Глава 2. Рассказ жены клоуна
О, господи, если бы я знала, ЧТО накликаю на свою голову, когда однажды заявила родителям: маман-папан, я все равно сбегу от вас с проезжим гусаром!
Мы познакомились в новогоднюю ночь, в Казанском Молодежном Центре. Я, к слову, уроженка столицы орденоносного Татарстана, где родилась и проживала до встречи с будущим мужем. Как в Нью-Йорке есть свой Гарлем, так и в Советском Союзе была своя Казань, где люди вырастали исключительно жизнеспособными. К тому моменту я была румяной курсисткой Университета, увлекалась искусственным интеллектом, дискотеками и пантомимой. В нашей студии мы в белых колготках и тапочках вовсю "шагали на месте", "сеяли хлеб", манипулировали невидимыми предметами и сочиняли маразматические композиции о борьбе светлых сил со злом.
И вот, к нам в Казань с гастролями закатились Мэтры. Профи. Знаменитости из телевизора. Ажиотаж вокруг концертов был невообразимый. Легко представить мое трепетное состояние, когда в морозную ночь на Новый год я, "сбивая талый снег с каблучков", вхожу в дискобар, где лихо празднуют Лицедеи, все в алмазной пыли, и с ними наша казанская пантомима. Музыка гремит, народу битком, но все знакомые как бы полупрозрачны, а эти сверкающие пришельцы в карнавальных костюмах притягивают взгляды словно магнитом. У них праздники традиционно отмечались конкурсами на самые эпатирующие танцы, частушки, выступления в своей радиогазете и, конечно на импровизированной сцене. Или тортами принимались кидаться или "медоносы собирать" (заигрывать с хорошенькими девчонками в клоунской манере: с падениями, роняниями, развязно-стеснительной манерой нести ахинею и строить при этом глазки, губки и прочее).
Помню, как я тогда с восторгом думала: боже, какая чума!..
А Он, неотразимо обворожительный в грузинском костюме с галунами, полыхая зелеными глазищами, проплясал со мной до утра и сказал, что мы созданы друг для друга. При провожании Он легко, невесомо поцеловал меня в уголок рта, улыбнулся, как Жерар Филипп и убежал.
За полмесяца своего пребывания в Казани прожженый артист, разумеется, затмил в моих глазах всех студентов-сверстников.
Меня обескураживала его несуразность, то, как он ест по-клоунски, все роняя, обливаясь и ерзая, как он в бассейне топором прыгает с вышки, как прихорашивается перед зеркалом, не замечая надетого наизнанку свитера. Но, боже, как он меня смешил!
Из-за этого я и приехала к нему в Ленинград, чтобы остаться в его жилище, подстать хозяину.
Наша свадьба была ознаменована выходкой Антона, который пришел в ЗАГС с большим глиняным горшком, наполненным горохом. С криком: "По старинному голландскому обычаю, счастье молодым!" он начал обсыпать нас горохом, и вся процессия немедленно повалилась на пол. Помнится, все последующие регистрации были сильно задержаны нашей барахтающейся на горошинах толпой. Домой вернулись безумно хохоча.
В том доме на Моховой сто лет назад было китайское посольство. Видимо, с тех пор остались там и лепные пятиметровые потолки, и домовые, и подпол (квадратный метр паркета посреди комнаты можно было подцепить за колечко и, как за холстом у Папы Карло, там открывался черный глубокий тайник, откуда клубами вылетала моль.) Квартира напоминала чемодан, поставленный на ребро. Сначала прихожая два на два, она же кухня, раздевалка и предбанник. Дверь слева открывалась в шахту, где снизу торчал унитаз, а сверху висел душ со множеством вентилей (никто из новичков не мог сразу угадать, какой из них для смывания унитаза). А длинная, как вагон, комната справа завершалась грандиозным окном, вымыть которое доверху было физически невозможно.
И что ждало меня в этой квартире? Между мебельной рухлядью, гастрольными плакатами на стенах, кадками, где процветали бесплодные грейпфруты и весело копошились какие-то беленькие червячки, огромным числом грампластинок всюду-всюду и громоздким телевизором - моим конкурентом, в первую же его затянувшуюся гастроль со мной случилась первая в жизни истерика от тоски и одиночества.
Но действительно я поняла, за кого вышла замуж, когда попросила супруга повесить новые занавеси, которые я купила на замену каким-то чудовищным фанерным щитам. Выслушав меня, он сначала впал в тихую панику, потом все бросил и ушел, чтобы через пару минут втащить в комнату циклопическую дворничью лестницу, с грохотом сметя при этом все, что стояло на столе. Затем прислонил ее прямо к окну и, надев занавески себе на плечи как мантию, стал взбираться ввысь.
