Куда идет антропология?

Из этой критической оценки трудов Фрэзера мы можем сделать вывод, что во многих отношениях этот ученый воп­лощает собой ушедшую эпоху в антропологии и гуманитар­ных науках, со всеми ее достоинствами и многими из ее упу­щений. Материал, который он нам предоставил, столь худо­жественный по стилю и построению, долгое время будет оставаться опорой этнологу и еще более полезным окажется

 

 

всем тем, кто ищет в этнографических материалах вдохнове­ние и ценные свидетельства для своих сопредельных с ант­ропологией областей науки. Упрямая приверженность Фрэ­зера научной истине и делу понимания природы человека, равно как первобытного, так и цивилизованного, придает его трудам здравое и в принципе верное направление, часто заставляя их далеко выходить — причем в самых фундамен­тальных моментах — за границы, заданные многими из его же собственных теоретических положений.

Долгая дорога, начинающаяся в лесах Неми и ведущая нас сквозь девственные джунгли, пустыню, топи, тихооке­анские острова, азиатские степи и американские прерии к постепенному постижению сердца и ума человека, пред­ставляет собой, возможно, величайшую научную одиссею в истории гуманитарных наук. Здесь мы учимся из первых рук осмыслять поведение первобытных колдунов, вождей и царей. Мы погружаемся в живую жизнь дикарей, воюю­щих и работающих, в их обычаи брака, их страхи и упова­ния, связанные с их табу, племенными танцами и военными операциями.

Теоретическая позиция Фрэзера, его эволюционизм, его сравнительный подход к культурам и его объяснения фак­тов через пережитки порой оказываются неприемлемы. И все же в тех немногих отрывках, которые были здесь при­ведены, — а число их можно многократно умножить, — Фрэ­зер закладывает главные принципы современного научного подхода в антропологии. Он верит в принципиальное подо­бие мышления человека и природы человека. Он ясно ви­дит, что «природа человека» должна оцениваться прежде всего исходя из потребностей человека, из тех его потребно­стей, которые постоянно необходимо удовлетворять, с тем чтобы человек выжил, продолжил свой род, существовал в безопасном, упорядоченном мире и развивался. Своей контекстуальной интерпретацией материала Фрэзер дока­зывает, что первичные потребности человечества удовлет­воряются посредством изобретений, орудий, оружия и дру­гих материальных приспособлений в руках групп сотрудни­чающих индивидов, которые работают и живут вместе и в которых традиция передается от одного поколения к другому. Из этого следует, что такие характеристики чело­веческих сообществ, как закон, образование, управление и хозяйство, столь же необходимы для человека, как и пища,

 

половой партнер и безопасность. Следовательно, трактовка Фрэзером этнологического материала заключает в себе тео­рию производных потребностей.

Нам лишь требуется перевести некоторые из его в чем-то слишком простых эволюционных понятий на язык совре­менного научного анализа культуры, чтобы эти понятия ожили и показали свою действенность. Таким образом, Фрэзер является пионером современной научной антропо­логии в той же мере, в какой и рупором своего поколения. Фундамент его подхода не может быть отвергнут. Так, срав­нительный метод все еще остается главным теоретическим инструментом для формулирования общих принципов ант­ропологической науки. Предположение о первичных по­требностях человека должно остаться исходным пунктом нашего исследования явлений культуры. Эволюционный принцип и его основной багаж никогда не будут полностью отвергнуты антропологией и гуманитарными науками. А интерес Фрэзера к психологической стороне дела нам се­годня представляется более здравым, чем это могло казать­ся четверть века назад.

