Джо Хилл. Все виды выплат. входящие в фонд зп и включаемые в себ-ть прод-и, относятся к основной и доп-ой зп.

Все виды выплат. входящие в фонд зп и включаемые в себ-ть прод-и, относятся к основной и доп-ой зп.

Основная зп – выплаты за отработ в орг-ии время, за выполненный объем работ, доплаты, премии. надбавки

Дополнительная зп – выплаты за неотработ в орг-ии время, кот по действ-му труд законодат-ву, подлежат оплате:

· -выполнение гос-х и общест-х обязательств без отрыва от пр-ва

· -оплата трудовых и учебных отпусков, оплата времени проведения мед осмотров

· -оплата донорам за дни обследования, сдачи крови и дни отдыха после каждого дня сдачи крови и др.

На п/п осуществл. различн. выплаты работникам- по сдельным расценкам, по поврем. ставкам, премии, по врем. нетрудоспос., по беременности и родам, различн. вида надбавки и т. д.

Порядок расчета выплат работникам:

простая повременная – система оплаты на основе часовой тарифной ставки:

повременно-премиальная система – к зп работника, исчисленной по повременной системе, добаляется определенная премия

сдельная-за количество выпущенных прод, работ,

коллективная сдельная система: ЗП начисл бригаде в целом, а затем бригадный заработок распред м-ду членами бриг.

За работы в выходные и празд дни –оплата в 2-м размере.

За работы в ночное время с 22 до 6 – доплаты в размере не ниже 20% час тар ставки за каждый час

Оплата при невыполнении норм выработки, браке, простое –не по вине раб-ка ЗП не может быть ниже 2\3 установленной ему тар ставки.

Доплаты за совмещение профессий – если работн. наряду со своей осн. работой в теч. смены вып. доп. раб. по др. профессии, должн. или замен. врем. отсутств. работн., то ему произв. доплата.

Порядок оплаты трудовых отпусков.

Работникам заключивш труд договор с нанимат, предостав труд и соц отпуск

Труд отпуск: 1)основной 2)дополн(за ненормир раб день) 3)дополнит(за продолж стаж раб) 4)доп(за раб с вред услов труда)

Соц отпуска – учебные отпуска, отп по уходу за детьми до 3 лет и нек др.

Отпуск рассчит по сред заработку исходя из сред одноднев ЗП за расчет период в 12 календ мес-в, предш мес начала отпуска и кол-во календ. дней отпуска.

Если раб-к перед уходом в отпуск прораб у нанимателя <года, сред заработок исчисл исходя из ЗП за полные месяцы, отработанные до ухода в отпуск. Для получ труд отпуска наобх отработать 6 мес. Если раб ушел в труд отпуск, то в орг-ии повыш тариф ставки, то часть ЗП за труд отпуск, приход на время после повышения пересчит путем корректировки среднеднев ЗП на К роста тар ставки.

Порядок оплаты времени выполнения гос-х и общ-х обязонностей, нахождения в командировке, в др случаях, предусм-х законодат-ом.

[Времени нажд-я в командировке, нахожд-я на военных сборах, выходного пособия при увольн-и и др видов выплат, предусм-х труд. законодат-ом.]

В этих случаях в расчет приним-ся ЗП, начис-ая работнику за 2 календ месяца, предшеств-х началу указанных выплат.

Общая сумма, причитающ-ся к выплате по ср заработку опред-ся делением ЗП,начисл-ой за 2 предыд-х месяца на фактич. проработанные в этих месяцах дни(часы) и перемнож-ем получ рез-та на кол-во рабочих дней, на кот. работник освобожд-ся от основной работы.

Порядок расчета пособий по врем-ой нетрудосп-ти и по берем-ти и родам.

Пособия по врем. нетрудосп-ти опла-ся в случае забол-ния(травмы раб-ка,ухода за больным членом семьи,ребенка до 3 лет и др случаи.

Пособия по врем нетруд-ти назн-ся по каждому месту работы.

Для исчисления пособия 1) ср дневной зар-к расч-ся делением зар-ка за 2 месяца на число всех раб дней по графику раб-ка(но в число раб дней не включ-ся дни врем нетруд-ти и др соц отпуска)

Пособия по берем-ти и родам назнач-ся в случае берем-ти и родов;усыновл-ния (удочер-ия)ребенка в возр-те до 3 лет или установл-ия над ним опеки.

Пособие 2) назнач-ся по осн. месту работы.Оно выплач-ся за период отпуска,предостав-ого с 30 недель ьерем-ти на 126 календ-х дней.В случае осложн-ых родов(рожд-ии 2 и более детей)оновыпл-ся за 140 кален дней.

Премии и иные выплаты, предусм-е дейст-ей сис-мой оплаты труда,включ в зар-к за тот месяц,в кот они выплачены(начисл по расчетной ведомости)

 

Джо Хилл

«Станция Вулвертон»

 

Сондерс увидел первого волка, когда поезд заезжал на Станцию Вулвертон[1].

