольник в форме подковы, стоявший на туалетном столике.

Теперь, подъезжая к желтому фасаду дома Кэт, я была независимой женщиной и не могла понять, чего во мне больше – чрезвычайного желания бунтовать или основательно расслабиться.

Я притормозила возле крыльца. Когда Кэт распахнула дверь, я увидела, что за ней в коридоре стоят Бенни и Хэпзиба.

Я приехала без приглашения, оставив мать рыться в кипе кулинарных справочников.

– Не знала, где застану тебя, – сказала я Кэт, – здесь или в «Русалочьей сказке».

– Сегодня я открываюсь после обеда, – ответила она, жестом приглашая меня войти.

– Как с утра Хью? – спросила Хэпзиба, выражая общую мысль.

– Он вчера уехал.

– Я же сказала тебе, что он уедет, – произнесла Бенни, скрестив руки на груди.

Бенни, смотря по настроению, могла быть утомительно чопорной, а иногда, как сейчас, просто невыносимой.

Кэт проигнорировала ее замечание.

– Что случилось? Человек только вчера приехал.

– Знаешь, – сказала ей Хэпзиба, – тебе действительно надо учиться чувствовать, когда пора заткнуть пасть.

Взяв мою руку, она провела меня на кухню, где было жарко, пахло чесноком и хлюпала посудомоечная машина. Стены кухни были выкрашены в насыщенный бурый цвет загустевшей грязи, и повсюду висели русалочьи побрякушки.

– Я заглянула на минутку выпить чашку кофе. Мы как раз собирались его разлить, – сказала Хэпзиба.

Она наполнила четыре кружки, пока мы рассаживались за длинным дубовым столом. В глиняной чаше посередине горкой лежали сливы, апельсины и огромные лимоны.

– Мать сегодня с утра просто не узнать, – сказала я, стараясь не возобновлять беседу о Хью. – Похоже, обед здорово пошел ей на пользу. Она говорит, что собирается вернуться в монастырь и снова начать готовить. Сидит дома и разрабатывает меню.

– Только убедись хорошенько, что они спрятали тесаки, – сказала Кэт.

– Кэт! – прикрикнула на нее Хэпзиба.

Я поставила чашку.

– Неужели ты думаешь, она сделает это снова?

– По правде говоря, нет, – ответила она. – Но так или иначе скажи им, чтобы спрятали тесаки. Лишняя осторожность не повредит. – Кэт поднялась и придвинула к моему стулу магазинный пакет. – Шем оставил вчера днем все, что нужно для твоих художеств.

Я стала рыться в пакете, выкладывая содержимое перед собой на стол. Там оказались полуторадюймовая кисточка из собольего волоса, номер четвертый для мелкой работы, палитра Джона Пайка и пачка акварельной бумаги восемнадцать на двадцать четыре. Размер бумаги заставил меня занервничать – он был намного больше, чем я просила. И краски были не для начинающих, как мне хотелось, а для настоящих художников. Художников. Я перебрала все тюбики: желтая охра, красный, лазурь, крапп-марена, жженая сиена, умбра, зеленый, ультрамарин.

Я лишь смутно осознавала, что все остальные наблюдают за мной. В груди у меня пылало, будто жгло колючими искрами бенгальских огней, размахивая которыми, мы с Майком носились вокруг дома в ранних летних сумерках.

Оторвавшись от красок, я увидела, что Кэт улыбается мне. Прядки волос падали ей на уши. Сегодня они казались охристо-рыжими.

– Так когда я смогу увидеть картинки с русалками в своей лавке?

– Вдохновение приходит, когда хочет, – огрызнулась я.

– Ах да, извините. Позвольте перефразировать. Когда, как вы полагаете, придет ваше вдохновение?

– Помнится, у нас была сделка. Ты собиралась поговорить с отцом Домиником и посмотреть, что ему известно о причинах, по которым мать отрубила себе палец, помнишь? А взамен я собиралась нарисовать русалок. Так… ты поговорила?

Кэт отвела глаза, устремив взгляд в окно над раковиной, на филигрань игры света на стойке. Пауза затягивалась. Я слышала, как Бенни дурачится, щелкая крышкой сахарницы. Хэпзиба встала, подошла к кофеварке и налила себе еще чашку.

– Я не говорила с ним, Джесси. – Кэт повернулась ко мне. – Так уж выходит, что я согласна с отцом Домиником. Не думаю, что кому-нибудь, особенно твоей матери, станет легче, если мы начнем рыться в причинах. Это только расстроит Нелл. Так или иначе, это лишено всякого смысла. Слушай, извини. Я понимаю, что обещала тебе переговорить с ним, но думаю, это неправильно. И вот тебе мой совет – брось.

Я разозлилась на нее, и все же у меня появился соблазн сделать так, как она говорит. Я понимала, что силы матери на пределе.

– Ладно.

– Ты хочешь сказать, что бросишь эту затею? – спросила Кэт.

– Нет, я хочу сказать, что больше не буду просить тебя помочь мне. – Я произнесла это смиренно, чувствуя, что злость проходит. Кэт верила, что поступает как лучше, и я никогда не стану убеждать ее в обратном.