Даже сегодня антропология разделена на множество школ, тенденций и подходов. Она все еще находится на ста­дии борьбы; это та самая bellum omnium contra omnes⁵, столь характерная если не для ранних стадий человечества, то для первых ступеней академичности. Возможно, это тот момент, когда перебранки, стычки и братоубийственная борьба антропологов могли бы постепенно уступить место перемирию и установлению царства конструктивности. Сейчас мы начинаем ясно понимать, что эволюционизм и исторический метод, принцип развития и факт диффузии, объяснения в плоскости мыслительных процессов и социологических теорий - все они не просто не исключа­ют друг друга, но друг друга дополняют и неизбежно друг с другом коррелируют. В небольшом очерке нельзя достичь такого синтеза, но можно все же установить некоторые са­мые общие позиции.

Самое широкое и наиболее важное движение в антропо­логии, ставшее одновременно военной кампанией против эволюционизма, зародилось в работах немецкого географа и этнолога Ф. Ратцеля. Его позитивный вклад состоит во

⁵ война всех против всех (лат.).

 

введении в сравнительное изучение рас, племен и культур двух новых принципов. Борясь за преодоление «страха вре­мени и страха пространства», которые он приписывал эво­люционисту, он ввел во все наши рассуждения об истоках и развитии карту мира и постулат о необходимости более детальной хронологии. Опираясь на свою географическую и историческую интуицию, Ратцель был способен увидеть и показать, что множество параллелей артефакту, приспо­соблению, обычаю или идее должны объясняться не прин­ципом, согласно которому определенные сходства появля­ются на данной эволюционной ступени, а демонстрацией прямого контакта между культурами и распространением изобретений через их перенос из одной культуры в другую. Так главным объяснительным принципом стала диффу­зия, — таким термином начали обозначать передачу куль­турных признаков.

Эта школа, получившая развитие в Германии, нашла энергичную поддержку в Великобритании, а под влиянием Франца Боаса сформировалась историческая точка зрения на культуру среди антропологов Соединенных Штатов. То, что объединяет все эти подходы, — а это принцип детально­го изучения каждого аспекта культуры, необходимость чет­кого выделения сходств и совпадений, постулат о том, что всегда должны иметься в виду географическая карта и вре­менной аспект явлений, — по сути своей здравые предло­жения, которые следует взять на вооружение любой антро­пологической теории. Нужно отметить вклад, сделанный в антропологию сторонниками экологического подхода. Наиболее убедительный и энергичный выразитель этой точ­ки зрения профессор Элсворт Хантингтон из Йейла развеял все сомнения и неоспоримо доказал, что климат и природ­ные ресурсы окружающей среды налагают глубокий отпеча­ток на историю и развитие культуры, помещенной в данном природном окружении⁶.

Как возможно примирить с эволюционизмом этот конк­ретный исторический, географический и экологический подход? Ответ прост. Контакт между культурами и, как ре­зультат, передача от одной культуры к другой умений и ре­месел, общественных форм и идей — факт, который невоз-

⁶ Речь идет о книге: Huntington E. Civilization and climate. New Haven, 1915.

 

можно отрицать; он должен быть осмыслен в рамках любого теоретического подхода, учтен в полевой работе и во всех наших гипотезах. Фрэзер, безусловно, соглашался с этим и нередко открыто пользовался понятием диффузии. Меж­ду тем некоторые эволюционисты упускали этот фактор или им пренебрегали, и в этом отношении их труды нуждаются в поправках. С другой стороны, процесс диффузии часто весьма непродуманно и поверхностно определялся самими диффузионистами. Диффузия, то есть перенос некоторой культурной реалии из одной культуры в другую, является не актом, а процессом, в своем протекании весьма сходным с любым эволюционным процессом. Ведь эволюция имеет дело прежде всего с влиянием некоторого рода «истоков», а получаются ли истоки в результате изобретения или в ре­зультате диффузии, не влечет за собой принципиальной разницы. Фрэзер сам формулирует предположение, что но­вовведение, давшее социальную основу экзогамии, и само правило экзогамии распространились путем диффузии от одного какого-то племени. Очевидно, что новый институт — все равно, был ли он изобретен или просто скопирован, — привел к вполне определенным следствиям, одним и тем же в обоих случаях.

