Глава тридцатая

 

Когда Хью шел через парковку перед больницей Ист-Купер, я следила за ним из окна приемной на третьем этаже, где мы с Кэт устроились с раннего утра. Даже оттуда я заметила, что лицо у него загорелое, и поняла, что он снова работал на заднем дворе. Сталкиваясь с какой-нибудь потерей, Хью доставал старый ручной культиватор, принадлежавший его отцу, и доводил себя до изнеможения физической работой, вспахивая большие участки двора. Иногда он после этого даже ничего не сажал там; главной целью, похоже, было просто перевернуть землю. После смерти его отца я видела скорбно согбенную фигуру Хью, так стоически и неутомимо двигавшуюся в ранних летних сумерках, что больно было смотреть. Большая часть двух акров, окружавших дом, превратилась в голую землю, покрытую свежими ранами. Однажды я видела, как он подобрал горсть только что вспаханной земли и, закрыв глаза, понюхал ее.

Я позвонила ему в шесть утра. К тому времени уже рассвело, но грозная темнота и тишина, царившие в больнице всю ночь, еще не рассеялись. Набирая номер, я чувствовала, что ошеломлена тем, как искусно и с каким проворством мать успела отгородиться от всех и вся. Сказать по правде, я потерпела полное поражение. Я знала, что Хью поймет это и мне ничего не придется объяснять. Услышав его голос, я разрыдалась – это были слезы, которые я сдерживала еще на пароме.

– Я должна взять над ней опеку, – сказала я, стараясь держать себя в руках. – Дежурный хирург, зашивавший руку матери, сделал все довольно чисто.

– Я предлагаю тебе на этот раз самой позаботиться о психиатре и оформить опекунство; – Голос Хью прозвучал не зло, но с акцентом на «этот раз». – Или ты хочешь, чтобы приехал я?

– У меня одной не получится, – ответила я. – Здесь Кэт, но… приезжай, пожалуйста.

Он добрался за рекордно короткое время. Я посмотрела на стенные часы. Было всего лишь начало второго.

На нем была трикотажная футболка, терракотовая, которая мне так нравилась, отутюженные брюки защитного цвета и мокасины на шнурках. Он хорошо выглядел, был все таким же мужественно красивым, сиял, и волосы у него были подстрижены короче, чем когда-либо за последние годы. Я, напротив, выглядела женщиной, которую показывают в теленовостях бродящей среди развалин своего дома, разрушенного стихийным бедствием.

Мне нужно было срочно причесаться, срочно почистить зубы и что-нибудь сделать с лицом, потому что под глазами от недосыпа залегли сине-черные мешки. На мне были серые спортивные брюки и белая футболка, в которой я спала. Мне пришлось смывать с них кровь матери в уборной для посетителей. Но самое поразительное – я была босиком, отчего чувствовала себя крайне неловко. Как я могла забыть про туфли? Помню, как на пароме я изумилась, увидев свои босые ноги. Больничная сестра дала мне пару дешевых махровых шлепанцев в полиэтиленовом пакете.

Самая тяжелая часть ночи прошла в ожидании известий о здоровье матери – физическом, сказала бы я; думаю, в ту минуту ни Кэт, ни я особо не надеялись на восстановление ее душевного здоровья. Нас пустили к ней, когда она все еще лежала в палате для послеоперационных больных. Мы стояли, держась за спинку кровати и глядя на ее лицо цвета овсянки. В нос ей вставили бледно-зеленую кислородную трубку, и густая, как смола, кровь попадала ей в вену из капельницы над головой. Приподняв одеяло, я нашарила ее здоровую руку и пожала ее:

– Это я, мама. Джесси.

После нескольких попыток она разлепила веки и постаралась сосредоточиться на мне, беззвучно приоткрывая и закрывая рот, словно пытаясь выдавить слова из глубины некоего засоренного колодца.

– Не выбрасывай его, – пробормотала она еле слышно.

– Что ты сказала? Не выбрасывать что? – наклонилась я к ней.

Стоявшая рядом сестра, заносившая данные на доску, оторвалась от своего занятия и посмотрела на меня.

– Она постоянно повторяет это, с тех пор как очнулась.

Я придвинулась еще ближе, пока не почувствовала скверный запах обезболивающего у нее изо рта.

– Что не выбрасывать? – повторила я.

