СВЕТСКИЕ ДОБРОДЕТЕЛИ

 

20 марта 1824 года. Зловещий срок наступил, и Артур уехал, как я и предполагала. На этот раз он предупредил, что в Лондоне останется совсем недолго, а отправится на континент, где, возможно, пробудет две-три недели. Но ждать его я начну, когда их минет уже много: теперь ведь я знаю, что для него дни означают недели, а недели – месяцы.

Я должна была сопровождать его, но незадолго до нашего отъезда он разрешил… нет, даже настаивал самым жертвенным тоном, чтобы я поехала навестить моего бедного отца, который очень болен, и моего брата, глубоко удрученного этим недугом и его причиной. Его я не видела с крестин нашего мальчика, – он был его восприемником вместе с мистером Харгрейвом. Восприемницей была тетя. Не желая злоупотреблять добротой мужа, столь нехотя расставшегося со мной, я постаралась вернуться в Грасдейл побыстрее, но его там уже не застала.

Меня ждала только записка: ему пришлось спешно уехать, так как одно нежданное обстоятельство потребовало его немедленного присутствия в Лондоне, а потому он не мог меня дождаться. И мне лучше не ехать следом за ним – он пробудет в отсутствии так мало, что я только утомлюсь без всякой пользы. Он же потратит в дороге даже меньше половины того, что израсходовали бы мы вдвоем. Вот почему разумнее будет перенести путешествие на следующий год, когда он приведет наши дела в порядок, чем сейчас и думает заняться.

Так ли это? Или же он пустился на хитрость, чтобы отправиться на поиски удовольствий без помехи, какой оказалось бы мое присутствие? Очень больно сомневаться в искренности тех, кого мы любим, но после стольких доказательств лживости и полного пренебрежения нравственными принципами, как могу я поверить столь мало правдоподобным заверениям?

У меня остается только одно утешение: некоторое время тому назад он заверял меня, что непременно будет соблюдать умеренность в своем пристрастии, если вновь попадет в Лондон или Париж, – чтобы не лишить себя всех прочих удовольствий. У него нет желания дотянуть до глубокой старости, но он хочет взять всю свою долю радостей жизни, не потеряв способности наслаждаться ими до самого конца. А ради этого надо немножко сдерживать себя – ведь, как ни горько, он, кажется, уже несколько утратил свою красоту и, хоть еще совсем молод, успел обнаружить седые волосы среди каштановых кудрей, предмета его особой гордости. И как будто он несколько располнел – однако причина только в праздности и слишком обильном столе. В остальном же, ему хочется надеяться, он здоров и силен, как прежде. Тем не менее, невозможно предсказать, в какое состояние его может привести еще один сезон, столь же полный всяких безумств и проказ, как прошлый. Да, он сказал это мне с веселым бесстыдством и теми шаловливыми искорками в глазах, которые прежде так мне нравились, с тем негромким лукавым смехом, от которого раньше у меня всегда теплело на сердце.

Что же, такие опасения, несомненно, могут оказать на него больше сдерживающего влияния, чем все мои доводы и просьбы. Увидим, помогут ли они ему сохранить здоровье, раз уж никакой другой надежды не остается.

30 июля. Он вернулся три недели тому назад, бесспорно, более здоровым, чем в прошлом году, но в куда более раздраженном состоянии духа. А впрочем, возможно, я ошибаюсь – просто я уже не так терпелива и снисходительна, как раньше. Мне претят его несправедливость, эгоизм и безнадежная порочность. Как жаль, что слово мягче не подойдет. Я далеко не ангел, и все худшее во мне восстает против этого. Мой бедный отец скончался на прошлой неделе. Артуру это известие досадило: он увидел, как я горюю, и испугался за свой покой и удобства. Когда я сказала, что должна заказать траур, он воскликнул:

– Терпеть не могу черный цвет! Но, разумеется, приличия ради траур тебе некоторое время носить придется. Однако, надеюсь, Хелен, ты не сочтешь себя обязанной строить скорбные мины под стать своему похоронному одеянию? С какой стати должна ты вздыхать и ахать, а я терпеть неудобства, оттого лишь, что в…шире старик, совершенно чужой тебе и мне, счел за благо допиться до смерти? Как, ты плачешь? Помилуй, это одно притворство!