Ответ на вопрос о том, появилась ли новая черта культу­ры в результате изобретения или заимствования, имеет по­этому отношение лишь к конкретному случаю, данному конкретному племени в некоторый данный момент. Тогда как теория, объясняющая, как эта новая черта становится включенной в культуру, как она развивается и своим разви­тием затрагивает культуру в целом, остается одинаково важной для понимания процесса в системе понятий и эво­люции, и диффузии. Так что анализ культурных признаков и комплексов признаков, которым занимались и сегодня за­нимаются диффузионистские школы, должен быть скор­ректирован и приведен в соответствие с нашей общей тео­рией культуры, причем эта корректировка еще более ради­кальна, чем в случае с понятиями эволюционизма. Однако главный принцип, согласно которому культурное измене­ние может включать в себя факт контакта и диффузии, ос­тается в силе, и в этом — огромный вклад Ратцеля и его по­следователей.

Необходимость в методологическом синтезе, в лучшем понимании друг друга представителями различных школ

 

и взаимоисключающих направлений, возможно, оказывает­ся более насущной именно сегодня, когда антропология, по­добно всем другим общественным дисциплинам, призвана сыграть свою роль в решении злободневных проблем наше­го времени. Возьмем, например, вопрос войны. Когда она разразилась в очередной раз, перед нами встал жизненно важный вопрос о том, является ли война как образ деятель­ности роком, написанным на роду у человечества, наследи­ем наших первобытных предков или необходимым спосо­бом разрешения споров. Здесь антропологии есть что сказать. Как наука о началах человека и о его эволюции, она может и должна ответить на вопрос, является ли война пер-вичнным типом деятельности (primeval). И это не вопрос «истока» в несколько наивном смысле того, что случилось с обезьяночеловеком на заре культуры. Это, скорее, другая проблема — встречается ли война, подобно институту семьи, брака, закона и образования, во всех культурах и на всех стадиях развития и, более узко, сыграла ли война не­кую необходимую роль на самой ранней стадии развития человечества. Ведь если можно показать, что война, то есть коллективное урегулирование межплеменных проблем по­средством вооруженной силы, не обязательно встречается в начале развития культуры, это является доказательством того, что человечество может вести свои дела, обходясь без войны.

Большинство современных антропологов согласились бы, что войну нельзя считать ни изначально присущей пер­вобытному человеку, ни основанной на биологической не­обходимости; она появляется в процессе эволюции сравни­тельно поздно и обслуживает лишь весьма ограниченный круг потребностей, принадлежащих одной фазе эволюции. Путем сопоставительного анализа институтов человеческо­го общества — политических, таких как государство и пле­мя-государстве*, экономических, таких как рабство и крепо­стное право, и юридических, таких как система каст и нало­гообложение, — антропология способна развернуть доказа­тельства того, что большинство конструктивных и позитив­ных функций войны в нашем современном обществе заме­щены работой других механизмов, а остается лишь ее пагуб­ная и разрушительная роль. Эту краткую формулировку мо­их собственных взглядов, подробно изложенных в другом

 

месте⁷, можно взять в качестве примера той роли, которую антропология могла бы сыграть для прояснения некоторых предметов фундаментальной важности, которые сегодня за­нимают человечество.

Вот, например, проблемы управления и использования политической силы внутри сообщества в противопоставле­нии тому, как организована культура данного сообщества. Это проблема соотношения государства и нации. Полное понимание того, что мы имеем в виду под национально­стью, в противоположность гражданству, и что является сущностью национализма в том виде, в каком он появился в последние полтора века человеческой истории, тоже мо­жет быть представлено лишь на основе антропологического анализа. Он показал бы, что национальный принцип более стар и более фундаментален в эволюции, чем принцип по­литической организации полисной системы, племени-госу­дарства или империи. Он показал бы, что культурная авто­номия наших современных наций была бы обогащена и оживлена ограничением политического суверенитета, особенно в том, что касается военного самоопределения го­сударства. Я утверждаю, что для некоторых проблем плани­рования на послевоенный период важнейшее значение име­ет понимание того, что такое культурная целостность в ее противопоставлении политическому контролю; такое по­нимание может быть обеспечено сравнительными, эволю­ционными и историческими исследованиями в области ан­тропологии.