Кэт насторожилась и жалобно посмотрела на меня, притворяясь, что раскаивается.

– Но ты же все равно нарисуешь мне русалок, правда?

– Бога ради, нарисую я тебе твоих русалок, – вздохнула я. Мне бы и хотелось рассердиться на нее – и я пыталась, чтобы мой ответ прозвучал зло, – но, когда я посмотрела на кисти и краски, которые она достала для меня, не смогла.

Зазвонил телефон, и Кэт пошла снимать трубку. Хэпзиба, стоя у раковины, мыла кофейник. Кухня наполнилась журчанием воды, и у меня перед глазами мгновенно промелькнул отрывок из приснившегося накануне. Я подумала, что сейчас – в эту самую минуту – делает Уит. Мне представилось, как он сидит в своем коттедже, зарывшись в книги, капюшон откинут и уютно покоится между лопатками. Я увидела его в бегущей по протокам джонке и тот замечательный оттенок, который его глаза приобретают на солнце, – цвет синего полотна.

Думать о нем подобным образом было совершенно по-детски. Но иногда я не могла иначе. Я воображала наши тела, тесно прижавшиеся друг к другу, и то, как я воспаряю над собой во что-то лежащее по ту сторону времени и пространства, где я могу делать все, чувствовать все и где внутри меня не останется пустот.

– Так расскажешь нам, почему уехал Хью? – спросила Кэт, тяжело привалившись к стойке. Я даже не услышала, как она вернулась в кухню.

– Он и не собирался оставаться надолго, – ответила я.

– Даже на ночь? – Она посмотрела на мою левую руку. – Вчера на тебе было обручальное кольцо. А сегодня нет.

Бенни через стол уставилась на мою руку, потом посмотрела мне в лицо. Это был тот самый взгляд, когда в «Русалочьей сказке» она сообщила мне, что я влюблена в одного из монахов. Сознание, что она сообщила обо всем и своей матери, вызвало во мне ничем другим не объяснимую необходимость признаться.

Когда Хэпзиба подошла и встала рядом с Кэт, мне пришло в голову, что, пожалуй, это была главная причина, по которой я приехала сюда. Потому что мне отчаянно нужны были исповедники. Потому что в глубине души мне было страшно. Потому что лежавший на мне груз был по крайней мере раз в десять тяжелее меня самой и у меня уже не оставалось сил нести его. Мне вдруг захотелось упасть ниц перед Кэт и Хэпзибой, уткнуться им в колени и почувствовать, как они обнимают меня за плечи.

– Случилось что-то ужасное, – сказала я, сосредоточившись сначала на вазе с фруктами, потом на столешнице. – Хью и я… кажется, мы расстались. – Немного скосив глаза, я увидела подол платья Хэпзибы, остроносые туфли Кэт, квадраты света, падавшего в окно. Капал кран. Запах кофе плавал в воздухе, подобно туману. – Я влюбилась в… в другого, – закончила я.

Я не решалась поднять глаза. Гадала, какое выражение написано теперь на их лицах. Я не чувствовала себя нелепо, признавшись им во всем, как предполагала ранее. Да, мне было стыдно, однако, сказала я себе, по крайней мере я женщина, испытавшая нечто реальное, не желающая притворяться, готовая воспринять себя и свои чувства всерьез.

– Бенни рассказала нам, – ответила Кэт.

Существовало их общее правило, что Бенни никогда не ошибается, но меня удивило, с какой легкостью они приняли на веру ее слова в данном случае.

– Она сказала нам, что этот «другой» – один из монахов, – добавила Кэт.

– Да. Брат Томас.

– Это который новенький? – спросила Хэпзиба.

Я кивнула:

– Его настоящее имя Уит О'Коннер.

– Ты сказала Хью? – не отставала Кэт.

– Нет, я… я не смогла.

– Хорошо. – Кэт шумно выдохнула. – Иногда быть честной – попросту глупость.

Я заметила, что мои руки, лежащие на столе, сложены как для молитвы, пальцы переплетены так тесно, что даже болели. Кончики налились кровью.

Кэт села по одну сторону от меня, Хэпзиба тяжело опустилась по другую и своей коричневой рукой накрыла обе мои.

– Когда я думаю о Хью, то чувствую себя ужасно, – сказала я. – Но мне не отделаться от ощущения, что Уит предназначен мне судьбой. Пару дней назад мы ездили на его лодке на птичий базар и разговорились. У него была жена, которая умерла. – Я замолчала. – Кажется, я сбиваюсь с пути.

– Во-первых, про человека, который влюбился, нельзя сказать, что он сбивается, – сказала Кэт. – И никто не собирается тебя осуждать. По крайней мере в этом доме. Видит Господь, я не брошу в тебя камень. Однажды я оказалась точно в такой же ситуации.

Я с удивлением посмотрела на нее – высоко поднятые брови сошлись к переносице, а на губах появилась горькая и счастливая усмешка.