Он и слышать не пожелал, чтобы я поехала на похороны и осталась бы на день-два скрасить бедному Фредерику его одиночество. Он объявил, что это совершенно лишнее и с моей стороны глупо даже думать об этом. Что для меня мой отец? Ведь я видела его всего один раз с тех пор, как рассталась с ним еще во младенчестве, и прекрасно знаю, что совершенно его не интересовала. И мой брат тоже совсем мне чужой человек.

– А кроме того, милая Хелен, – добавил он, обнимая меня с лестной нежностью. – Я не могу расстаться с тобой даже на день!

– Но как же ты обходился без меня столько дней? – спросила я.

– А! Так я же тогда бродил по свету! Но теперь я у себя дома, а он без тебя, богини моего семейного очага, был бы невыносимым!

– Да! Пока я необходима, чтобы тебя покоить. Но ты ведь говорил совсем другое, убеждая меня навестить отца, когда задумал потихоньку уехать из своего дома без меня! – возразила я и пожалела о своих словах, еще не договорив. Такое тяжкое обвинение! Если несправедливое, то невыносимо оскорбительное, а если справедливое, то слишком унизительное, чтобы бросить его прямо ему в лицо! Но я совершенно напрасно рассердилась на себя. Мой упрек не вызвал у него ни стыда, ни возмущения. Он только радостно хихикнул, точно речь шла об удивительно остроумной шутке, которую он со мной сыграл. Нет, он добьется, что я почувствую к нему неприязнь.

 

Не забудь, красавица-девица,

Что ты сваришь, то и будешь пить!

 

Да. И я выпью всю чашу до дна, и только одна буду знать, как она горька!

20 августа. Мы оба более или менее вернулись к прежнему. Артур совсем здоров и возобновил все свои привычки, а я убедилась, что умнее всего забыть прошлое, не заглядывать в будущее, но жить только этим днем – во всяком случае, во всем, что касается него. Любить, когда мне это удается, улыбаться (если сумею), когда он улыбается, быть веселой, когда он весел, быть довольной, когда он в хорошем настроении, а если в дурном, то стараться, чтобы оно опять стало хорошим. Если же последнее оказывается мне не по силам, то терпеть, находить ему извинения и прощать его, насколько это в моей власти, сдерживать собственные дурные чувства, чтобы он меньше давал волю своим таким же. Но, уступая ему, потакая наиболее безобидным его прихотям, всячески стараться спасти его от худшего.

Впрочем, нам недолго осталось быть вдвоем. Вскоре мне предстоит принимать тех же гостей, что и позапрошлой осенью с добавлением мистера Хэттерсли, а также – по особому моему приглашению – его жены и дочурки. Мне так хочется увидеть Милисент и ее девочку! Ей теперь уже больше года, и она будет очаровательной товаркой для моего маленького Артура.

30 сентября. Наши гости здесь уже вторую неделю, но у меня только теперь выпала свободная минута написать о них. Не могу побороть своей антипатии к леди Лоуборо. Нет, причина не в каких-то моих обидах. Просто она мне глубоко неприятна, потому что я не нахожу в ней ни единой хорошей черты. Я стараюсь избегать ее общества, насколько это допускают законы гостеприимства. Но когда мы обмениваемся двумя-тремя словами или даже беседуем, то всегда с величайшей вежливостью, а с ее стороны – так словно с сердечностью. Но оборони меня Бог от такой сердечности! Словно рвешь шиповник и боярышник – цветы ласкают взор, стебли на вид безобидны, но ты-то знаешь, что под листьями прячутся шипы. А иной раз и уколешься и тогда в досаде обламываешь их, пока они не станут совсем безопасными, – но только пальцы твои при этом все же в царапинах.