- Тебе помочь? - опасливо спросила я. Возможно, отрицательный ответ спас мне жизнь, потому что тут же раздался треск рамы и звон стекла, лестница проломила окно, а ответственный квартиросъемщик, оборвав по дороге мой новый тюль, упал на подоконник, крича злым голосом, что нанес себе ушиб с порезом, а я долго копаюсь с перевязкой.
Когда друзья вставили стекла, повесили-таки занавески и дружески посмеявшись, утешили меня, я еще не предполагала, что муженек не даст завершиться делу благополучно, а возьмет молоток, новый навесной уличный градусник и забьет гвозди так, что стекло никуда не денется и даст грозовую трещину по всей высоте.
Меня погребла лавина экстраординарности.
Однажды зачем-то копаясь в культурных отложениях хлама под кроватью, муж радостно возвестил: "Вот в чем мы заварим чай для гостей!" и извлек на свет из пыли и тьмы здоровенный аппарат Киппа, этакую сложную стеклянную штуковину. (Только не спрашивайте у меня, почему она там оказалась.) Отмыв все шарообразные, вставленные друг в друга емкости от мутно-зеленого налета, он кинул куда-то внутрь горсть заварки, залил крутым кипятком, сел с кружкой перед булькающим аппаратом, сладко произнеся: "Вот сейчас мы нальем чайку..." и вытащил снизу пробку с притиркой. Из жерла молниеносно вылетела струя кипятка.
Его спасла лишь реакция бывшего мастера спорта по фехтованию. Я, заранее вставшая в дальний угол, оценила красоту дымящегося белесого волдыря на полированной дверце шкафа. Через пять минут активных поисков пробка с притиркой была обнаружена внутри кружки, валявшейся в углу под кроватью.
А через день я, трапезничая за нашим обгорелым столом, услышала сзади как бы скрипучий стон и, немедленно отпрыгнув, избежала удара по спине сорвавшейся с петли той самой дверцей шкафа.
Супруг, вернувшийся с работы, рьяно взялся за починку, не остыв от концертного вдохновения. Сначала он полез под все ту же кровать, и извозив всю рубашку в пыли как... (ну я не знаю, слов же таких нет!) нашел какие-то покореженные дверные петли. Исполнив на радостях отрывок из любимой арии "Риголетто" - "Смейся, паяц...", он быстренько прикрутил нашедшимися шурупами дверцу и попытался ее закрыть. Ха! Сбоку у края образовалась щель толщиной в палец, а замочная скважина пришлась ровно над ручкой соседней дверцы.
Я быстро поняла, что все эти розетки, висящие на своих выдернутых кишках, протекающие вентили, сопливый холодильник с больной дверцей и крыски, были неистребимы. Так как закономерны.
Домовые вовсю старались сохранить уникальную атмосферу в доме, и им активно помогал сам хозяин. Механизмы боялись последнего просто уже без стыда и совести. Однажды, он вернулся с велосипедной прогулки с седлом в руке, отвинтившимся прямо на ходу. Как он этого добился, я не знаю.
Он мыл себе голову моим кремом от загара и пытался заварить в чайной чашке пакетик с перцем. Но апофеозом была его фраза, произнесенная изумленно-горьким тоном: "Ну почему я такой?!" - это когда он уже и сам был потрясен, придя домой со спектакля, устало сняв носки и увидав одну свою ногу с ярко-зеленой ступней.
А я еще жалела и утешала его, что он, мол, клоун и значит так надо...
И пыталась понять феномен его забывчивости, из-за которой он, уходя из дома, тут же возвращался за мелочами раза три-четыре (я не преувеличиваю!), причем, умудряясь напоследок оставить свои ключи в хлебнице.
Я подбирала по всей квартире кучки разбросанных носков-трусов-рубашек-пластинок и с ужасом причитала над развороченными недрами шкафа. Это был даже не упорядоченный хаос, когда знаешь, где обычно валяется нужное нечто. Это был самый настоящий Его Величество Хаос, воспитавший в конце концов и во мне такую же благословенную беспечность, как и у него. "Если что-то не находится через две минуты, значит искать бесполезно: оно или само выползет, или станет вовсе ненужным" - стало нашим девизом.