Он выглянул из-за своей «Файненшл таймс», и он стоял там, на платформе – волк шести футов ростом[2] в кепке-восьмиклинке, подвернувшейся между его щетинистыми, седыми ушами. Волк, стоящий на задних лапах, был одет в длинный тренчкот и держал в одной лапе портфель. Густой хвост мотался в нетерпении туда-сюда, по-видимому, высунувшись в отверстие на задней части его штанов. Поезд всё ещё двигался, и через мгновение волк исчез с глаз долой.

Сондерс рассмеялся коротким, сдержанным звуком, который не совсем передавал веселье, и сделал разумную вещь: уткнулся обратно в статью. Его не удивил волк, ждущий на платформе поезда. Возможно, на следующей остановке будет стоять Дьявол. Сондерс подумал, что это было хорошим шансом для грёбаных протестующих – встать на каждой станции между Лондоном и Ливерпулем одетым в костюм и надеяться, что кто-нибудь наведёт на них камеру и покажет их по телеку.

Они оцепили его отель в Лондоне, стайка из дюжины оборванных детей, марширующая туда-сюда по тротуару по противоположной улице. Руководство отеля предложило Сондерсу комнату с окнами на другую сторону, чтобы он не мог видеть их, но он настоял на номере сверху над ними, чтобы он мог смотреть на них свысока. Это было чертовски занятно, интереснее, чем что-либо по британскому телевидению. Он не видел там человека-волка, но присутствовал чувак на ходулях в костюме Дяди Сэма, с трехфутовым резиновым членом, свешивающимся из его штанов. Черты лица дяди Сэма были строгими и злобными, но член был чистеньким и розовым и весело скакал от ударов. Долбанный Дядя Сэмми нес транспарант в обеих руках:

 

ДЯДЯ СЭМ ПОССАЛ В ЧАШКУ

А МЫ АНГЛИЧАНЕ ПЛАТИМ ЧТОБЫ ЭТО ПИТЬ

НЕТ КОФЕ JIMI! НЕТ РАБСТВУ ДИТЕЙ!

 

Сондерс вдоволь посмеялся над этим, и ему понравилось, как шагают вместе справедливый гнев и слабоумие. «Нет рабству дитей»? Что произошло с легендарной британской образовательной системой?

Другие протестующие, бригада важничающих хипстеров, таскали свои собственные транспаранты. Их лозунги были несколько менее забавными. Они показывали фотографии босых, полуголых темнокожих детей, стоящих у кофейных кустов, детей, смотрящих холодно в камеру глазами, покрытыми слезами, как будто они только что получили удар плетью надсмотрщика. Сондерс видел их прежде, слишком часто, чтобы действительно разозлиться, стать более, чем просто раздражённым, даже притом, что эти плакаты провозглашали возмутительную ложь. Производители кофе «Jimi» не используют детей на плантациях и никогда не использовали. На упаковочных заводах – да, но не на плантациях, а эти заводы имели условия работы, более чистые в санитарном плане, чем те трущобы, в которые возвращались ночевать эти дети.

Так или иначе, Сондерс не мог ненавидеть симпатичных маленьких девочек-хипстеров, в их футболках с Че Геварой, открывающих животики, или их модных уродливых парней в сандалиях. Сейчас они протестуют, а через три года девочки-хипстеры будут толкать перед собой коляски, и те полчаса, которые они проведут в кофейне «Jimi», сплетничая с подружками, будут лучшим временем дня для них. Мерзкие парни-хипстеры чисто побреются и будут искать работу менеджера среднего звена, бегая в «Jimi» каждое утро по дороге на работу за своими жизненно важными двойными эспрессо, без которых они не смогут просидеть самый скучный день в их жизни со вчерашнего дня. К тому времени, если хипстеры задумаются о том времени, которое они потратили на пикеты протеста против прибытия кофе «Jimi» на британские земли, они придут к ошеломлённому потоку отчаяния в их собственном бессмысленном и неуместном идеализме.

Дюжина из них маршировала перед отелем прошлой ночью, и две дюжины – перед головным магазином в Ковент Гарден[3] утром, на торжественном открытии. Не особо много. Большинство прохожих даже ни разу не поглядело на них. То малое количество из них, которые действительно обратили на них внимание, вздрагивали при виде Дяди Сэма с его резиновым болтающимся членом, штукой, дергающейся туда-сюда, как большой мясистый маятник каких-то извращенных, нереальных высоких дедушкиных часов (из дедушкиных трусов?). Лишь это запомнил любой – страпон[4] Дяди Сэма – а не протестующих. Сондерс сомневался, что демонстранты запомнятся чем-то большим, чем одно единственное предложение в конце незначительной статьи, похороненной на дне деловой колонки «Таймс». Возможно, кто-то процитировал бы практику ведения бизнеса «Jimi», методы, которые сам Сондерс помог разработать.