Последнее время, однако, в ее поведении с Артуром я не замечаю ничего, что могло бы рассердить или встревожить меня. В первые дни мне казалось, что она всячески старается вызвать его восхищение. И ее усилия не остались незамеченными: я часто наблюдала, как он улыбается про себя ее хитрым уловкам, но надо отдать ему должное: все ее стрелы отскакивали от него, не причинив никакого вреда. Самые обворожительные ее улыбки, самые надменные взоры принимались с одной и той же неизменной беззаботной веселостью. Внезапно, словно убедившись, что он и правда неуязвим, она оставила свои усилия и с тех пор смотрит на него словно бы с тем же равнодушием, что и он. Я не замечаю никаких признаков того, что его это задело или что она опять взялась за прежнее.

Казалось бы, прекрасно, но Артур словно нарочно не допускает, чтобы я оставалась им довольна. Ни единого часа после того, как я вышла замуж, мне не довелось изведать того, что сулят чудесные слова: «В тишине и уповании крепость ваша». Эта отвратительная пара – Гримсби и Хэттерсли – возбудила в нем прежнюю страсть к вину, которую мне с таким трудом удалось умерить. Каждый день они подстрекают его перейти границу разумного, и уже не раз он позорно забывал всякую меру. Я не скоро забуду второй вечер после их приезда. Когда я с другими дамами выходила в гостиную, то, прежде чем дверь за ними затворилась, услышала возглас Артура:

– А ну-ка, молодцы, не попраздновать ли нам как следует?

Милисент посмотрела на меня с легким упреком, словно я могла этому помешать, но тут же переменилась в лице, потому что сквозь закрытую дверь до нас донесся голос Хэттерсли:

– Можешь на меня положиться! Только пошли-ка еще за вином. Тут не хватит даже глотку промочить по-настоящему!

Мы не успели сесть, как к нам присоединился лорд Лоуборо.

– С какой стати ты так поторопился? – воскликнула его супруга весьма недовольным тоном.

– Ты ведь знаешь, что я не пью, Аннабелла, – ответил он очень серьезно.

– Но ты мог бы немного посидеть с ними для приличия! До чего глупо, что ты тащишься следом за женщинами. Просто не понимаю, как ты можешь!

Он бросил на нее взгляд, в котором мешались упрек, горечь и недоумение, опустился в кресло, закусил бледную губу, подавляя тяжелый вздох, и уставился в пол.

– Вы правильно поступили, что ушли от них, лорд Лоуборо, – сказала я. – Надеюсь, вы и дальше будете оказывать нам ту же честь. Чем раньше вы захотите разделить наше общество, тем нам приятнее. А если бы Аннабелла знала цену истинной мудрости, горестные последствия неразумия и… и невоздержанности, она не стала бы болтать такой вздор… даже в шутку.

Пока я говорила, он поднял на меня глаза с рассеянным удивлением, а затем обратил их на жену.

– Во всяком случае, – сказала та, – я хорошо знаю цену горячему сердцу и смелому, мужественному духу!

И она посмотрела на меня с торжеством, словно говорила: «В отличие от тебя!», затем перевела взгляд на мужа с презрением, ранившим его в самое сердце. Я еле сдержалась; Но не могла же я выразить ей свое негодование или сочувствие ее мужу, не оскорбив его. Однако, подчиняясь внутреннему порыву, я налила и сама подала ему кофе раньше, чем дамам, чтобы хотя бы так выразить ему свое уважение в противовес ее насмешкам. Он машинально принял от меня чашку, слегка наклонил голову в знак благодарности, а затем поднялся и, даже не пригубив, поставил ее на стол, не сводя глаз с жены.

– Что же, Аннабелла, – произнес он низким, глухим голосом, – если мое присутствие так тебе неприятно, я избавлю тебя от него.

– А, так ты вернешься к ним? – небрежно бросила она.