Однажды мы решили заклеить рамы на зиму. Я приготовила бумажные полоски и спросила: "А ты клейстер варить умеешь?" Мгновенно и без тени колебаний прозвучало гордое "Да! Это каждый дурак умеет". Мой дурак бодро убежал на кухню и затаился. Полчаса полной тишины. Наконец, с тяжелыми подозрениями в душе я осторожно приблизилась сзади к газовой плите, над которой нависал новый алхимик. Он маниакально помешивал в кастрюльке некое варево с крупными белесыми клецками, пытаясь попутно раздавить их ложечкой. Рядом на столе были отставлены три грязные кастрюли с какой-то страшной гадостью. "Сейчас должен получиться клей!" объяснил он. "Эх, слегка забыл, что не надо сыпать крахмал в кипяток, но ничего, его можно размешать". Одна припертая к стенке клецка выпрыгнула на пол, шеф-повар быстренько нагнулся и отправил ее обратно. "Милый,- говорю, как можно более нежно, - у нас там есть банка "Бустилата" для обоев, может подойдет?" "О! Конечно подойдет! Какой может быть разговор? Что же ты молчала?" Мы радостно заклеили рамы "Бустилатом". Оказалось, смертельно и навсегда.
Причем его невозможно критиковать, либо сразу взрыв, либо абсолютно никакой реакции. Зато если похвалить: "Боже, как талантливо ты завязал шнурки!", тогда пока он застенчиво-сладко улыбается, есть шанс что-то поправить. "Меня удивляет, как ты, такой гениальный, неповторимый... отдельный недостаточек - эта шляпа, мне странно". (Шляпой была вытерта побелка на потолке, когда он, уже одевшись перед уходом, лазил на антресоли за афишами и отутюжил головой самый пыльный угол).
Послушайте, а как хозяин дома может прикрепить дверную цепочку на внутреннюю, вторую дверь? Причем он прибил все до последнего гвоздя, прежде, чем обнаружил этот идиотизм. Заперся, довольный такой, навесил цепочку. Деловито выглянул в щелку и говорит: "Как-то темно, ничего не видно. Ой, а что там? Что ли я не учел еще одну дверь?"
Лично я, когда выходила замуж, не учла, вернее недооценила ажиотажа вокруг театра. Бывало, после окончания игры его в фойе так и ласкают. И при мне какие-то там фифы так прямо и говорят: "О, мы просто влюбились! Мы не могли уйти из зала! Ах-ах, ну-ну-ну..." Однажды в зале раздался вопль: "Хочу ребенка от оперного певца!"
Нет, конечно, я тоже, когда впервые увидела их спектакль "Чурдаки", была совершенно потрясена. В какой-то момент, при осмыслении происходящего, я утратила границу между театральным действием и реальностью. Я вдруг поняла, что мое настоящее нынешнее жилище там, на их клоунском "чурдаке", среди этих полоумных "чурдалаков", и муж мой на самом деле не один конкретный человек, а вереница фантомов: то китаец-рыбак, весело пожирающий свежепойманную рыбку, то параноик-гений бельканто, пред которым меркнут светила. Он поет обрывки из разных арий, и воображаемые оперные персонажи, подступающие со всех сторон, для него более реалистичны, чем живые партнеры. Но самая сильная сцена в спектакле - речь Диктатора, когда его персонаж переливается всеми оттенками интонаций и жестов Гитлера, генерала Хлудова, Муссолини. (Именно мой муж в этой роли первым в театре пошел со сцены словно со взлетной полосы в зал по спинкам зрительских кресел в состоянии, близком к левитации). То, как он пронзительно впивается глазами в толпу, как заставляет навытяжку вставать перед собой зрителей, насколько драматично преображается его лицо в моменты упоения своей жуткой и одновременно комической, на фоне раболепствующих клоунов, ролью, наводит на меня подозрения, что он колдун, вот что.
Естественно, пресловутые поклонницы в фойе театра задают мне вопросы: "А ты ценишь талант своего супруга? Как ты живешь с таким необыкновенным человеком? Чувствуешь, ли какой он у тебя? Чувствуй-чувствуй". При этом полная невменяемость предмета разговора после всех перевоплощений на сцене. Я ему: "Дай, пожалуйста, денег на буфет", а он ни понять, ни просто увидеть меня не может. Трогательно так бровки домиком составит, улыбается елейно и взирает из бесконечности.
Однажды я его все-таки растрясла вопросом:
- А тебе и вправду так весело, как ты это изображаешь на сцене?
Представляете, такое ляпнуть актеру нутра! Он страшно сверкнул глазом и процедил сквозь зубы:
- Сейчас как стукну, чтоб не спрашивала ерунду...
После концерта в нашу квартиру битком набивались знакомые, пришедшие со своими знакомыми, и он расточал для них свое волшебное обаяние. Так они проводили часы в душевных излияниях и теплой искренней откровенности. Уходя, гости прославляли его простоту, человечность, радушие, доброту, ласковость, и прочее, и прочее.