– Мой палец, – сказала мать, и сестра, перестав писать, уставилась на меня, сжав губы в трубочку.

– Где твой палец? – спросила я. – Я искала его.

– В миске, в холодильнике, – сказала она, и глаза ее снова закрылись.

В десять утра по местному времени и в семь по калифорнийскому я позвонила Майку. Ожидая, пока он снимет трубку, я снова почувствовала себя маленькой сестренкой, которой нужна его помощь, которой нужно, чтобы он приехал и обо всем позаботился. Однажды в детстве мы налетели на тинистую отмель, и, когда старались столкнуть лодку в воду, я провалилась в тину по пояс. Местами она может затянуть тебя так же быстро, как зыбучие пески, и я стала истерично биться, пока Майк вытаскивал меня. Вот чего я хотела сейчас. Чтобы Майк нагнулся и вытащил меня.

Когда он ответил, я рассказала ему про случившееся и что собираюсь взять над матерью опеку. Майк ответил, чтобы я держала его в курсе. Не «Вылетаю», как сказал Хью, а всего лишь: «Держи в курсе».

На мгновение мне показалось, что я куда-то падаю.

– Ох, – только и сказала я.

– Извини, что меня нет рядом, Джесс. Я приеду, как только смогу, просто сейчас не слишком подходящий момент.

– А он когда-нибудь бывает подходящим?

– Не всегда. Мне бы хотелось больше походить на тебя, уметь лицом к лицу встречать… некоторые события. Тебе всегда это удавалось лучше, чем мне.

Мы никогда не говорили о том, как в детстве рылись в ящике для белья, читали газетную вырезку о гибели отца, о печальном обороте жизни матери, о растущей навязчивой религиозности, за которой мы наблюдали с некоторым смущением. Мы оба понимали, что он бежал с острова так же, как и я, просто я уехала дальше, и не только в милях.

– Я нашла папину трубку, – резко выпалила я, разъяренная дезертирством Майка.

Он ничего не ответил. Я представляла, как новости нависли над ним, подобно ножу гильотины, и ждала, когда они обрушатся на него, как это случилось со мной, – внезапное осознание того, что нечто существенное в прошлом оказалось ложью.

– Но… – запнувшись, он продолжил: – Но ведь она была причиной пожара.

– Очевидно, нет. – Я внезапно почувствовала усталость, скопившуюся в укромных уголках тела – перепонках между пальцами, за ушными раковинами, в уголках рта.

– Боже, когда это кончится?

В голосе Майка прозвучала такая боль, что моя злость поневоле начала таять. Тогда я поняла, что он никогда не вернется и не посмотрит правде в лицо. Он бы этого не вынес.

– Помнишь отца Доминика? – спросила я. – Монаха, который всегда ходил в соломенной шляпе?

– Такого разве забудешь?

– Как думаешь – могло что-то быть между ним и матерью?

Майк от души расхохотался:

– Ты что – серьезно?! Хочешь сказать, интрижка? Думаешь, она отрубила себе пальцы из-за этого? Расплатиться фунтом своей плоти?

– Не знаю, но что-то у них было.

– Да перестань, Джесс.

– Не смейся над этим, Майк! – Я повысила голос. – Это как-то не очень уместно. Ты-то не здесь и не видишь всего, что вижу я. Поверь, в ее жизни случались и не такие крайности.

– Верно, извини. – Он перевел дух. – Я только однажды видел их вместе. Я пошел в монастырь попросить маму отпустить меня с Шемом на траулере – мне было тогда лет пятнадцать – и застал ее с Домиником на кухне, когда они ссорились.

– Ты не помнишь, из-за чего?

– Из-за русалочьего кресла. Отец Доминик хотел уговорить ее посидеть в нем, а она чего-то разбушевалась. Он ей два раза сказал: «Ты должна с ним примириться». Я ничего не понял. Но еще долго потом думал над этим. Одно тебе скажу: если у них и была интрижка, что, по правде говоря, у меня в голове не укладывается, в тот момент они выглядели далеко не дружелюбно.

Повесив трубку, я почувствовала себя еще в большем смятении, чем когда звонила, но, по крайней мере, Майк теперь знал о матери. А я знала о нем, и эта часть его жизни навсегда останется потерянной для меня. Однако меня утешило то, что мы связаны, как были связаны в детстве, – не сообщники по завоеванию острова, каким был наш беззаботный союз до смерти отца, а сообщники по выживанию. Чтобы помочь выжить матери.