– Нет! – воскликнул он с внезапной резкостью. – К ним я не вернусь! И впредь не останусь с ними ни на секунду долее, чем сам сочту нужным. Вопреки и тебе и другим искусителям! Но пусть тебя это не заботит. Больше я никогда не буду навязывать тебе мое общество столь преждевременно.

Он вышел из комнаты. Я услышала, как открылась и захлопнулась входная дверь, и, приподняв занавеску на окне, увидела, что он стремительно идет по саду под пасмурным небом в сырой полумгле.

Присутствовать при подобных сценах всегда тяжело. Некоторое время наше маленькое общество хранило полное молчание. Милисент с ошеломленным, расстроенным видом вертела в пальцах ложечку. Но Аннабелла если и почувствовала стыд или неловкость, то поспешила скрыть их коротким злым смешком и поднесла к губам чашку.

– Вы получили бы по заслугам, Аннабелла, – сказала я наконец, – если бы лорд Лоуборо вернулся к былым привычкам, которые чуть не привели его к гибели и от которых он избавился с таким трудом. Тогда бы вы раскаялись в подобном своем поведении.

– Вот уж нет, милочка! Если его милость благоволит напиваться каждый день, я ничего против иметь не буду. Тем скорее я от него избавлюсь!

– Ах, Аннабелла! – воскликнула Милисент. – Как ты можешь говорить такие страшные вещи! Да если бы это касалось только тебя, ты понесла бы заслуженную кару, услышь Провидение твои слова. Ведь тогда тебе пришлось бы почувствовать то же, что другие… – Она смолкла, потому что из столовой до нас донеслись возгласы и оглушительный хохот, и даже мой непривычный слух сразу распознал голос Хэттерсли.

–…что ты чувствуешь в эту минуту, я полагаю! – договорила леди Лоуборо со злорадной усмешкой, поглядывая на опечаленное лицо кузины.

Та ничего не ответила, но отвернулась, украдкой смахивая слезы. В это мгновение дверь распахнулась, и в гостиную вошел мистер Харгрейв, чуть-чуть раскрасневшийся и с непривычно веселым блеском в темных глазах.

– Как я рада, что ты пришел, Уолтер! – вскричала его сестра. – Жаль только, что ты не увел Ральфа!

– Милая Милисент, это был бы нечеловеческий подвиг, – ответил он шутливо. – Мне самому удалось вырваться с превеликим трудом. Ральф пытался остановить меня силой, Хантингдон угрожал навеки порвать со мной дружбу, а Гримсби превзошел их обоих, стараясь ядовитыми намеками и сарказмами побольнее уязвить меня и заставить устыдиться своей добродетели. Как видите, прекрасные дамы, вы должны быть со мною особенно приветливы, раз уж я выдержал столько опасностей и перенес столько страданий ради вашего прекрасного общества! – При последних словах он с улыбкой и поклоном повернулся в мою сторону.

– Как он красив, правда, Хелен? – шепнула мне Милисент, забывая на миг все остальное и с сестринской гордостью любуясь им.

– Был бы красив, – возразила я, – если бы этим сиянием в глазах, румянцем и алостью губ его одарила природа. Но погляди на него через несколько часов!

Тут предмет нашего разговора придвинул стул ко мне и умоляюще попросил налить ему кофе.

– Вот так, наверно, штурмуют Небеса, – заметил он, беря чашку. – Сейчас я в раю. Но чтобы достигнуть его, мне пришлось преодолеть потоп и пламя. Исчерпав все остальные средства, Ральф Хэттерсли уперся спиной в дверь и поклялся, что я открою ее только вместе с ним (а он, надо признаться, довольно-таки тяжел!). К счастью, у вас в столовой есть другие двери, и мне удалось спастись через буфетную – к большому изумлению Бенсона, который занят там чисткой серебра.

Мистер Харгрейв засмеялся, как и его кузина. Но мы с его сестрой промолчали.

