Сочинение. (Монолог С.Т., прерываемый игрой)(Монолог С.Т., прерываемый игрой) Сочинять я начал в Одессе. Папа затыкал уши, а мама сказала: «Пускай играет», – и я стал сочинять. («Я не навязываюсь вам с моими сочинениями?» – спросил С.Т. – Я бурно возражала и просила его продолжать и рассказ и игру. – В. Ч.) Мама все же была очень умная. «Птички» – это первый опус. А потом, когда появился Шрекер, произошло мое падение, потому что я потерял себя. Сонаты, первая, вторая (в десять лет), соната третья, соната пятая сразу! А четвертой не было. Опера «Бэла». А вот мой последний опус. «Море» (играет), ни на кого не похоже. Загадочная Фатьма, – ее тема. – Это мамино. «Светик рассматривает камешки». Очень мило, – во всяком случае, для дамы. С.Т. играл свою балетную музыку: – Вот кошмар, это уже падение. «Утренние птички», опус 1. (Искал, нашел. Играет). Начинается с громкого аккорда. Хоть и звукоподражательное, но ритмически изысканное. С фантазией. Нарастает хор птиц – кто-то солирует, попроще и посложнее. Кончается соло. Солнце взошло. Папа, наверное, не очень хорошо записал, но я, видимо, так играл. «Вечер в горах» – лирическая пьеса, совершенно, по-моему, своеобразная, со сложными гармониями. Повторяется мелодия с интересным кадансом. И я, и они немножко думали, что я могу быть гениальным композитором. «Море», «Весна» – такие названия. «Перед танцами» – бравурная пьеса, с размахом, сменой настроений и состояний. «Дождик» – по-моему, написан под влиянием Житомира, где дождь как зарядит, так и идет целую неделю. (Играет.) – Вот видите, написано: «Играть медленно, сонно». Описывается в сочинении не «дождь», а дождливое настроение, состояние. (Даже в этой детской музыке такие же неожиданности, как и в игре. Гармонические смены состояния. Всегда удивительный конец. – В. Ч.) – Прояснилось в конце, дождь прошел. – Соната Третья – одночастная (сочинено позже), – видите, написано «Грандиозно» (grandioso). (Играет.) Влияние бетховенских речитативов. Семнадцатой Сонаты, – сказал С.Т. не прерывая игры. – Все же в русле немецкой романтики. Не русская музыка. – «Индейский замок», 1924 год. Я начитался романов, все было кукольное. Как Пятница и Робинзон Крузо. Ах! Я же не в тех очках, дурак! Потому и не вижу ничего. Первая сцена. Пожар в индейском замке. Довольно веселая зарисовка. Это как раз немножко русское. Использование гамм для изображения огня. Вторая сцена. Борьба с европейцами. Вроде победа. Во всяком случае, не страшная. Вы сейчас очень удивитесь. Европейцы, видимо, чинные, цивилизованные. Индейцы отвечают мощью. Третья сцена. Суд и поцелуи. Какие-то ритуалы, туземные, черт его знает. (С.Т. играл все с огромным увлечением). Много, как и везде, fff. Четвертая сцена. Торжественный марш. Совсем особенный. Марш только ритмически, а так волнующая пьеса. Пятая сцена. Танец индейцев (имел бешеный успех, кстати, на том вечере, когда я играл у Майор). – А вот я уже совершенно во взрослом состоянии решил написать пьесу для сына Филатова. Это – с расчетом, от ума, нарочно, для детей, лет в 20. Сын Филатова занимался музыкой. Папа очень хорошо играл, в общем, близко к Нейгаузовскому направлению. «Танго». Я написал его в девятнадцать лет – нет, в двадцать один. Огромные интервалы, все аккорды в объеме минимум ноны. Я говорил всем, что это не моя музыка, и все страшно восхищались. Это, конечно, салонная пьеса. По-моему, некая ностальгия по шику Вены. Испания, Гранадос. «Фантастический танец» – не дописал. «Романс», мне было шестнадцать лет, 1931 год. Собственно говоря, это не романс, а отрывок, экспромт. Начало медленное, импрессионистическое. Но в это время я уже кое-что знал, конечно. Другую музыку. «Вальс» в двенадцать лет, в 1927 году, терцовый, отточенная форма. Другой период: наивный. «Фокстрот» – апофеоз нэпмановской Одессы. Эпопея. 1. Фокстрот еврейский (в одиннадцать лет). 