– Так вот, тот человек не был монахом. Господь – да святится имя Его – избавил меня от такого курьеза. Это был портовый лоцман из Чарлстона, который обычно приезжал сюда удить рыбу и за сетями. Боже, как я любила этого человека, несмотря на одно неудобство – то, что я была женой Генри Бауэрса. Мне было примерно столько же, сколько тебе, – старовата, чтобы позволять себе такие развлечения, понимаешь? Оглядываешься и думаешь: и ради этого я жила? Я была замужем двадцать лет. Двадцать. Время, когда супружеский клей становится таким старым, что начинает затвердевать и давать трещины.

Я почувствовала комок в горле. Хэпзиба начала растирать своим большим пальцем мой. Это ритмичное поглаживание успокаивало. Пальцы мои разжались, кисти расслабились.

– Просто хочу сказать, что знаю, каково это – любить человека, которого любить вроде бы и не должен, – продолжала Кэт. – Вряд ли есть на свете женщина, которая не знала бы, что это такое. Половина влюбляется в своих гинекологов, а другая половина – в духовников. Нельзя запретить сердцу любить, правда, это все равно что стоять на берегу океана и вопить, чтобы волны прекратились. Но, – добавила Кэт, – хочу, чтобы и ты это услышала. Не хотелось бы мне теперь действовать так, как я это сделала. Сколько боли я причинила, Джесси. Если честно, то не уверена, что могла бы повести себя иначе, чем повела, учитывая мои чувства и всякое прочее, и как мало я во всем разбиралась. Только говорю, что знаю, что ты ощущаешь, и тебе надо хорошенько все обдумать.

Я поплотнее постаралась усесться на стуле, отчего дерево стало поскрипывать и похрустывать подо мной. Потом обернулась и посмотрела на Хэпзибу. Глаза ее были полуприкрыты.

– Когда мне было сорок, – сказала она, – еще до того, как я начала изучать галла, я полюбила человека в Бофорте, который мог огромными отрывками по памяти пересказывать предания рабов, веками передававшиеся из уст в уста. Я никогда не знала никого, кто так заботился бы о сохранении своих корней, и, конечно, больше всего любила в себе жажду подражать ему.

– И что случилось? – спросила я.

– К тому времени я уже почти получила развод и не имела ничего против того, чтобы снова выйти замуж, но он уже был женат. Кэт права – это не помешало мне чувствовать то, что я чувствовала. Однако я решила любить его без… ну, без физической близости, и это было трудным, пожалуй, самым трудным, но я жила, стараясь радоваться и этому. Но главное – он заставил меня обратиться к моим корням, и это стало причиной многого.

Бенни, облокотясь на стол и подавшись вперед, слушала эти откровения.

– Я тоже однажды любила, – заявила она, блестя глазами из-под каштановой челки до бровей, и мы все повернулись и уставились на нее.

– Ну, рассказывай, – попросила Кэт. Заявление дочери, похоже, действительно ошеломило ее. – Кто был этот счастливчик – твой гинеколог или духовник?

– Майк, – ответила Бенни. – И я тоже не могла остановить это чувство. – Она выпрямилась и улыбнулась, довольная тем, что теперь она в нашей компании. – Я призналась ему в тот день, когда он уезжал в колледж. Все пришли на пристань прощаться с ним, помните? И я сказала: «Я люблю тебя», а он ответил: «Я тоже люблю тебя, Бенни» – и сел на паром.

Кэт легонько шлепнула ее по руке.

На кухне стало тихо. Я поняла, что Кэт и Хэпзиба беспокоятся о том, чтобы мне не причинили боль, стараются нарисовать картину ожидающего меня большого будущего, какую-то перспективу, которую я не учла. В какой-то мере я могла их понять, но принять не могла. Возможно, это в природе человеческой – думать, что твое состояние единственное и неповторимое, необыкновенное исключение. Возможно, мое внутреннее побуждение было мудрее, чем все их соображения. Дошутила легкое раздражение.

– А что, если я действительно намерена быть с ним и упущу такую возможность? – спросила я.

– Ты и должна быть с ним, – согласилась Бенни.

Устами младенца?… Или это был всплеск желаемого, которое взрослый человек, по сути оставшийся ребенком, выдает за действительное?

– Никто не может сказать тебе, что делать, – произнесла Кэт. – Тебе жить. Тебе и решать.

– Е come a time when eby tub haffa respon e won bottom, – сказала Хэпзиба, потом перевела: – В жизни каждого человека наступает момент, когда он должен крепко стоять на ногах.

Кэт ближе подошла ко мне, на лбу у нее залегло несколько неглубоких морщинок.

– Просто будь осторожна, – посоветовала она.

Я встала. Тюбики с красками, палитра, кисти рассыпались вокруг блюда с фруктами, словно выпали из рога изобилия. Я собрала их и снова положила в пакет.

– Всю жизнь была осторожной. – Я улыбнулась, глядя на них и чувствуя, что действительно крепко стою на ногах. – Я видела твое каноэ, Хэпзиба, на причале возле птичьего базара. Ты не против, если я на время возьму его?

– Бери, пожалуйста.

Она не спросила, зачем мне каноэ. Промолчала и Кэт. Они уже догадались.