Выбравшись с парковки, Хью уже подходил ко входу в больницу. Я видела, как он помедлил на подъездной дорожке, глядя вниз, словно изучая похожие на паутину трещины бетона. Казалось, он готовится. Что до меня, то я в этом не сомневалась. Это был момент такой интимной близости, что я невольно отступила от окна.

Я бросила взгляд на Кэт, которая сидела в другом конце комнаты, потирая переносицу. Похоже, поведение матери оказало на нее отрезвляющее действие; я никогда не видела ее такой притихшей. Еще раньше, стоя у кровати, я видела, как Кэт закрыла глаза и сжала кулаки, словно принося какую-то клятву самой себе, по крайней мере мне так показалось.

– Он идет, – сказала я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно непринужденнее. Внутри у меня все боязливо сжалось.

Это была первая наша встреча после того, как я занималась любовью с Уитом. У меня появилось безумное чувство, будто все мое тело усыпано маленькими алыми клеймами, которые выступили, как веснушки от солнца, и которые он легко сможет прочитать. Там, в бухте, ночью, вышвырнутая из своей иллюзорной штормовой палатки, остро осознавая свою способность извращать факты в соответствии со своими желаниями, я думала, что мой шок ограничен исключительно тем, что происходит с матерью. Но теперь, при виде Хью, мне словно открылся весь мир моего обмана, вроде карты с указателем: «Вот ты где». Вот где. Там, где сердце и его страсти заглушают все: совесть, ум, волю, бережно переплетенные жизни.

Боль внутри причинял сгусток вины. Хью поставил на меня свою жизнь и проиграл. Но здесь притаился и вызов. То, что я чувствовала, что сделала, было не только неудержимой, долго сдерживаемой эротической потребностью, не просто похотью, либидо или бешенством матки. В этом заключалась часть реальности. Разве такой орган, как сердце, не участвовал в этом? Маленькая фабрика чувств, которую при необходимости можно заставить заткнуться. Как несправедливо. Чувства, волновавшие Уита, обладали силой и мощью, возможно, иногда с согласия души. Я ощущала это на себе, и я увидела, как моя душа подняла руку, чтобы благословить происходившее со мной.

– У тебя есть расческа? – спросила я Кэт. – И помада? Сумочку я тоже забыла.

Подняв брови, он протянула мне тюбик с помадой и маленькую расческу.

– Вид у меня дерьмовый. Не хочу, чтобы он думал, что без него я стала распустехой.

– Что ж, удачи, – пожелала Кэт и улыбнулась.

Переступив порог приемной, Хью посмотрел на меня, потом отвел взгляд. Я вдруг снова подумала об Уите и почувствовала, как все внутри меня переворачивается, как мне нечем дышать и как мне хочется только одного – сбежать на болотный островок, за миллионы миль от мира, чтобы погрузиться в прохладную темную воду.

Мы все, даже Кэт, с трудом преодолели стадию первых приветствий, всех этих «как поживаете». Отчасти я не хотела знать, как поживал он, – от страха, что у меня подогнутся колени, но отчасти я чувствовала, что если он во всех подробностях опишет боль и страдания, которые я ему причинила, то это будет меньшее, чего я заслуживаю.

Добрых три-четыре минуты мы с Хью настраивали эмоциональный термостат. Крутя его и так и эдак, держась то слишком дружелюбно, то слишком чопорно. Только когда фокус беседы сместился на случившееся с матерью, мы все почувствовали себя уютнее, что немало, учитывая, какой скверной была ситуация.

Мы сели в обитые деревянные кресла у окна вокруг кофейного столика, заваленного старыми журналами, некоторые еще от 1982 года. Я получила возможность заново ознакомиться со всем, начиная от назначения Сандры Дей О'Коннор в Верховный суд до перчатки Майкла Джексона.

На правом запястье у Хью был тонкий браслет, на вид из переплетенных вышивальных нитей – синих, желтовато-коричневых и черных, – что привело меня в крайнее недоумение, поскольку Хью терпеть не мог носить никакие украшения, кроме обручального кольца. Оно, как я заметила, по-прежнему было у него на левой руке.

Он увидел, как я таращусь на браслет.