Такие понятия, как демократия и свобода, коммунизм и капитализм, роль конкуренции и планирования, могут и должны подлежать полноценному антропологическому анализу, вдохновленному эволюционным, историческим, психологическим и социологическим подходами. Проблемы первобытного закона и порядка, ранних форм образования и примитивных типов научного знания, магии и религии должны ставиться с прямой отсылкой к жизненно важным вопросам современности, в свете поиска общей меры для бо­лее ранних и более поздних изучаемых форм и установле­ния истоков этих форм с точки зрения основной функции,

⁷ Эти взгляды разработаны в книге Бронислава Малиновского «Свобо­да и цивилизация», вышедшей после смерти автора (Freedom and Civi­lization. New York, 1944).

 

которую выполняет тот или иной вид деятельности или ин­ститут в развитии человечества.

Антропология может серьезно взять на себя роль magis-tra vitae наряду с историей в классическом понимании и другими ветвями гуманитарного знания. Понятие пере­крестного оплодотворения во взаимодействии обществен­ных наук здесь не нуждается в оправдании или подробной аргументации, эта идея была принята всеми. Но крайне важным представляется развитие более глубокой научной основы для антропологии. Это вовсе не означало бы отри­цания или подрыва какой-то из «школ» или каких-либо ме­тодов изучения человека. Все и каждый из них получили бы более прочную основу. И прежде всего диффузия, то есть культурное изменение посредством контакта. До сих пор антропология по большей части проецировала это понятие на самые ранние стадии истории человечества, изучение ко­торых неизбежно представляет собой гипотетические ре­конструкции.

Но в настоящий момент истории мы находимся в такой фазе развития, когда диффузия преобладает. Западная ци­вилизация, как паровой каток, проходится по лицу Земного шара. Изучение этого культурного изменения, происходя­щего в Африке и Азии, в Океании и Новом Свете, — глав­ный вклад этнографа в историю. Современная антрополо­гия уже признала это и все больше и больше осознает важ­ность задачи.

Культурные изменения — это практическая проблема, с которой столкнется послевоенный мир; несомненно, что после окончания этой катастрофической войны отношения между народами должны будут строиться на неких новых принципах равноправия, разделения привилегий и обязан­ностей, принципах сотрудничества и процветания, причем политический, правовой и образовательный механизмы подвергнутся глубоким изменениям. Антрополог уверен в равных правах всех рас и праве всех меньшинств на обра­щение с ними, как с равными. Консервативный уклон, име­ющийся у антрополога, заставляет его признать ценность традиции и ценность разнообразия культур, в их независи­мости и плодотворных контактах. Он бы дал совет не навя­зывать другим свою культуру силой оружия, властью богат­ства или строгостью закона. Миссионерский дух в его гру­бой форме должен быть, по меньшей мере, модифицирован.

 

Как блуждающие огоньки, разбегается по всему свету наци­онализм, в смысле консервативной реакции и признания объединяющего значения своей собственной культуры. Мы, белая раса, несем главную ответственность за это; мы дели­лись с другими расами и народами нашей религией, нашим образованием и многими другими духовными благами, да­вая понять, что, как только они воспримут нашу цивилиза­цию, мы примем их за равных себе. Это обещание не было выполнено.

Теперь мы начинаем видеть, насколько опасно говорить о бремени белого человека и заставлять других взваливать его себе на плечи и нести его вместо нас. Все обещания, ко­торые мы даем, заключены в нашем понятии братства и ра­венства в образовании, но как только дело доходит до богат­ства, власти и самоопределения, мы отказываемся делиться этим с другими.