– Извините мою болтовню, миссис Хантингдон, – сказал он более серьезным тоном, поглядев на мое лицо. – Вы ни к чему подобному не привыкли, и ваша тонкая чувствительность страдает. Но в этой буйной компании я все время помнил о вас и пытался добиться того же от мистер Хантингдона, только тщетно. Боюсь, он твердо намерен провести этот вечер на свой лад, и оставлять кофе для него и остальных нет смысла. В лучшем случае они присоединятся к нам за чаем. Пока же я больше всего на свете хотел бы изгнать их из ваших мыслей и моих собственных, потому что мне противно о них думать… Да-да, даже о моем дорогом друге Хантингдоне. Ведь стоит мне вспомнить, какой властью он обладает над счастьем той, что неизмеримо выше его, и я… я, право, начинаю испытывать к нему отвращение.

– В любом случае говорить это не следует, – сказала я. – Как он ни плох, но он часть меня и поносить его, не оскорбив меня, невозможно.

– Простите меня! Ведь мне легче умереть, чем вас оскорбить. Но, если можно, не будем больше говорить о нем.

Он тотчас переменил разговор и постарался развлечь наш маленький кружок, рассуждая на различные темы даже более интересно и красноречиво, чем обычно, обращаясь то ко мне одной, то к нам троим. Аннабелла весело вносила свою лепту в беседу, но мое сердце мучительно сжималось, особенно когда мой слух поражали и отзывались пронзительной болью в висках раскатистый хохот и бессвязные обрывки песен, доносившиеся через три пары дверей: столовой, передней и малой гостиной. Милисент во многом разделяла мои чувства, а потому нам вечер казался нескончаемо долгим, несмотря на рьяные усилия мистера Харгрейва скрасить его для нас.

Наконец они появились, но уже после десяти, когда мы допивали чай, который я распорядилась подать на полчаса позже обычного. Как я ни ждала их, при их шумном приближении у меня оборвалось сердце, а Милисент побледнела и чуть было не вскочила на ноги, когда в комнату ввалился мистер Хэттерсли, изрыгая проклятия, которые Харгрейв попытался оборвать, напомнив ему о присутствии дам.

– А, ты вовремя о них заговорил, гнусный дезертир, – воскликнул его зять, помахивая у него перед носом внушительным кулаком. – Не то я бы изничтожил тебя во мгновение ока, а тело твое выбросил птицам небесным и лилиям полей!

Затем, со стуком поставив стул возле леди Лоуборо, он уселся на него и принялся изливать на нее потоки болтовни, в которой нелепости мешались с развязной наглостью, но ее все это, видимо, нисколько не возмущало, а только забавляло, хотя она делала вид, будто сердится на его нахальство, и мстила ему остроумными колкостями.

Тем временем мистер Гримсби сел рядом со мной на стул, с которого мистер Харгрейв поднялся при их появлении, и с чувством произнес, что был бы весьма мне благодарен за чашечку чая. Артур же расположился перед бедняжкой Милисент и развязно наклонился к самому ее лицу, она испуганно откинулась, но он только придвинулся еще ближе. Он не кричал, как Хэттерсли, но совсем побагровел и непрестанно смеялся. Краснея от стыда за него, я тем не менее была рада, что он хотя бы понизил голос и никто, кроме его собеседницы, не мог расслышать его слов. Ведь в лучшем случае он нес несусветную дичь; сначала на ее лице отразилась досада, и оно стало пунцовым, затем она негодующе отодвинулась и в конце концов пересела на диван в безопасный уголок у меня за спиной. Видимо, Артур только этого и добивался: он безудержно захохотал, потом придвинул свой стул к столу, оперся на него локтями и продолжал содрогаться в припадке глупого хриплого смеха. Отсмеявшись, он поднял голову, громко окликнул Хэттерсли, и они во весь голос заспорили, я так и не поняла, на какую тему.