«Jimi» работали следующим образом – они находили семейное кафе поблизости, которое делало хороший бизнес, и открывали своё через дорогу. Торговая марка «Jimi» могла работать в убыток в течение многих месяцев – или лет, если так было нужно – которые требовались на то, чтобы разорить конкурента и отвоевать своего клиента. И это выглядело как произвол, почти преступление, и никто не помнил, что в семейном кафе обычно подавали водянистый, третьесортный растворимый кофе в чашках размером с напёрсток и не волновались о чистоте туалетов. Что касается детского труда – протестующим это не нравилось, но они, очевидно, мирились с голодом среди детей, потому что не было никакой работы вообще.

Сондерс не мог ненавидеть их. Он понимал их мышление слишком хорошо. Когда-то давно, он тоже маршировал... маршировал, курил травку, плясал в трусах на концерте Dead[5], уехал скитаться по Индии. Он уехал за границу, ища трансцендентности, мантр, смысла жизни, и, чёрт побери, он его нашел. Он жил в течение трех недель в монастыре в горах Кашмира, где воздух был сладок и пах бамбуком и едким флердоранжем. Он ходил босиком по древнему камню, медитировал под звенящий гул поющей чаши и пел со всеми другими укурками, которые зависали там. Он посвятил себя всему этому, пытаясь почувствовать себя чистым, пытаясь почувствовать любовь – он даже посвятил себя еде, ежедневной порции мучнистого риса, который на вкус был как раскисший мел и миски, в которой, как казалось, вымачивали розги. И наконец пришёл тот день, когда, наконец, Сондерс получил мудрость, в поисках которой он приехал.

Это был худой парень с волосами цвета воронового пера из Колорадо по имени Джон Тёрнер, который указал ему путь к более высокой цели. Никто не молился дольше или интенсивнее, чем Джон, который сидел на сеансах медитации с гуру, раздетым до пояса, с рёбрами, выпирающими из его очень белых боков. Всем ученикам нужно было сосредотачиваться на чём-то красивом, чём-то, что заполнило бы их до краёв счастьем. Сондерс попытался вообразить лепестки лотоса, водопады, океан и свою подружку из Сан-Диего, голышом, не чувствуя, что что-то из этого было правильным. Джон, тем не менее, как казалось, достиг этого сразу же – его длинное, лошадиное лицо светилось от восторга. Даже его пот пах чистотой и счастьем. Наконец, на третьей неделе, что они провели там, Сондерс спросил у него, что он представлял в голове.

- Ладно, - сказал Тёрнер. - Он велел нам представить что-то, что наполнит нас счастьем. И я представлял себе грёбаный Ройял-Чиз[6], в который я собираюсь вонзить зубы, когда вернусь домой. Ещё парочка дней поедания палок и пряной грязи, и я думаю, что смогу визуализировать мешок этих вкуснейших хреновин наяву.

Сондерс поехал в Индию, влюблённый в девочку с белокурыми волосами по имени Дини, «Белый Альбом»[7], и ганджу[8]. К тому времени, когда он возвратился в Сан-Диего, Дини вышла замуж за фармацевта, Пол Маккартни гастролировал с «Wings»[9], Сондерс выкурил свой последний в жизни косяк, и у него был план. Или, точнее, не план, а видение, понимание. Действительность быстро приоткрыла одну из своих чёрных, непрозрачных стенок, чтобы дать ему увидеть механизмы, которые тикали за ней. Сондерс вывел универсальную константу, подобную силе тяжести или квантовой природе света. Независимо от того, куда вы направляетесь – независимо от того, насколько древни там традиции, насколько велика история, насколько пейзаж там внушает страх – всегда найдётся рынок для дешёвого Хэппи Мила[10]. Путь Лотоса может привести к нирване, но это долгая поездка, и когда вам предстоит одолеть много миль, было бы естественно захотеть несколько ресторанчиков вдоль дороги.

Через три года после того, как Сондерс уехал из Кашмира, ему принадлежали пять точек «Burger King»[11], и высшее руководство захотело узнать, почему его рестораны приносят прибыли на 65 процентов выше среднего национального показателя (его уловка: построить магазин напротив парков для скейтеров, пляжей и магазинных галерей, и жарить котлеты с открытыми окнами, чтобы дети чувствовали запах весь день). Тринадцать лет спустя он сам был в высшем руководстве, уча Dunkin’ Donuts[12], как уделать Starbucks[13] (его план: заставить их выглядеть снобами и аутсайдерами, играть в стиле Новой Англии, полное поглощение рынка).