– Это от Ди, – сказал Хью. – Она сама его сделала. Кажется, она сказала, что это браслет дружбы. – Он в смущении поднял руку, пожимая плечами оттого, что такая странная и забавная вещь оказалась здесь, что дочери захотелось скрепить их дружбу. – Мне строго-настрого приказано не снимать его. Мне сказали, что произойдет нечто ужасное, если…

Нелепая тревога о жутких последствиях, принимая в расчет, что они уже совершились, заставила его прерваться на середине фразы и опустить руку.

Он не знал, что Ди сделала один из таких браслетов для своей подружки из средней школы, Хезер Морган, чтобы утешить ее после того, как ее выгнали. Это был акт сестринской солидарности. Ди никогда не сделала бы такой браслет для Хью, не знай она, что между нами случилось. Неужели он рассказал ей?

– Замечательный подарок, – сказала я. – По какому поводу?

– К десятому апреля, – испытывая неловкость, произнес Хью.

Его день рождения. Я забыла. Но если бы даже и вспомнила, то вряд ли бы позвонила. Учитывая ситуацию.

– С днем рождения! – что еще мне оставалось сказать?

– Я жалел, что мы пропустили варьете в этом году Может, в следующем? – Он уставился на меня испытующим взглядом, в котором читался молчаливый вопрос насчет «следующего года».

– Варьете? – сказала Кэт. – Звучит забавно.

– Нам надо поговорить о матери, – попросила я, чувствуя себя явно неуютно, моя уклончивая тактика была настолько прозрачна, что Хью даже слегка улыбнулся.

Я мельком взглянула на бланки документов об опеке, лежавшие на пустом кресле рядом со мной, у них был такой вид, будто в кресле сидит некто грузный, угрожающе-мрачный, требующий внимания.

Хью потянулся и взял бумаги. На больших пальцах обеих рук у него были приклеены маленькие кусочки бактерицидного пластыря. От волдырей. Натер, работая с культиватором. Я смотрела, как он листает страницы, глядя на свои руки. В какое-то мгновение мне показалось, что по его рукам я могу прочесть всю историю нашего брака. В волосатых запястьях, в линиях ладони, в пальцах, помнящих прикосновение ко мне. Тут, именно тут было таинство, соединявшее людей.

– Хорошо, – сказал Хью, кладя бумаги на колени. – Поговорим о Нелл.

Я начала с пролога.

– В ту ночь, когда я приехала на остров, я застала мать за ритуалом – она хоронила свой палец рядом со статуей святой Сенары, помнишь, я тебе об этом рассказывала.

Хью кивнул.

– Я спросила, зачем она отрубила его, и она начала рассказывать… понимаешь, так говорят люди, прежде чем вспомнят, что это тайна. Она упомянула имя моего отца и отца Доминика, а потом, когда поняла, что сказала, остановилась и не захотела продолжать. Так что отец Доминик каким-то образом явно замешан. – Я бросила взгляд на Кэт. – Конечно, Кэт со мной не согласна.

Кэт даже не стала отнекиваться; отчасти я и сказала это, чтобы посмотреть на ее реакцию. Но она в ответ только воззрилась на меня и закинула ногу на ногу.

– Ты говорила с отцом Домиником? – спросил Хью.

– Да, и он сказал мне, что некоторые вещи лучше держать в тайне.

Хью наклонился вперед, зажав руки между коленями.

– Ладно, забудем на минутку про отца Доминика. Ты-то что думаешь, зачем она отрубает себе пальцы? Ты была с ней почти два месяца. Что подсказывает тебе нутро?

Нутро? На мгновение я лишилась дара речи. Хью спрашивал меня, что я чувствую нутром, причем в области, где считал себя специалистом. Раньше он кратко излагал мне свою медицинскую точку зрения – прямо по учебнику или медицинской энциклопедии – и начисто отметал все, что думаю я.

– Мне кажется, что причина в прошлом, в том, что, как ей кажется, она сделала, – ответила я, взвешивая каждое слово, мне так хотелось быть точной. – Что-то, имеющее отношение к отцу и такое ужасное, что это буквально свело ее с ума. Думаю, безумное желание калечить себя – своего рода покаяние. Она пытается искупить вину.

Помню, как Кэт отвернулась и слегка покачала головой, как люди, которые чему-то не верят.