А я тут при чем? Мне кроме заботы о еде, доставалось лишь его дурашливо-умильное: "Тульки-тульки" и "Женулечка-жена моя!"
Разрушитель он, вот кто. Теперь вы начинаете понимать мое положение?
Прозвище у него в театре какое-то нелепое, да еще коллеги присочиняют всякие фамилии, к примеру: Корявый, или В-Петропавловске-Камчатске-Полночь, или 1/8-Пать-Пать. В зависимости от ситуации.
Если бы вы знали, каково это быть декабристкой, а также январисткой, февралисткой и прочее при постоянно гастролирующем муже! Во время сборов в дорогу главной приметой дня был разверзшийся чемодан в центре спиральной галактики из вещей и тряпок.
Для начала он, этаким кендепопером с возмутительным хохолком и с бесом в глазу, принимает академическую позу и берет оперную ноту. (Помню, соседка на другой день после свадьбы, горестно на меня поглядев, доложила, что, мол, это не ее дело, но ведь в квартире у нас всегда был дурдом). Потом он бегает вокруг чемодана с пожитками и, прежде чем уложить в него очередную одежку, напяливает ее на себя, косясь в зеркало, и пляшет, и пляшет…
Только не спрашивайте у меня, зачем он берет с собой за границу (и вообще зачем купил?) толстые с начесом женские панталоны до колен огромного размера бледно-зеленого колера. Это слишком сложно для моих мозгов. Он говорит, что в этих штанах похож на индуса-бедуина и в них удобно медитировать, когда очень холодно.
Вот он копается в мшистых залежах пластинок, чтобы поставить под настроение любимого Карузо, и вдруг начинает чихать, выскочив при этом из тапочек. Пять раз подряд, как всегда. "Ой, - говорит, - устал."
Вот ложится ничком на пол, тут же делает йоговскую позу змеи и, подумав, немного отжимается. Вставая, он с пристрастием допытывается:
- А что, правда же хорошие у меня ноги?
Потом ставит свою пластинку, включает телевизор, заваривает чаек и садиться с проклятой газеткой перед проклятым ящиком.
По сборам в дальний путь он профессионал класса ультра-си.
Помню, однажды он увез за границу мой паспорт, когда я намеревалась слетать домой к маме. От его рассеянности ничего уже не поможет. Нет, нет, никогда...
А отъезды!
Это было незабываемое зрелище, когда впервые весь театр выезжал во Францию.
Вообразите смотр-парад в мчащемся к аэропорту автобусе. Валерочка - в чем-то изысканно белом. Витек демонстрирует сочно вышитый герб Советского Союза на спине своей джинсовой куртки. Леня в сером френче времен культурной революции. Чера - в полной солдатской униформе. Анвар пытается попить кефиру из бутылки, но на ухабах каждый раз орошает себе нос и подбородок. Позади сидит директор, тоже прихлебывает кефир. Подпрыгнув на очередной дорожной выбоине, он украшает свой наряд спереди скандальным пятном. Сопровождающие одобрительно смеются.
Мой-то вырядился потомственным профессором в очках. На лацкане медаль "Активист (чемпиону лагеря за смелость и ловкость)".
- Ой, говорит завпост театра в драном узбекском чапане. Стойте! Я же забыл все реквизитные шары на базе!
Он выпрыгивает чуть не на ходу, вбегает в телефонную будку и разговаривает с дежурным театра минут десять. "Так!" - объявляет завпост, влезая в автобус. "Сейчас только звонили из посольства. Наши паспорта еще не оформлены, виз нет. Администратор в прострации, не знает, что делать". "Оппаньки..." - говорит Витька.
Через четыре часа торчания на узлах в аэропорту артистов все-таки оформляют, запихивают в самолет, задержанный по сему случаю, а кучку жен, детей и собак разворачивают и увозят назад с прогнозом: задержка виз и вылета вслед за мужьями на три недели минимум. И я опять остаюсь в Петербурге-Питере-Ленинграде-Петербурге одна.
Еще об этом городе особо хочется сказать.
Все дело в атмосфере.
Аура бывшей столицы империи с безумно красивыми зданиями улицами и набережными. Покой и достоинство фасадов, простор площадей. "Здесь живут дома, но не люди."