– Ну, и дураки же! – протянул мистер Гримсби, который все это время с большой серьезностью рассуждал о чем-то у меня под ухом, но я его не слушала, так как все мое внимание было занято прискорбным состоянием двоих – и особенно Артура.

– Вы когда-нибудь слышали подобный вздор, миссис Хантингдон? – протянул он теперь. – Право, мне стыдно за них: не успеют распить вдвоем и одной бутылки, как им обязательно втемяшивается…

– Вы льете сливки на блюдечко, мистер Гримсби.

– А, да! И правда. Но тут так темно! Харгрейв, снимите-ка нагар со свечей, будьте так добры.

– Свечи восковые, и в этом не нуждаются, – заметила я.

– «Светильник для тела есть око, – с саркастической улыбкой произнес мистер Харгрейв. – Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло».

Гримсби величественно отмахнулся от-него, вновь повернулся ко мне и продолжал, все так же растягивая слова с какой-то странной неуверенностью и торжественной серьезностью:

– Как я уже упомянул, миссис Хантингдон, крепости у них в головах нет ни малейшей. И полбутылки не выпьют, а уже сами не знают, что творят. Тогда как я… Например, нынче я выпил втрое больше, чем они, и, как видите, трезв как стеклышко. Быть может, вас это поражает, но я вам растолкую, в чем тут суть. Видите ли, у них головы… Имен я не называю, вы и так поймете, о ком я… Так вот, головы у них пусты, а пары крепких напитков сразу их наполняют, вызывая полную легкость мыслей, головокружение и, короче говоря, опьянение. Я же, не будучи пустоголовым, способен противостоять винным парам, и они не могут возыметь надо мной никакого чувствительного действия.

– Боюсь, как бы чувствительного действия не возымело то количество сахара, который вы положили в чай! – прервал его мистер Харгрейв. – Обычно вы обходитесь одним кусочком, но сейчас бросили в чашку шестой.

– Да неужели? – возразил философ, пошарил ложечкой по дну чашки и извлек несколько нерастворившихся кусочков сахара. – Хм, и правда. Вы зрите, сударыня, плоды рассеянности, опасность глубоких размышлений, отвлекающих от простых дневных забот. Если бы, подобно заурядным людям, я смотрел по сторонам, а не внутрь себя как философ, то не пересластил бы этот чай и не был бы вынужден побеспокоить вас просьбой налить мне свежего. С вашего разрешения я вылью его в полоскательницу.

– Это сахарница, мистер Гримсби. И вы испортили весь сахар. Будьте добры, позвоните, чтобы принесли другую сахарницу. Я вижу, лорд Лоуборо вернулся, и надеюсь, его милость соблаговолит разделить наше общество, какое уж оно ни есть, и разрешит мне предложить ему чаю.

Его милость поклонился в ответ на мои слова, но ничего не сказал. Тем временем Харгрейв позвонил, чтобы подали сахар, а Гримсби продолжал извиняться за свою ошибку и доказывать, что свечи еле горят и в такой тьме отличить сахарницу от полоскательницы очень трудно.

Лорд Лоуборо вошел несколько раньше, но заметила его только я, и он минуты две стоял у двери, мрачно оглядывая комнату. Теперь он направился к Аннабелле, которая сидела спиной к нему все так же рядом с Хэттерсли, но тот, забыв про нее, уже всячески высмеивал и поносил хозяина дома.

– Скажи, Аннабелла, – спросил ее муж, облокачиваясь о спинку ее кресла, – у кого из этих троих мне, по-твоему, следует позаимствовать «смелый, мужественный дух»?

– У нас всех, клянусь небом и землей! – возопил Хэттерсли, вскакивая и грубо вцепляясь ему в локоть. – Эй, Хантингдон! Я его держу. Да помоги же мне! И пусть ч-т меня поберет со всеми потрохами, если я не напою его в стельку! Уж он искупит все свои прошлые увертки, можешь на меня положиться!