Когда кофейни «Jimi» предложили ему зарплату из семи цифр за помощь в реструктуризации компании и выведения их торговой марки на международный уровень, Сондерс согласился, обдумав предложение в течение менее двадцати четырех часов. Ему особенно понравилась идея помочь «Jimi» выйти на мировой уровень, потому что это предоставит ему шанс поездить по миру; он почти не уезжал из Штатов много лет после Индии. Возможно, он мог бы даже заставить их открыть кофейню «Jimi» в Кашмире, прямо через дорогу от его старого монастыря. Страждущие, вероятно, оценили бы большое количество вегетарианских предложений в меню «Jimi», а ванильный капучино придаст песнопениям в честь восхода солнца более приятный вкус. Когда речь идёт о концентрации, тихой удовлетворённости и душевном спокойствии, размышления о Дзэн очень быстро идут вместе с кофеином. Среднестатистические пригородные бледнолицые буддисты могут прожить без ежедневного урока йоги, но забрать у них кофе – и они опустятся до животных в мгновение ока, абсолютно –

Сондерс отогнул один уголок газеты и бросил ещё один взгляд на платформу.

Поезд, наконец, подтянул себя к станции короткими толчками и рывками. Он уже не мог увидеть шутника в костюме волка, оставив его далеко позади. Сондерс сидел в первом вагоне поезда, вагоне первого класса, и ему открывался вид на один из углов платформы. Металлический знак, прикрученный болтами между двумя каменными столбами, гласил СТАНЦИЯ ВУЛВЕРТОН. Было хорошо, что у большинства активистов были деньги только на картон, маркеры да клейкую ленту, необходимые для рисования своих транспарантов протеста; последней вещью, которую Сондерс хотел сделать в жизни, было разделить пустой вагон первого класса с сумасшедшим сукиным сыном, одетым как Серый Волк из сказки.

Нет, подумал Сондерс. На хер. Я надеюсь, что он войдёт и сядет рядом со мной. Он может сесть тут в своём сраном костюме волка и читать мне лекции обо всех тех маленьких темнокожих детях, которые страдают под палящим солнцем в Восточной Африке, собирая наши кофейные зерна. А затем я могу сказать ему, что мы не отправляем детей собирать кофе, а компания «Jimi» обеспечивает полные стипендии десяти детям из стран третьего мира каждый год. Я могу спросить его, сколько детей из стран третьего мира его местные семейные ресторанчики отправили в колледжи в прошлом году, если они получают свой кофе от банд рабовладельцев Самоа, и никаких вопросов.

Когда он занимал пост в руководстве «Burger King», он заработал себе прозвище «Лесоруб», потому что, когда необходимо было рубить кадры, Сондерс никогда не уклонялся от того, чтобы взяться за рукоятку топора. Он не заработал себе значительного личного состояния (его самым ценным богатством был дом на двадцати акрах в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, ещё один во Флорида-Кис, и сорокатрёхфутовый Sportfisher[14], который переправлял его между этими домами) за счёт ухода от конфронтации. Он когда-то уволил беременную женщину на восьмом месяце, жену близкого друга, сообщением СМС из двух слов: ТЕБЕ ХАНА. Он закрыл упаковочные заводы, оставил сотни людей без работы и стоически вынес оскорбление эпитетом «бездушный членосос» на идише от покрасневшей и дрожащей старухи, которая увидела, что её небольшую сеть кошерных кафе систематически захватывала и присваивала себе фирма «Jimi». Но, конечно, именно поэтому «Jimi» наняли его – они нуждались в лесорубе, а у него был самый острый топор в лесу. Сондерс нёс мир и любовь в двадцать лет, и ему нравилось думать, что он все еще сохранял их, но с годами он также выработал в себе страстную жажду ржаво-соленого аромата крови. Это было, как и кофе, на любителя.

Поезд стоял в течение долгого времени, настолько долго, что через некоторое время он опустил газету и снова посмотрел на платформу. Впервые, начиная с посадки на станции Юстон, он был раздражен собой. Ему следовало бы нанять грёбаную машину. Поездка на поезде была импульсивным, сентиментальным актом. Он не был в Англии с самого колледжа; тогда он провёл две недели в Великобритании, на первом этапе кругосветного путешествия, которое, в конечном счете, выбросило его на рассыпающуюся кучу камня в ветреных горах Кашмира. Он приехал, потому что там были Битлз; если бы не Битлз, подумал он, то он убил бы себя в подростковом возрасте, в те мерзкие дни после того, как его отец оставил его мать. Он прибыл в Лондон с тягой в некотором роде почувствовать Битлз, беспокойной потребностью положить руку на кирпичи клуба «Cavern»[15], как будто музыка, которую они играли, могла всё ещё резонировать в теплой красной глине. Он поехал на север, втиснувшись в вагон второго класса, проехал стоя много часов в горячей несвежей атмосфере, прижатый к девочке из Эдинбурга с темно-рыжими волосами в синих джинсах, которую он не знал в начале поездки и в которую он наполовину втюрился, когда они достигли Ливерпуля. Это было, возможно, самое счастливое воспоминание в его жизни, и по этой причине он сейчас должен был ехать поездом.