Я была полна решимости убедить ее не меньше, чем Хью. Я процитировала Писание, где говорится, что если правая твоя рука соблазняет тебя, то лучше отсечь ее, нежели все тело твое будет ввержено в геенну.

– Ты хотя бы догадываешься, какой грех пытается замолить Нелл? – задал вопрос Хью.

Кэт поднесла руку ко лбу и потерла красное пятно, образовавшееся на коже. Я видела, что глаза ее широко раскрыты, и в них, да, в них читался испуг.

Я уже собралась было ответить, что мне не раз приходило в голову – у матери была с отцом Домиником интрижка, но вовремя остановилась. Сказать такое было немыслимо. Это было слишком близко к правде о самой себе. И потом – какие улики у меня были? Как отец Доминик спросил мать, сможет ли она когда-нибудь простить их? Что он написал неподобающий монаху отрывок в своем буклете, предполагая, что эротика ни на йоту не менее духовна, чем божественная любовь? Что святая Эудория, с которой, возможно, соперничала мать, была проституткой?

Я пожала плечами.

– Не знаю. Но наказание – только часть. Думаю, она верит, что, делая все это, может стать своего рода спасительницей.

– Что значит «спасительницей»? – спросила Кэт.

Я рассказала им о двух книгах, которые мать взяла в монастырской библиотеке. Историю святой Эудории, которая отрубила палец и посеяла его в поле, и Седны, чьи десять отрубленных пальцев, упав в океан, обратились в первых морских существ.

Рассказывая, я не сводила глаз с Хью, чтобы понять, воспринимает ли он то, что я говорю, с долей юмора или считает, что это всерьез заслуживает доверия. Мне хотелось бы не обращать внимания на его мнение, но я не могла. Мне хотелось, чтобы он сказал: «Да-да, ты докопалась до правды. И сделала это ради матери».

– Вот что значит «спасительницей», – ответила я. – Думаю, расчленение, которым она занимается, на самом деле связано с ее потребностью вырастить что-то, создать новый мир и как-то по-новому сочлениться с ним.

Расчленение и сочленение. Эта мысль пришла мне в голову только сейчас.

– Интересно, – сказал Хью и, когда я закатила глаза, решив, что он снова посчитал все, что я говорю, бредом, покачал головой. – Нет, действительно интересно. Более чем.

Он улыбнулся мне грустной, растерянной улыбкой.

– Я всегда говорил так, чтобы придать глянец твоим словам, верно?

Кзт встала и, пройдя в другой конец комнаты, стала без всякой надобности рыться в сумочке.

– Оба хороши, – сказала я.

– Прости.

Я не знала, что сказать. Он хотел, чтобы я потянулась к нему, сказала: «Да, на следующий год у нас будет варьете… Я совершила огромную ошибку. И хочу домой». Но я не смогла.

Я думала, что наша собственная жизнь застрахована. Это был один из тех подсознательных фактов, с которыми я жила каждый день. Подобно движущемуся по небу солнцу, которое встает и садится, как автомат. Подобно звездам, извечно составляющим Млечный Путь. Кто спорит о таких вещах. Они просто есть – и все тут. Я думала, что нас похоронят вместе. Рядышком, на красивом кладбище в Атланте. Или что наши кремированные останки будут стоять в одинаковых урнах дома у Ди, пока она не соберется с духом пойти и развеять прах. Однажды мне представилось, как она разбрасывает содержимое урн на всем пути до острова Белой Цапли, швыряет пригоршни нас в воздух над Костяным пляжем. Я рисовала себе, как ветер взметает нае вместе вьюгой неразличимых частиц, как мы с Хью взмываем в небо и вместе оседаем на землю. А Ди уходит, и крошечные частицы нас запутываются у нее в волосах. Что за таинственное и живучее начало так долго внушало мне уверенность в нас? Куда оно подевалось?

Я посмотрела на руки Хью. Молчание было невыносимым.

Он сам нарушил его:

– Если ты права насчет Нелл, Джесси, – а похоже, что так, – то тогда подход может быть просто в том, чтобы помочь ей вспомнить, воскресить прошлое, чтобы она могла взглянуть ему в лицо. Иногда это помогает людям исцелиться.

Он положил бланки обратно на пустое кресло.

– Подпишешь?

Когда я нацарапала свое имя, Кзт сжала голову руками, не глядя на меня.