2. Фокстрот, который всем нравился (в двенадцать лет). (В обоих бешеный темперамент.) «Кольцо» – девять лет. Довольно оригинальное оперное вступление. Какой-то Пуччини. «Бэла» – одиннадцать лет. Начало: Кавказ и так далее. Под влиянием «Аиды». Остановились на «Рассказе Казбича». – И вы сами в детстве это все играли? – спросила я, не веря своим ушам. – Ну а как?... Кто же играл?.. Конечно, я... В этот день С.Т. ждал моего прихода с уже приготовленной стопкой нот, – она лежала на рояле. Во время рассказа он то и дело присаживался к «нашему» столу, чтобы сказать два слова, потом убегал к роялю и играл. Все эти часы меня мучило сознание, что я – не Мильштейн, не Мазель, не Коган. Рассказ я записывала, как всегда, в своей тетради, а музыку – многое – на магнитофон, который незаметно поставила в уголке двери, ведущей в «зал». Впоследствии Монсенжон использовал кусочки из этих записей в своем фильме о Рихтере (я дала ему копию пленки). В тексте сохраняются отдельные пояснения и реплики Святослава Теофиловича. ДОМА (1987 г.) «Диабелли» Уходя домой, я, даже не надеясь ни на что, попросила: – Святослав Теофилович! Наиграйте мне хоть начало «Диабелли», а то я совсем не знаю этой музыки. – Пожалуйста! Он воссоединился с роялем и сыграл все сочинение. Мне показалось, что прошло совсем немного времени – десять-пятнадцать минут, но, кончив играть, С.Т. сказал, что это сочинение длится около часа. Трудно мне было в это поверить. – Ну теперь пойдемте пить чай! Мы и пошли. Ели кулебяку. Стоял пасхальный кулич. С.Т. говорил, что «Диабелли», конечно, напоминает «Хаммерклавир», хотя «Хаммерклавир» труднее. Что это сочинение – Гетеанское, спокойное, величественное, на вершинах духа, огромного масштаба. Вместе с тем, с юмором. – Труднее всего знаете что? – Ну, для этого я должна посмотреть ноты. – А вы интуитивно скажите! – Не могу. – «Менуэт»! Он и вообще очень трудный, там эти... (невоспроизводимое звукоподражание), и к тому же надо показать, что это конец! Это трудно. Вспомнила загадочные надписи на страницах: «правая», «близко», «пальчик», – тайны ремесла. Год Возвращение в Житомир. Лес. Фотографирование. Прогулка с папой. Возвращение в Одессу Наконец-то мы едем в Житомир, для меня это величайшее событие. Приехали на вокзал на извозчике, сели под вечер в поезд. Одесса стала передвигаться. То вдруг болгарская церковь перед носом, а за ней костел; кирха и собор все время двигались. С нами в купе были две одесситки с маленькой девочкой. Я воображал, и мама сказала: «Смотри, Светик, тебе предлагают конфету». И, действительно, очень любезно. Я запомнил, потому что все было важно во время этой поездки в Житомир. Окно. Я все время смотрел в окно, не отрываясь. Подъехали к Раздельной. Бабы торговали дынями, страшно интересно. Стало темнеть. Я все смотрел – смотрел, – мне продуло горло. Папа вышел на станции, купил арбуз. Я не мог заснуть, все считал станции. Бирзула, Кодня, Крыжополь, Вопнярка, Жмеринка, Винница и так далее. Я заснул на коленях у мамы в жестком плацкартном вагоне. Утром мы приехали в Казатин – узловую станцию, где надо было ждать и пересаживаться. Я уже заболел ангиной. В Казатине был большой круглый зал, я плохо себя чувствовал, а рядом противно звенела касса. Мы ходили по перрону, паровозы, странные фонари, тоже страшно интересно. Мама встретила знакомую, жену какого-то шишки. Она пела один раз в кирхе, в концертном дуэте, – была mezzo, a soprano – знаменитость. Сопрано находилась в Одессе, пожилая, шикарная, со стеком, и меня ей представили. Потом она пела с этой mezzo, и mezzo похвалили. Все вместе мы ушли с вокзала, потому что ждать пришлось бы часов шесть, мама болтала с mezzo, как это принято у дам. Может быть, она была женой какого-то коммуниста. Только под вечер мы поехали в Житомир через Бердичев. Потом показался наш Тетерев! Но я уже лежал, совсем заболел. Нас встретил высокий-высокий человек с бородой, которого я принял за дядю Эдуарда, а это был дядя Коля. Мы сели на извозчика. Было очень приятно. В маленьких