Сондерс старался никогда не думать о том, что произошло после того, как он вышел из поезда. Он и девочка из Эдинбурга расстались, построив неопределённые планы встретиться в клубе «Cavern» вечером; Сондерс остановился в семейном кафе, заказав немного рыбы с жареным картофелем, но рыба была жирная и испорченная, и он провел ночь в поту, дрожа в общежитии, неспособный встать. В дни, которые последовали дальше, в его животе поселилось непрерывное больное беспокойство, как будто он проглотил чашку особо горького кофе, и не могло пройти больше получаса, чтобы он не бегал на толчок. Он не мог стряхнуть с себя мрачное сожаление о том, что что-то особое убегает от него. Когда он, наконец, добрался до «Cavern», на следующую ночь, девочки из Эдинбурга там не было –конечно, её там не было – и местная группа играла грёбаное диско. Филиал компании «Jimi», что был открыт в Ливерпуле, не был фактически построен на крушении семейного ресторанчика, в котором ему подали прогорклую рыбу, но Сондерс мог бы притвориться, что это так.

Платформа была освещена флуоресцентными лампами. Он не мог видеть ничего вокруг себя. Кажется, они просидели тут уже очень долго. Хотя поезд стоял не совсем спокойно. Он раскачивался время от времени на своих стальных колесах, как будто кто-то загружал что-то тяжелое в один из задних вагонов. Он услышал, как вдали кто-то кричит громким, мычащим мужским голосом взбесившегося бычка – «Стойте!», вопил кто-то. «Перестаньте!». Сондерс представил себе двух грузчиков, пытающихся втащить огромный платяной шкаф на поезд, на которых вопит проводник… достаточно разумно, это же был не грузовой вагон. Внезапно возник женский голос среди рыдающего смеха и затем исчез. Сондерс был бы не прочь встать и пойти к хвосту поезда, чтобы посмотреть, что происходит, но тут поезд дёрнулся вперёд с громким ударом и начал вырываться со станции.

Одновременно с этим Сондерс услышал, как за его спиной с плавным стальным треском открылась дверь вагона первого класса.

Ну, вот он – подумал он с каким-то мрачным удовлетворением. Протестующий. Сондерс не оглядывался назад, чтобы убедиться в этом – этого не требовалось. Когда он поглядел вбок на окно через проход, он мог видеть тусклое, полустёртое отражение мужчины: высокий мужик с острыми ушами немецкой овчарки. Сондерс опустил свой пристальный взгляд, упёршись им в газету, и симулировал чтение. Любой, кто одевается в такой костюм, делает это потому, что хочет быть замеченным, надеясь на реакцию. У Сондерса не было никакого намерения давать ему этот шанс.

Новый пассажир первого класса начал двигаться по проходу вниз, дыша громко и напряжённо, что и ожидается от человека, напялившего резиновую маску. В последний момент на ум Сондерсу пришло, что было ошибкой занять сиденье у окна. Сиденье слева от него было откинуто и пустовало – своего рода приглашение. Он подумал о том, чтобы пересесть, перемещая свою задницу в проход. Но нет – протестующий будет смаковать страх, который означало бы такое движение. Сондерс остался там, где был.

Конечно же, протестующий сел около него, опустившись с тяжелым вздохом удовлетворения. Сондерс не хотел смотреть на него, но периферийное зрение уловило несколько деталей: маска волка, которая покрывала всю голову, пушистые перчатки и густой хвост, который, очевидно, управлялся скрытым кабелем, потому что он повернулся в сторону, когда его хозяин сел. Сондерс выпустил тихий выдох через оголённые зубы и впервые понял, что усмехается. Это было что-то, что он делал автоматически, когда был готов к бою и знал это. Его первая жена сказала, что это заставляет его выглядеть как Джек Николсон с топором в том кино[16]. Именно она первая стала называть Сондерса «Лесорубом», сначала со скромной привязанностью, позже – когда была зла на него.

Протестующий поёрзал, усаживаясь поудобнее, и одна рука в волосатой перчатке потёрлась о руку Сондерса. Этого случайного прикосновения было достаточно, чтобы щёлкнуть выключателем хорошо натренированного гнева Сондерса. Он схватился за один из углов газеты и открыл было рот, чтобы сказать Лону-Грёбаному-Чейни[17] держать лапы при себе, но затем задержал дыхание в груди. Его лёгкие, казалось, связали. Он смотрел. Он видел, но не мог понять, на что же он смотрел. Он ожидал увидеть протестующего, как он себе его представлял, протестующего в резиновой маске волка и коричневом пальто. Он убеждал себя в этом в течение нескольких отчаянных моментов, пытаясь заставить разумное понимание в своей голове соответствовать совершенно непонятной действительности вокруг себя. Но это не был протестующий. Все силы в мире не заставили бы его стать протестующим.