 

В тот вечер Хью вернулся на остров вместе со мной, занес чемодан в старую комнату Майка, а я тем временем пошла наполнять ванну горячей водой. Кэт настояла, что проведет еще одну ночь в больнице, чтобы я могла поехать домой. Завтра мать должны были перевезти в психиатрическое отделение медицинского университета Южной Каролины в Чарлстоне, и Хью согласился быть там, когда я буду ее навещать и встречаться с психиатром. Я была ему благодарна.

Я соскользнула в воду и опустилась на дно ванны, залегла там настолько неподвижно, что стало слышно, как бухает в воде мое сердце. Я затаила дыхание и подумала про фильмы о Второй мировой, в которых подводная лодка ложится на дно океана, заглушив двигатели, слышно только пиканье гидролокатора, и все стараются не дышать, ожидая, что японцы не услышат их. Я чувствовала, что сердце может меня выдать.

«Может, в следующем году…» – сказал Хью. От этих слов у меня защемило в груди.

Варьете – «Психиатрическое варьете», как мы в шутку называли его, – было любимым подарком Хью ко дню рождения. Думаю, в каком-то смысле это были кульминационные моменты прожитых им лет.

Однажды я случайно услышала, как Ди старается описать варьете Хезер: «Понимаешь, мы с мамой устраиваем папе представление. Сочиняем песенку про его работу, как будто он загипнотизировал кого-то и не может разбудить, или что у него Эдипов комплекс, или что-то вроде».

Хезер наморщила нос.

«Странная у вас семейка».

«Точно», – сказала Ди, словно услышала великий комплимент.

Всплыв, я осталась в ванне, так что из воды торчал только кончик носа, и меня охватила щемящая тоска, когда я поняла, что, хотя Ди в этом году и в колледже, она, уж наверное, помнит о варьете, но по причинам, которые сейчас так пугали меня, ничего не сказала мне. Хью поведал ей про нас, уверена. И все же она ничего не сказала.

Устраивать варьете начала Ди, хоть я и была ее вдохновительницей. Это случилось после того, как я сделала себе стрижку в салоне в районе Бакхед. У входа поставили пластмассовый шар с шоколадками «Годива», и, стоя рядом с ним, я крутила на запястье часы – недорогой «Таймекс» на эластичном ремешке, – как некоторые теребят волосы или постукивают карандашом. Потом, когда я потянулась за шоколадкой, мои часы – хлоп! – провалились внутрь.

«Ну не странно ли?» – спросила я, рассказывая за ужином Хью и Ди об этом забавном происшествии просто так, чтобы разнообразить беседу, но Хью тут же навострил уши.

«Прямо оговорка по Фрейду», – улыбнулся он. «Что это?» – спросила Ди, которой тогда было только-только тринадцать.

«Это если ты говоришь или делаешь что-нибудь, сам того не сознавая, – объяснил ей Хью. – Что-нибудь, что имеет скрытый смысл».

Он наклонился, и я почувствовала, что дело пахнет очередной безобразной фрейдистской шуточкой.

«Скажем, когда ты говоришь «рама», а хочешь сказать "мама"».

«Смешно, – согласилась Ди. – Но что это значило, когда мама уронила часы?»

Хью посмотрел на меня, и я мгновенно ощутила себя подопытной крысой.

«Она хотела избавиться от временных ограничений, – сказал Хью, тыча в меня вилкой. – Классический страх смерти».

«Умоляю», – недовольно поморщилась я.

«А знаешь, что я думаю? – спросила Ди, и мы с Хью даже привстали, ожидая услышать что-нибудь не по возрасту мудрое. – Я думаю, мама просто решила оставить там часы».

Мы с Ди заговорщицки рассмеялись.

С тех пор варьете значительно усовершенствовалось. Страх Смерти превратился в СС, и мы изводили Хью своими дразнилками. В тот год Ди сочинила опереточную песенку об СС, подговорила меня исполнить ее на день рождения Хью на мотив «Как у нашего проныры», вот так и начались «Психиатрические варьете». Никто не любил их больше, чем сам Хью.

Начиная с марта мы уже из кожи вон лезли, чтобы придумать тему. В прошлом году Ди сочинила опус на оригинальную мелодию, назвав его «Членская зависть. Мюзикл».