Последовала очаровательная сцена. Лорд Лоуборо, бледный от гнева, молча пытался высвободиться из сильных рук одурманенного вином пьяницы, который вознамерился вытащить его из комнаты. Я сказала Артуру, что он должен прийти на помощь своему оскорбленному гостю, но он только хохотал.

– Хантингдон, дурень! Иди же помоги мне! – позвал Хэттерсли, уже сильно устав.

– Желаю тебе всяческого успеха, Хэттерсли, – крикнул в ответ Артур. – И молю о нем Бога. Но встать я не в силах, даже для спасения собственной жизни. У меня никаких сил не осталось… Хо-хо-хо! – Он откинулся на спинку стула и застонал, держась за бока.

– Аннабелла, дай мне свечу! – сказал Лоуборо, чей противник ухватил его теперь поперек живота и старался оторвать от дверного косяка, за который он держался.

– Избавь меня от участия в ваших грубых забавах! – ответила она холодно, отходя в сторону. – Не понимаю, как ты можешь просить об этом!

Но я схватила свечу и подала ему. Он поднес язычок пламени к рукам Хэттерсли и не отнимал, пока тот, не взревев, точно дикий зверь, не разжал их. Лорд Лоуборо тут же исчез, – видимо, он поднялся к себе в спальню, потому что я увидела его только на следующее утро. А Хэттерсли, сыпя проклятиями, как безумец, бросился на оттоманку у окна. Милисент, не в силах долее терпеть омерзительного поведения мужа, хотела было воспользоваться тем, что никто больше не загораживал дверь, и ускользнуть из гостиной, но он ее окликнул и потребовал, чтобы она подошла к нему.

– Что тебе, Ральф? – тихо спросила она, с неохотой ему подчинившись.

– Я хочу знать, что с тобой, – объявил он, сажая ее к себе на колени, точно ребенка. – Почему ты плачешь, Милисент? Ну-ка, ответь?

– Я не плачу.

– Нет, плачешь! – крикнул он, грубо отгибая руки, которыми она старалась закрыть лицо. – Как ты смеешь лгать?

– Но я больше не плачу! – возразила она.

– Не плачешь, так плакала! И всего секунду назад! Так я желаю знать, почему. Ответишь ты или нет?

– Отпусти меня, Ральф. Вспомни, мы ведь не у себя дома.

– Что за важность! Отвечай! – крикнул ее мучитель, принимаясь ее трясти и безжалостно сжимая ее хрупкие плечи сильными пальцами.

– Как вы можете позволить ему так обходиться с вашей сестрой! – сказала я мистеру Харгрейву.

– Послушай, Хэттерсли, подобного я допустить не могу! – воскликнул этот джентльмен, подходя к злополучной паре. – Будь добр, отпусти мою сестру! – И он попытался разжать пальцы негодяя, но отлетел в сторону и чуть не упал от неожиданного удара в грудь, сопровождавшегося следующим предупреждением:

– Получай за дерзость! И научись не вмешиваться между мной и тем, что мое!

– Не будь ты так мерзко пьян, я бы потребовал у тебя удовлетворения за это! – с трудом выговорил Харгрейв, побелев больше от гнева, чем от боли.

– Проваливайте к дьяволу! – отозвался его зять. – А теперь, Милисент, скажи мне, почему ты плакала.

– Я потом отвечу, – пробормотала она. – Когда мы будем одни.

– Нет, теперь! – рявкнул он, снова встряхивая ее и сжимая ей плечи так, что она ахнула и закусила губу, чтобы сдержать крик боли.

– Я отвечу вам, мистер Хэттерсли, – сказала я. – Она плакала от унижения и от стыда за вас, потому что не в силах была вынести вашего омерзительного поведения.

– Да провалитесь в тартарары, сударыня! – буркнул он, глядя на меня в тупом изумлении, ошеломленный моей «наглостью». – Ничего подобного, верно, Милисент?

Она промолчала.

– Да отвечай же, детка!