На сиденье рядом с ним сидел волк.

Или, если не волк, то существо, бывшее больше волком, чем человеком. У него было, грубо говоря, тело человека, с широкой клиновидной грудью, которая ниспадала к запавшему животу и узкой талии. Но у него были лапы, не руки, с серой жесткой шерстью на них. Он также держал копию «Файненшл таймс», и его крючковатые желтые когти издавали ощутимо громкие царапающие звуки, когда он переворачивал страницы. Его нос был буквально втиснут в газету, длинная костистая морда, заканчивающаяся влажным черным носом. Старые клыки с налётом высовывались над его нижней губой. Его уши были гордыми, пушистыми, жесткими, а его кепка-восьмиклинка сбилась назад между ними. Одно из этих ушей повернулось к Сондерсу, как тарелка спутниковой антенны, которая вращается в поисках сигнала.

Сондерс заглянул назад в свою собственную газету. Это было единственное действие, которую он смог придумать.

Волк не смотрел на него напрямую – он продолжал читать свою газету – но он действительно наклонился в его сторону и проговорил сиплым басом:

- Я надеюсь, что они проедут с тележкой для еды. Я хотел бы перекусить. Конечно, на этой линии они зарядят два фунта стерлингов за тарелку чуть теплого корма для собак, не моргнув и глазом.

Его дыхание воняло; это было дыхание собаки. Пот покалывал кожу на бровях и в подмышках Сондерса, горячий, странный, неприятный пот, нисколько не похожий на испарину, которая у него появлялась при пробежке на беговой дорожке. Он представил себе этот пот как желтую химическую дрянь, обжигающую карболку, ползущую вниз по его бокам.

Морда волка сморщилась, и его черные губы съёжились, чтобы показать крючковатые ряды его зубов. Он зевнул, и удивительно ярко-красный язык выкатился из открытой пасти, и, если до этого в голове Сондерса было какое-то сомнение – честно сказать, его уже не было – это было последним аргументом. В следующий момент он уже боролся сам с собой отчаянным, ужасным боем, чтобы не выпустить мягкое рыдание страха. Это походило на борьбу с чиханьем. Иногда его можно сдержать, иногда – нет. Сондерс сдержал.

- Вы американец? – спросил волк.

Не отвечать. Не говорить! Сондерс приказал это внутри себя голосом, который он не узнал – это был пронзительный, писклявый голос паники. Но затем он ответил, и его тон был его собственным: ровный и бесспорный. Он даже услышал, как смеётся:

- Ха-ха. Угадали. Простите, не возражаете, если я в туалет схожу?

Пока он говорил, он наполовину встал. Они с волком сидели на стульях, которые стояли перед столом из жаропрочного пластика в пятнах, и он не мог полностью встать.

- Хорошо, - ответил волк. Он сказал это как «Ха-ашо», немного с акцентом жителя Ливерпуля. Ливерпулля, мысленно поправил себя Сондерс походя. Нет, Ливерпулия. Это звучало как «Ливерпулия», что-то, похожее на болезнь, от которой можно умереть, будучи укушенным диким животным[18].

Бизнесволк[19] повернулся боком, чтобы позволить Сондерсу пройти.

Сондерс продвигался мимо него к проходу, оставив позади себя свой портфель и пальто за восемьсот долларов. Он хотел избежать контакта с животным, что, конечно же, в этом случае было невозможно – не было достаточно пространства, чтобы продвинуться без касания своими коленями коленей волка. Их ноги соприкоснулись. Реакция Сондерса была ненамеренной – всё его тело передёрнулось. Он вспомнил уроки биологии в шестом классе, когда он касался внутренностей мертвой лягушки пинцетом, прикасаясь к нервам и наблюдая за биением ног. Ощущение было похожим, как будто стальной наконечник нажал прямо на его нервы. Он мог сдержать страх в своём голосе, но не в теле. Сондерс полагал, что одна атавистическая реакция повлечёт за собой другую, и волк в костюме сделает выпад, реагируя на его ужас, обхватив его за талию лапами и распахивая челюсти, чтобы погрузить свои клыки в живот Сондерса, потроша его, как покрытую кожей тыкву: сласти или напасти, мать твою[20].

Но волк в костюме только проворчал низким басом глубоко в горле и повернулся ещё больше вбок, чтобы позволить Сондерсу выскочить.