Мы представили его в гостиной, засунув под юбки диванные подушки, чтобы изображать беременных, отбивая чечетку и сопровождая ее жестами, достойными звезд Бродвея. После этого Хью хохотал еще целый час. Тогда мне показалось, что соединяющий нас клей еще слишком крепок.

Теперь в маленькой ванной я терла руки куском мыла, изучая квадратные розовые плитки, которыми она была облицована. Майк терпеть не мог эту, до его словам, «девчоночью ванную». Такие же подвыцветшие бледно-розовые занавески висели на маленьком оконце. Я взбила на волосах шампуневую пену и встала под душ.

Когда я подписывала документы, мне пришлось поставить дату. Семнадцатое апреля. Она заставила меня вспомнить про Уита. «Первый год мы будем отмечать нашу годовщину каждый месяц семнадцатого», – сказала я тогда.

Мне захотелось позвонить ему. Я знала, что в первой половине дня сегодня, даже хотя было воскресенье, он плавал на птичий базар. Я представляла, как он подходит к причалу, смотрит, на месте ли красное каноэ, и оглядывается, ища меня. Я подумала, подождал ли он меня хоть чуть-чуть, посидел ли на берегу на том месте, где мыл мои ноги, прислушиваясь к негромким всплескам моего весла. Возможно, к вечерне, прежде чем все монахи по уставу отправятся в безмолвный мир до самого утра, новости о Нелл, распространившиеся по острову, просочатся сквозь кирпичную стену аббатства. Может быть, он знал, почему я не пришла.

Я услышала, как Хью шагает взад-вперед по коридору. Когда шаги остановились, я поняла, что он прямо за дверью. Я оглянулась посмотреть, заперла ли ее, хотя была уверена, что Хью никогда не войдет без стука. Запор, старомодный крючок, не был накинут. Я ждала. Затаив дыхание. Наконец он ушел.

Что заставило его вот так расхаживать по коридору?

Когда я вышла из ванной, на мне был голубой махровый халат матери, влажные волосы, зачесанные назад, глянцево поблескивали. И только когда в лицо мне повеяло прохладой, я вспомнила. Я разбросала свои холсты по кровати, столику и полу в комнате Майка, якобы для хранения, но время от времени заходила туда и подолгу смотрела на них, будучи посетительницей в собственной галерее, вглядывающейся в темные глубины чудес. Моя тринадцатая ныряльщица, охваченные чувственной горячкой тела, грандиозные в своей наготе.

Я представила, как Хью стоит там, изучающе всматриваясь в отбросы их жизней, уносимые к поверхности. Кухонные лопатки, яблочные шкурки, обручальные кольца, гуси… о боже, целующиеся гуся. Наши целующиеся гуси.

Застыв рядом с дверью ванной, я поняла, что там – даже мой сделанный еще в феврале набросок цветным карандашом, тот самый, который я вот уже несколько недель прятала за картиной с маяком. Он увидит изображенные мной дико переплетенные тела; запутавшиеся в длинных женских волосах. Иногда, глядя на картину, я видела только эти волосы и вспоминала, как Ди дразнила меня, называя мою мастерскую на чердаке «башней Рапунцель», спрашивая, когда я наконец распущу волосы.

При этом Хью всегда недовольно морщился и даже защищал меня, иногда достаточно резко. «Твою мать вовсе никто не запирал в башне, Ди, – сказал он как-то. – И хватит об этом». Может быть, он решил, что это мимолетное воспоминание о нем, а может быть, где-то в глубине понял, что это правда, и испугался ее. Никто из нас никогда не упоминал, чем кончается сказка, как Рапунцель наконец распускает волосы для принца, а затем бежит от него.

Хью Салливен был самым хитрым человеком на земле. Я почувствовала, как что-то распирает мне грудь. Подойдя к двери Майка, я помедлила. В комнате, освещенной только маломощной настольной лампой, было полутемно.

Хью не отрываясь глядел на моих любовников «В синем море» – я назвала эту работу так, следуя шагаловским любовникам «Над городом». Он стоял спиной ко мне, засунув руки в карманы. Он повернулся, словно начиная новый отсчет наших ночей, медленно перевел на меня взгляд своих глаз, под которыми залегли синяки, и я почувствовала, будто воздух вокруг нас ослепительно вспыхнул от того ужасного, что вот-вот должно было случиться.

– Кто он? – спросил Хью.