Не слишком ли поздно выступает на сцену антрополог и обладает ли его совет такой большой ценностью, даже ес­ли ему и будет позволено сесть за один стол с власть пре­держащими, когда они станут обсуждать судьбы мира, — это большой вопрос. Другой вопрос в том, что антрополог сегодня не может молчать. Он будет советовать дать макси­мум самоопределения каждой культурной группе и даже меньшинству. Он всегда верил в эффективность косвенно­го управления в том виде, в каком оно недавно было введе­но в британских колониях. Косвенное управление означает самоуправление любого племени или нации в культурных делах, под контролем советников правящей державы. Здесь возникает еще один важный момент. В постройке бу­дущей мировой системы самые основные принципы будут обусловлены насущной потребностью в коллективной без­опасности. Конкретно это означает, что крупные полити­ческие единицы будут лишены права иметь собственное вооружение, военный аппарат или обладать полной эконо­мической самостоятельностью, особенно в отсутствие какого-либо контроля за их агрессивными намерениями. На будущее нам потребуется уменьшение политической самостоятельности сильных держав и неувеличение уров­ня политического — в конечном счете военного — самооп­ределения этнических групп и единиц, не обладающих на настоящий момент военным суверенитетом. Поэтому антро­полог не призывает к созданию в Африке многочисленных

 

племенных государств, полностью независимых политиче­ски, ведь это привело бы их к соблазну развязать войну с соседями. Антрополог не призывает к созданию могуще­ственной армии в Китае или Индии без какого бы то ни бы­ло международного контроля, ведь иначе все опасности, связанные с теперешним балансом сил, умножатся, а это ни в коей мере не прибавит культурной независимости большим и малым нациям. Как моралист от науки, цели­ком стоящий на стороне угнетенных и неполноправных на­родов, антрополог требовал бы равноправия для всех, пол­ной культурной независимости для каждой этнической группы или нации и отсутствия политического суверени­тета для любого племени, государства, королевства, ре­спублики или империи.

Все это, быть может, утопично и кажется лишь плодом фантазии. Между тем, с точки зрения научного анализа культуры как целого, все сказанное выглядит вполне здраво. Чем лучше мы понимаем и чем более полно изучаем и ос­мысливаем отношение между культурой и политической властью, тем более отчетлив становится вывод, к которому мы приходим: сила должна стоять отдельно от частных и ме­стных интересов, она должна быть сосредоточена в незаин­тересованных руках некоей контролирующей инстанции. Культура как образ жизни, как определенный националь­ный тип занятий, как вкусы и интересы не может быть навя­зана, контролироваться или вводиться законодательным пу­тем. Культуре должны быть даны наилучшие возможности для развития и для плодотворного взаимодействия с други­ми культурами, но она должна поддерживать собственное равновесие и самостоятельно развиваться в условиях пол­ной культурной автономии.

Может показаться, что мы несколько уклонились от на­шей темы, нашего героя и его произведений. Это не так. Фрэзер был великим гуманистом. В его трудах и в его под­ходе проявлялась как выдержанная смесь консервативной любви к традиции, к отличительным элементам каждой культуры и каждой ступени ее развития, так и обостренная жажда прогресса, разума и равенства. Он был способен по­нять и оценить самые странные, экзотические и дикие чер­ты, открывая сокрытый в них общечеловеческий смысл. Он был способен прочитать в них ростки творческих им­пульсов и будущего развития, как это сделано в «Задаче

 

Психеи». Его гуманистической философии была суждена жизнь и животворящее влияние. Его монументальные ра­боты, дающие нам картину первобытного человечства и его современных аналогов, предоставляют нам фон, на кото­ром мы можем сформулировать новый научный тип антро­пологии и который научит нас понимать, что изучение мышления, верований и действий должно черпать вдохно­вение не просто в художественных склонностях литератур­ного таланта, но прежде всего в глубокой человеческой симпатии к самым скромным, простым и беззащитным проявлениям человека.