Наконец, Сондерс встал в проходе. Он повернул налево и начал идти – идти, а не бежать – по вагону. Первой частью его плана было добраться до других людей. Он еще не решил по поводу второй части плана. Он продолжал пристально глядеть прямо вперед и сосредоточился на своём дыхании, как его учили в Кашмире, будто спускаясь по длинной и извилистой дороге. Плавный вдох, втянутый через приоткрытые губы. Выдох, несущийся сквозь ноздри. Меня не убьёт и не съест волк в английском поезде, думал он, это очевидно. Как и Битлз, он поехал в Индию в молодости, чтобы найти мантру для себя, но вернулся домой без неё. На бессознательном уровне, тем не менее, он предположил, что никогда не прекращал желать найти для себя что-то, одно единственное выражение, резонирующее силой, надеждой и значением. Теперь, в шестьдесят один, у него появилась мантра, согласно которой он, наконец-то, мог жить: Меня не убьёт и не съест волк в английском поезде.

Вдох и выдох, его дыхание, и с каждым шагом дверь во второй класс была всё ближе. Через восемь шагов он был там и нажал кнопку, которая открыла дверь в следующий вагон. Подсветка вокруг кнопки стала зеленой вместо желтой, и дверь поехала вбок.

Он стоял, глядя в вагон второго класса. Первым, что он видел, была кровь. Красный отпечаток руки красовался в центре одного окна и затем тянулся, оставляя длинную, грязно-охряную полосу на плексигласе. Другие беспорядочно расположенные алые мазки и брызги превратили в картину Джексона Поллока[21] окно, расположенное через проход от него. Красные потёки протянулись вниз по невозможной траектории почти по всему потолку.

Сначала Сондерс увидел кровь, а потом перевёл взгляд на волков – всего четверо, сидящих по парам.

Одна пара сидела справа сзади. Волк, который сидел в проходе, был одет в черный спортивный костюм с синими полосами – цвета футбольного клуба. Сондерс подумал, что это, возможно, Манчестер Юнайтед. Волк, который сидел у окна, был в белой футболке, рекламирующей альбом «ВОЛЬФГАНГ АМАДЕЙ ФИНИКС»[22]. Они держали в руках что-то, обернутое в салфетку, что-то коричневое и круглое. Шоколадный пончик, решил Сондерс, просто потому, что он хотел, чтобы это был он.

Другая пара волков сидела слева и намного ближе к нему, всего в паре ярдов от того места, где стоял Сондерс. Это были бизнесволки, но менее хорошо одетые, чем серый волк в первом классе. На этих двоих были обвисшие, морщинистые черные костюмы и стандартные красные галстуки. Один из них просматривал газету, не «Файненшл таймс», а «Дэйли мейл». Его большие черные пушистые лапы оставляли красные отпечатки на дешевой бумаге. Мех вокруг его рта был запятнан красным, а брызги крови долетели почти до его глаз.

- Пишут, Кейт Уинслет расплевалась с тем типом, чо снял «Красоту по-мерикански», - сказал тот, что читал газету.

- Не зырь на меня, - ответил другой бизнесволк. - Я тут не при делах, чо ты.

Оба они затявкали игривыми голосами, подобными щенячьему визгу.

В вагоне был ещё пятый пассажир, женщина – человеческая женщина, а не волчица. Она растянулась на сиденьях через ряд, таким образом, что всё, что он мог видеть, была её правая нога, вытянутая в проход. Она была в черных чулках, с очень большой затяжкой на том из них, который мог видеть Сондерс. Это была хорошая нога, красивая нога, нога молодой девушки. Он не мог видеть ее лицо, да и не хотел. Она потеряла пятку – она плюхнулась в кучу её же внутренностей, которые были сложены в центре прохода. Сондерс увидел эти внутренности в последний момент, блестящую груду жирных белых витков, слегка запачканных кровью. Одна кишка протянулась обратно, вне поля зрения, по направлению к её животу. Один из каблуков женщины покоился на этой куче кишок, стоя там, как одна единственная черная свеча на гротескном торте ко дню рождения. Он вспомнил, что ему показалось, будто они ждали на станции Вулвертон целую вечность, как поезд время от времени вздрагивал, будто что-то насильственно загружалось в вагоны. Он не забыл, как слышал женское рыдание среди смеха и человека, вопящего приказы «Стойте!» и «Перестаньте!». Он услышал это так, как хотел услышать. Он узнал то, чего знать не хотел. Возможно, с каждого происходит такое.

Бизнесволки не заметили его, но эти два быдло-волка за его спиной обратили внимание на него. Тот, что был в рокерской футболке, ткнул «Манчестер Юнайтеда» локтем, и они многозначительно закатили глаза и задрали свои морды вверх. Пробуют его аромат, решил Сондерс.

Один из них, Вольфганг Амадей Феникс, обратился к нему.

- Э! Э, ты, мужик! Подь сюды, присядь с низшим классом. Давай, падай к шушере.