домиках горели окна, и в одном я даже видел человека, читающего газету. И потом мы вернулись в дом на Базарной, и я прилип к тете Мэри, и хотя у нее был длинный, с горбинкой нос, она мне показалась такой прекрасной, и я сидел у нее на коленях, и было такое счастье, такое счастье... На следующий день утром решили сделать снимки, хотя я был совершенно больной (показывает снимок 1924 года). Началась житомирская жизнь. Ходили к Рихтерам, снимались. Традиция: до трех часов ночи в полной темноте дядя Коля проявлял снимки. Красная лампа, и вот проступает – проступает – проступает... Блюдца с медом, осы, хлеб – все это Житомир. Все вспоминали, как оса укусила Нелли Лакьер. Мы посещали Арндт и Зиферман. Житомир со всеми своими улицами. Так прошла одна неделя. А на другой мы поехали на извозчике по шоссе на Врангелевку, и там, днем, после двух часов, повернули направо, в лес, и это первый раз, когда я по-настоящему был в лесу: блики на деревьях, солнце, проехали мимо какого-то дома, где масса сиреневых вьюнков. Выехали на поляну, через речку Лесная Каменка, которую можно было перешагнуть, к Романовскому дому, и в нем поселились на неделю. Там были клопы, и мы спали на тюфяках, окруженные папоротниками, спасающими от клопов. Помню: ночью луна, через веранду видны лес и куски тумана, и вроде там что-то делается очень привлекательное. От Романовской слободки мы отправились однажды к дяде Мите на подсочку, там была его жена Женя и дочка Валя, в этом месте сосны стояли, как палки, сосны – сосны – сосны. Основное воспоминание о фотографировании. Нам даже давали мед. По-хорошему, по-свойски, по-лесному. Я все время был у реки, папа с мамой пошли купаться, я остался один. Вода брызгала, и мама очень смеялась. Ей был тридцать один год. И потом вдруг послышался немецкий возглас: «Хо-хо! Хо-хо!» – это пришел дядя Эдуард, Итин отец. Он все приближался, и когда его стало видно, дядя Коля его снял. В последний день стало грустно, потому что надо было уезжать из леса. Дядя Коля, мама и тетя Мэри очень дружили. Дядя Коля – столп семьи. Мама стала говорить с ним, а я ходил вокруг в лесу и, видимо, очень чувствовал тогда самую сущность леса. Уходил – заблужусь – возвращался – они там. И когда мы возвращались, я остался один на мостике; сел на мостик, и на меня напала меланхолия и поэзия, и я этим упивался, у меня были цветы, и я бросил их, они плыли по воде. Близость к природе очень остро почувствовал. Мама потом меня спрашивала: «Почему ты такой задумчивый?» * * * Мы с папой ходили гулять в лес около дома Романовских и доходили с ним до запущенной железной дороги в траве, и, помню, папа мало говорил, у нас было очень хорошее молчание (так продолжалось всю жизнь, пока я не испортился). Папа сорвал дикую гвоздику, и я это запомнил. * * * Мы пошли по этим путям и, они довели нас до самого оврага, до большого деревянного моста, с широкими щелями, и «милая» Ита орала, боялась упасть, потому что щели были огромные. * * * Один раз мы стояли, – смотрим, идут какие-то дикие люди, много мужчин, и женщины тоже, и я думаю: а вдруг это тетя Мэри? Когда они подошли, оказалось, что это действительно тетя Мэри. Она воткнула в волосы целую гроздь рябины. Почему-то эту гроздь я запомнил. В Житомире я был только три недели. Вспомнил, что там было пианино. * * * Мне нравилось все, что связано с театром. Я сочинил «Дору». * * * В 1924 году возвращение в Одессу. Переезд на новую квартиру. Консульство. * * * И это были последние слова С.Т. в рассказе о его детстве... * * * Предчувствуя разного рода жизненные перипетии, связанные с долгими маршрутами по городам Европы вплоть до последнего июньского фестиваля в Туре в 1997 году, я решилась спросить Святослава Теофиловича о его приезде в Москву, о консерватории, о годах учения. В глубине души боялась, что до этого периода по разным причинам мы можем не добраться. Мои опасения оправдались. Так, минуя отрочество, С.Т. сразу махнул в юность.
|