Плюс климат... Как это у Ф.Г.Раневской: "Вам не кажется, что погода переживает климактерический период?" Небо то вырядится в перламутровые перья и голубые шелка, подбитые снизу фиолетово-малиновым пухом, и глядит "с улыбкою странной", а то вдруг изорвет все в клочья, завесит лицо непроницаемой грязно-серой вуалью и закатит нестерпимую истерику с воем и потоками слез. А улыбающиеся дикторы телевидения называют это бесстрастным словом "ОСАДКИ". Солнце если и появляется, то какое-то очумелое, с трудом приподнимающее над горизонтом больную после зимы голову. Когда в воздухе носятся тревожные смерчи, газеты мотаются на уровне третьего этажа, тоскливо воют собаки и настойчиво тянет "брякнуть вниз об мостовую одичалой головой", значит просто очередное наводнение.
Освещение, перспективы, цвет города это алхимия, колдовство, припадки безумия Гоголя и Достоевского. Полутемные подворотни с людьми-призраками и ярко-натуралистическими помойками, способными своей вонью вызвать галлюцинации. Проходные дворы, где плесень в гулких сырых арках похожа на изысканные кружева, футуристические линии крыш и стен, прихотливые оттенки и фактуры этих плоскостей "без окон и дверей", убийственно живописные парадные, скрывающие в своих колодезных недрах двери, ведущие в другие измерения... Они водили меня за нос, кружили и морочили. Очередной раз потерявшись в этих мебиусовских пространствах, я впала в странное состояние: смесь ярости и хохота, настолько поначалу мне казалось все здесь дико-неестественным.
Выходя на Невский проспект, я каждый раз получала сенсорный удар по ушам и глазам. Мои ноздри закрывались, как у верблюда во время песчаной бури. Потоки людей индуцировали в организме такой заряд, что я чувствовала, как на лице разгорается флуоресцирующая улыбка, а глаза начинают бешено искрить. Однажды, проходя мимо низкого окна жилого дома, боковым зрением я зацепила кадр: из пыльной мутной глубины комнаты, как утопленник из омута, выглядывал страшный корявый старик с бородищей, цвета старой паутины, и орал беззубым ртом в разверстую фортку: "Люди! А сколько сейчас времени?!" У меня мурашки по спине побежали. "Из какого ты века, дедушка?" Вспомнилось китайское изречение: "Говорят, время проходит. Нет, это мы проходим." Вернее, снуем. Какой смешной мне показалась тогда модная походка местных девиц: нелепо отставив зад, анемично передвигать ноги при зажатых до полной неподвижности тазобедренных суставах.
Город женщин. Их очень много и они активны. На лицах особенная независимая маска. Мужчины как-то неразличимы в толпе с их утомленными, ускользающими глазами. На мой взгляд это город с тусклым либидо, с холостяцкой жизнью в коммуналке. А эти квартиры! Братец мужа пригласил нас к себе на день рождения, и тогда я впервые в жизни увидела что это такое. Ветхий, в метр шириной, коридор, по которому идущий человек гонит перед собой воздушную волну, как поезд по тоннелю метро, сундуки, вешалки со сталактитами из одежды, комнатушка брата, пятая налево, в которой стоит сервант с единственной пыльной рюмкой, да кровать полутораметровой высоты с облупленными никелированными шариками. Коридорная кишка упирается в пустынную нежилую залу с расписным потолком: небеса и розы. Со стен свисают обрывки обоев незапамятных времен. На веревках, протянутых по диагонали сушащиеся чулки и бюстгальтеры, в углу - склад изломанных велосипедов. Балкон населен каменными статуями с ненормально мощными бедрами и грудями. Сильнее всего меня потрясла туалетная комната, в которой потравленная ржавчиной ванна провалилась одним концом на полметра вниз вместе с полом. С потолка же свисала лохматая веревка на случай, если пол рухнет, когда кто-нибудь будет мыться в ванне, чтобы можно было уцепиться за нее и спастись...
И вот сижу я дома, посередине этого фантасмагорического города. Дыхания нет. Гляжу в сторону сумеречного окошка, как снулая муха прилепившаяся к стене, жду, когда вернется ко мне жизнь приедет из гастролей муж со своим театром. Вдруг звонок в дверь. Открываю - клоун Анварушка стоит (он тогда редко уезжал с Лицедеями, так как работал ветеринаром по распределению в совхозе "Лаврики"). Похожий на Гурвинька, прозрачно-худой, в очках с сильнейшими линзами, на макушке пожухлой осокой торчит пучок волос. Одет в щегольский лапсердак, из-под которого выглядывает жилетка при часовой цепочке, на ногах лакированные штиблеты с узкими носами. В Казани такой персонаж не жилец.
- ЗдорОво! Я к тебе с подарком, говорит, - и вводит какую-то девушку. - знакомься, это Оля. Теперь будет твоя подруга, товарка и сестра. А то я смотрю, ты совсем тут одна скисла. Пойдем с нами в "Сайгон".