Манчестер Юнайтед прыснул в приступе смеха. Он только что откусил кусок от того блестящего шоколадного пончика, который он держал на белой салфетке, и его рот был полон. Вот только это была не салфетка, да и не пончик там лежал. Сондерс настроил себя видеть и слышать вещи такими, какими они были, а не такими, какими хотелось бы. Сейчас вся его жизнь зависела от этого. Итак. Посмотреть и понять. Это был кусок печени в запачканном кровью платочке. Женском носовом платочке – он разглядел кружева на его краях.

Сондерс стоял в первом классе, как вкопанный, неспособный сделать ещё шаг. Как будто он был колдуном, который стоял вне волшебной пентаграммы, и пересечь линию в вагон второго класса незамедлительно сделает его уязвимым для демонов, которые ждали там. Он забыл о технике дыхания, никаких четких вдохов-выдохов, только то же самое чувство паралича в легких, сжатие мышц, которое мешало вдохнуть. Он задался вопросом – а кто-нибудь задыхался когда-либо до смерти от страха, настолько сильно боясь дышать, что потерял сознание и умер?

Дверь между вагонами начала плавно закрываться. Непосредственно перед тем, как она закрылась, волк в спортивном костюме «Манчестер Юнайтед» повернул свою морду к потолку и издал насмешливое завывание.

Сондерс отступал от двери. Он похоронил и своих родителей, и свою сестру, которая неожиданно умерла, когда ей было всего двадцать девять лет, от менингита; он был на дюжине похорон акционеров; он видел, как человек упал в обморок и умер на игре «Jets»[23] от сердечного приступа. Но он никогда не видел ничего вроде кишок на полу и целого железнодорожного вагона, целиком залитого кровью. И всё же он не почувствовал тошноты и не издал ни звука, ни писка. Единственная физическая реакция, которую он почувствовал, состояла в том, что его руки отключились, а пальцы на них похолодели, покалываемые булавками и иглами. Он хотел присесть.

Дверь в туалет была слева от него. Он уставился на неё пустым бездумным взглядом, затем нажал кнопку и открыл дверь. Его тут же обволок слезоточивый дух, приводящий в уныние сильный человеческий запах. Последний посетитель не потрудился смыть за собой. Влажная грязная туалетная бумага прилипла к полу, а небольшое мусорное ведро рядом с раковиной было переполнено. Он подумал о том, чтобы войти туда и запереть дверь. Однако он не сдвинулся с места, и, когда дверь туалета закрылась сама по себе, он всё ещё стоял в проходе первого класса.

Этот небольшой туалет походил на гроб – гроб, в котором воняло. Если бы он вошел туда, понял он, то никогда не вышел бы обратно, умерев там. Его, сидящего на унитазе, порвали бы волки, а он кричал бы о помощи, которая не собиралась к нему приходить. Ужасная, одинокая, убогая смерть, при которой он был бы лишён не только жизни, но и достоинства. У него не было никакого рационального объяснения этой уверенности – как бы они открыли дверь, если бы он её запер? – он просто напросто знал это, как знал свой день рождения или свой номер телефона.

Его телефон. Нужно было позвонить кому-нибудь, сообщить кому-нибудь (я сижу в поезде с людьми-волками?), что он в беде. Его холодные, мертвые руки опустились к карманам его слаксов, уже зная, что телефона там нет. Его действительно не было. Его телефон был в кармане пальто - пальто за восемьсот долларов от London Fog[24], если быть точнее. Всё, даже его одежда, в течение последних нескольких моментов, имело повышенное значение для него, казалось существенным. Его телефон был потерян в Лондонском тумане[25]. Чтобы добраться до него, ему придётся вернуться на свое место и протиснуться мимо бизнесволка, что было еще более невозможным, чем прятаться в туалете.

В его карманах не лежало ничего, что он мог бы использовать: несколько банкнот достоинством в двадцать фунтов стерлингов, его билет, карта маршрутов поездов. Лесоруб остался один-одинёшенек в глубоком, темном лесу без своего топора, даже без швейцарского армейского ножа; не то, чтобы швейцарский армейский нож принес бы ему пользу. Сондерс представил себе картину – он сбит с ног и лежит на спине, волк в кепке-восьмиклинке придавил его своим телом, его мерзкое дыхание на лице Сондерса, а Сондерс отчаянно тыкает в него унылым, смешным, полуторадюймовым лезвием швейцарского армейского ножа. Он почувствовал у себя в горле зарождающийся смех и подавил его, поняв, что он дрожит на грани не радости, а паники. Пустые карманы, пустая голова… Нет. Ждать. Карта! Он выдернул карту из своего кармана и развернул. Потребовалось усилие воли, чтобы сфокусировать на ней глаза… но, несмотря на другие свои недостатки, Сондерс всегда умел беречь силы. Он нашёл Ливерпульскую линию и начал следовать по ней на север от Лондона, задаваясь вопросом о той остановке после станции Вулвертон – как далеко от неё она произошл