– Сейчас я не могу, – возразила она с рыданием в голосе.

– Так ведь проще сказать «да» или «нет», чем «не могу»! Ну, отвечай же!

– Да! – прошептала она, опуская голову и заливаясь краской при столь мучительном признании.

– Так будь же проклята, наглая тварь! – крикнул он и оттолкнул ее от себя с такой силой, что она упала, но тут же вскочила на ноги, прежде чем я и ее брат успели прийти к ней на помощь, и поспешила покинуть комнату – чтобы укрыться у себя в спальне, я полагаю.

Тут нападению подвергся Артур, который сидел напротив и, видимо, получал от происходящего большое удовольствие.

– Э-эй, Хантингдон! – воскликнул его необузданный приятель. – Я не потерплю, чтобы ты сидел тут и ржал, как идиот!

– Хэттерсли, ты меня убьешь? – отозвался тот, утирая слезы смеха.

– И убью, только не так, как ты воображаешь! Вырву у тебя сердце из груди, если ты не перестанешь злить меня своим слабоумным хохотом. Как? Ты еще не кончил? Так, может, вот это заткнет тебе глотку? – И, ухватив пуфик, Хэттерсли запустил его в голову хозяина дома, но промахнулся и тот все так же содрогался от неудержимого смеха, а по щекам у него катились слезы. Зрелище действительно прискорбное.

Хэттерсли продолжал сыпать проклятиями и ругательствами, а когда они не помогли, схватил со столика рядом с собой стопку книг и принялся одну за другой метать их в предмет своего гнева. Однако Артур только пуще хохотал, и Хэттерсли, впав в исступление, кинулся на него, схватил за плечи и принялся трясти, так что к смеху примешался еще и визг.

Но я больше ничего не видела и не слышала. Зрелище моего мужа в подобном состоянии было для меня более чем достаточно, и, предоставив Аннабелле и прочим самим решать, когда им настанет время удалиться ко сну, я поднялась к себе, но не легла, а отослала Рейчел и принялась расхаживать по спальне, мучительно стыдясь того, что произошло, страшась дальнейшего, не зная, когда и в каком виде он явится сюда.

Наконец он медленно, спотыкаясь, поднялся по лестнице, поддерживаемый с обоих боков Гримсби и Хэттерсли. Они тоже держались на ногах не очень твердо, но оба хохотали и вопили так, что их, конечно, слышали слуги на своей половине. А он больше не смеялся, но совсем отупел и испытывал дурноту… Но об этом я писать не стану!

Такие же (или почти такие же) гнусные сцены повторялись снова и снова. С Артуром я об этом не говорю – ведь подобный разговор принес бы больше вреда, чем пользы, но даю ему понять, как глубоко неприятны мне такие выходки, и каждый раз он обещает, что эта была последней. Но, боюсь, он теряет даже ту малую власть над собой и то самоуважение, которое у него все-таки были. Прежде он устыдился бы такого поведения – то есть в присутствии кого-нибудь, кроме своих собутыльников и им подобных. Его друг Харгрейв с благоразумием и осторожностью – ах, если бы он обладал ими в такой же степени! – ни разу не покрыл себя стыдом, строго ограничивается тем, что лишь чуть-чуть «поднимает бодрость своего духа», и неизменно встает из-за стола первым за лордом Лоуборо, который, еще более благоразумно, покидает столовую следом за нами. Правда, после того как Аннабелла так больно его оскорбила, в гостиную он приходит только после остальных, проводя время до этого либо в библиотеке, где по моему распоряжению ради его удобства всегда горят свечи, либо в ясные лунные ночи прогуливаясь по саду и парку. Но, по-моему, она сожалеет о своей грубости, потому что больше ничего подобного не допускала, а последнее время вообще ведет себя с ним безупречно – я никогда еще не видела, чтобы она была с ним так мила и внимательна. Началось это, насколько могу судить, с того дня, когда она утратила надежду покорить Артура и прекратила свои старания понравиться ему.