- В какой "Сайгон"?
- О! Ты не знаешь, что такое "Сайгон"? Сейчас же! За мной! Запоминай на ходу: это кафе на Невском, где с трех до четырех дня собираются стиляги-ностальгисты, с четырех до пяти пацифисты, потом рокеры, потом панки, не считая постоянной тусовки хиппи, бомжей, геев, синеглазок и прочих. Лицедеи тоже имеют там свое время встречи. Одного из завсегдатаев, Колю Никитина, ты обязательно должна увидеть. Раньше он был потрясающим каучук-мимом. Сам Марсель Марсо, увидев здесь его номер "Марионетка", похлопал Колю по плечу со словами: "О, се фантастик!" В нашем театре Коля оставил заметный след. Когда мы придумывали спектакль "Чурдаки" он сильно повлиял на атмосферу своей какой-то необыкновенностью, загадочностью. Бывало, придет с сияющим взглядом, и скажет: "Ой, а вот..." и поводит этак в воздухе головой и руками. И все как-то проникнутся и скажут: "О-о-о... Да..." Он даже в спектакле поначалу участвовал. Вылезал из большого сундука. Сначала выползали его руки из двух круглых дырок, открывали висячий замок, а потом сверху приподнималась крышка и показывалась голова. Но, к сожалению, Никитин совсем спился, и стал бродячей реликвией тех времен, когда пантомима в Питере только зачиналась. Его можно узнать по горящим белым огнем глазам и ласковой вурдалачьей улыбке...
Впрочем, в тот раз в "Сайгоне" я Колю Никитина не увидела. Он сам на меня вышел. Как-то раз открываю дверь на вкрадчивый стук - там улыбается невысокий носатый человек в грязной одежде, с круглой головой, сверху и снизу равномерно покрытой черной колючей щетиной. Тихо, но проникновенно, он спросил у меня, скоро ли вернется хозяин. Я говорю, мол, скоро, подождите, если хотите. Он вошел, передвигаясь со звериной изящностью, остановился перед зеркалом и, разглядывая себя с явным любопытством, пробормотал: "Как интересно снова увидеться со своим изображением. Ха! Надо же, вот и в брови белый волосок появился."
Вдруг взглянул на меня с недоверием: "А как вы относитесь к детскому примитивизму? Впрочем, дайте мне лучше без лишних разговоров тридцать три копейки на баню, я давно не мылся и, полагаю, дурно пахну. Хотя, можно и пустые бутылки отдать..." И уселся на стул, перевернув его задом наперед, легко и ловко махнув ногой через спинку. Тут как раз явился муж и еще у дверей, увидев Колю, первым делом тихо спросил:
- Он в нашу душевую не заходил? - Я недоуменно прошептала:
- Нет вроде, а что?
- Хорошо, - повернулся к гостю. - Ты давно выписался?
- Что? Да... Я уже в лесу успел пожить.
- Ну пойдем, мы тебя покормим. Жена, собери на стол.
Поели, дали ему авоську с бутылками и проводили, сославшись на то, что нам пора спать. Я спросила:
- А почему его в душ-то пускать не надо?
- Да он там опять весь одеколон выпьет и все лечение насмарку. Жалко его, мы же вместе у истоков стояли. Коля гений пантомимы. Он вначале йогой увлекался и жил очень своеобразно. Дома у него ничего не было. Вместо тумбочки, например, стояли два красных кирпича. Но жил нескучно. А потом вдруг спился. Аннушка, когда он к ней в гримерку заходит, не выдерживает, отдает ему свои лосьоны. Его периодически высылали из города за то, что он нигде не работал, а мы собирали деньги и платили за его квартиру. Без него невозможно представить ни один фестиваль пантомимы. Сидит в центре событий, словно на своих именинах, сияет. Кстати, помнишь, около Петропавловки на спектакле "Тушение пожара" пьяный Коля запустил яйцо не в Антона, а в толпу. Его жизнь похожа на историю нашего любимого питерского поэта Олега Григорьева. Я не читал тебе его стихов? "Чернорабочий грузил мел, Чернорабочий ослепительно бел..."
Ты еще многих наших чудаков тут не знаешь. Ну я тебя потом познакомлю...
Позже я убедилась, что мой супруг ярчайший представитель этой специфической прослойки общества. Вообще, оказавшись рядом с ним, я живу словно в магическом кристалле. Многие обычные вещи и ситуации ненормально искажаются.
К примеру, сижу я рядом с парнем в театральном кафе, улыбаюсь ему, думая, что тот умрет от счастья, и вдруг выясняется, что он восторженный поклонник "Лицедеев" и особенно ему нравится номер моего супруга про оперного певца.
Каково это мне, с моими длинными ногами и локонами, слушать, про муженька, который совершенно бесподобен, что у него-де поразительное лицо! Что на спектаклях он просто купается в своей свободе и власти над публикой. Что он должен расти дальше!
Мой собеседник, глядя мне прямо в глаза, проникновенно говорит:
- Ему необходимо развивать свои образы, несмотря на уже достигнутую популярность. Хотя артисты по натуре народ сложный, капризный, но может быть ты должна ему помочь, создать условия и вдохновить, а? Я, кстати, хотел попросить его автограф на афишке.
И вот тут, будто со стороны, до меня вдруг доносится собственный запальчивый ответ:
- Теперь слушай сюда, ты, случайный почитатель. Как тебе, среди прочих тысяч почитателей, понять из своего зрительского кресла какой это человек?! Ты клянчишь у меня плакат с его изображением в гриме и при буффонадной бабочке. Тебе невдомек его сердце огромное, как дом, полное беспорядка, удальства и веселья, в котором живут сонмы смешных образов...
Я как будто вижу Его перед собой: беззаботные жесты и юная стремительная походка. Слышу такой завораживающий голос, поющий мне утешительную "Баркароллу". Вспоминаю, как его глубокие рассуждения о Конфуции сменяются азартными комментариями футбольного матча, который транслируется по телевизору, как к вечеру я уже оказываюсь под ручку с душой кампании в Доме Актера на капустнике, где он срывает овацию. Я в подметки ему не гожусь на предмет начитанности, жизненного опыта и просто физической реакции. Наш дом хранит его мудрость. Проблем, о которые я бы расшибла себе лоб с малолетним мужем-студентом, не существует с таким повидавшим виды супругом. И бесконечное уважение к его такту и интеллигентности обязывает меня становиться где-то даже умнее. Откуда он берет столько солнечной энергии, в которой черпаю я, да еще столько зрителей на каждом концерте? Его интуиция, сумасшедший хохот и тоска драгоценны для меня, потому, что это Я удостоена их. И мне даровано быть женой этого человека, веселого, как карусель. Клоуна, без которого жизнь очень многих людей была бы безутешнее и серее. Клоуна, жизнь которого, возможно, была бы безутешнее и серее без меня и нашего дома, украшенного любовью и жизнерадостным смехом.
Глава 3. История театра в форме Математической Модели Эволюции клоун-мим театра "Лицедеи";
Аксиома I. Феномен театра "Лицедеи" является уникальным в мировой культуре.
Доказательства не требуется. Это и так все знают.
Теорема I. Нигде иначе, кроме Советского Союза, и никогда больше, кроме годов застоя, не мог возникнуть такой театр, как "Лицедеи".
Дано: Развитое социалистическое общество в СССР, г. Ленинград. Годы застоя.
Доказать: Закономерность появления театра "Лицедеи" и неизбежность его тотального успеха в нашей стране в свое время.
Доказательство: Вспомним артистическое пространство того времени и перпендикулярное ему пространство театральных зрителей. Вздохнем... и не будем больше об этом. Необходимым, но недостаточным условием для произрастания зерна творческого пантомимного коллектива, явилось то, что в студии пантомимы ДК Ленсовета в 1967-м году собралась дерзающая молодежь, которая впоследствии сформулировала свой мировоззренческий девиз: "Anima allegra" - "Радостная душа". Студию вначале вел Эдуард Розинский (очень стильный одесский мужчина, профессиональный танцовщик и музыкант, позаботившийся о своем театральном образовании). Его главными отличительными чертами были: знание театра, владение акробатикой и техникой пантомимы и умение четко поставить конкретную задачу. С тонким чувством юмора, внятно излагая, Эдуард так, бывало, "то стан совьет, то разовьет", что новички забывали про свою стеснительность ("Я вот сначала все думал: фу, что за позор - стоять на сцене перед всеми В КОЛГОТКАХ в обтяжку".) Жаль, Розинский по темным причинам не долго был в руководителях, но главную задачу выполнить успел - темп работы, требовательность к технической подготовке и вкус к актерской работе с персонажами передал молодому поколению. А сам вскоре подался в Америку и через двадцать лет на вопрос об отношении к театру "Лицедеи" выразился так: "Очень неоднозначно. С одной стороны, жаль, что не вместе делили творческие радости. С другой стороны, не со всеми их результатами я бы согласился, хоть сам и закладывал эту бомбу."
Эдуард Розинский, в свою очередь, был преемником того артистического поколения, которое воспламенилось от самой яркой "искры" своего времени в жанре пантомимы Марселя Марсо. Величайший мим первый раз выступал в Москве в 1957 году на Международном Фестивале Молодежи и Студентов. Время оттепели стало самым благоприятным для засевания этой нивы. Ведь в 30-х годах в России все театральные поиски нового пластического языка, весь этот "футуризм", "таировщина" были выжжены каленым железом. Только после окончания сталинских времен, театр стал постепенно освобождаться от канонов тоталитаризма. И когда в атмосфере фестиваля появился гениальный актер со своим персонажем по имени Бип, идеи пантомимы в России вскипели, как волна, чтобы вернуть актера к истокам игры, к себе, к движению, Духу. "Иллюзии присутствия", новаторское тогда для сцены трико и доведенная до совершенства техника Марсо произвели фурор.
Переняв все лучшее у мастеров предшествующих поколений от Жана-Каспара Батиста Дебюрро до Этьена Декру, Марсо ошеломил публику невиданными трюками, такими, как шаг на месте, взаимодействие с невидимыми персонажами, вылепливание из воздуха любых предметов. А его Бип, этот современный Пьеро, поэтичный и чувствительный, как Чарли, но более утонченный и загадочный, совершенно покорил публику.
Во всем мире появилось множество пластических театров. Студии в Москве, Риге, Ленинграде проторяли свои тропинки. Были написаны первые советские книги о пантомиме, переведены зарубежные авторы. В московском цирковом училище в то время начали преподавать пантомиму как отдельную дисциплину. Кстати, именно там учился клоун-мим Леонид Енгибаров. (Его поэтичное искусство так повлияло на Лицедеев, что они даже посвятили ему свой спектакль "Чурдаки".) В стране появилась целая плеяда мастеров: Р. Славский, Б. Агешин, М. Тенисон, А. Елизаров, А.Жеромский и многие другие.
Достаточным же условием успеха "Лицедеев" было наличие мощной центростремительной силы, сплачивающей коллектив. Вектора силы были следующие:
- азартность работы, - аполитичность и свобода от идей советского официоза в искусстве, - стремление жить в неформальной духовной коммуне, - динамическая энергия поступающих в студию новичков, - усилия приглашенных педагогов и - тяга к знаниям, удовлетворявшаяся на семинарах и в публичных храмах культуры.
Они слушали лекции об истории театра искусствоведа М.С.Пятницкого, осваивали джаз-танец с Валерием Ивановым и сцендвижение под беспощадные комментарии легендарного К.Н.Черноземова ("Что Вы мечетесь, как бешеный сперматозоид, я же просил двигаться как меченый атом!" "Вы на шедевры пока не напрягайтесь, шедевры придут позже..."). На открытых тренингах студии народу в спортзал набивалось, как селедок в бочку.
Самым главным в студии было присутствие атмосферы безмятежной дружбы, ведь все занимались любимым делом. А кто на сцене лучше? Тот, у кого вдохновения и энергии больше, кто сильнее излучает "бешенство героя", чтоб глаза сияли, чтоб "лик ужасен, движенья быстры". Тот прекрасен.
Основное влияние на все процессы среди студийцев имела четверка аксакалов, работавших вместе с самого начала: Вячеслав Полунин (Петр), Александр Макеев (Рилик), Николай Терентьев (Майка) и Александр Скворцов (Скал). Они разрабатывали сценический язык, создавали традиции коллектива, готовили почву для развития молодых студийцев.
Причем, никто из членов театра не имел поначалу специального театрального образования. Зато почти все они (внимание!) были с детства двоечниками, проклятьем школьных учителей, "дурачками". Это дает возможность попутно выдвинуть гипотезу об обратной причинно-следственной связи между оценкой по поведению и клоунским дарованием.
Триумфальному вознесению театра на пик популярности в огромной мере способствовал лидер коллектива Вячеслав Полунин. Его судьба производит впечатление буффонады с лирическими отступлениями. Каждый из "Лицедеев" совмещал множество умений и талантов; о каждом можно сказать: "И жнец, и швец, и на дуде игрец". Но о Полунине, как о художественном руководителе, можно написать настоящую диссертацию. Колоссальная энергия этой пассионарной личности неуклонно двигала театр в выбранном направлении.
Как Жан-Луи Барро, признававший, что в руководстве театром приходится быть хирургом, так и Вячеслав Полунин порой превращался в Ведьмака, над головой которого слабо светился нимб с рожками. Дисциплину в театре он держал ежовыми рукавицами.
А знаете, что такое клоунский конфликт? Это может, например, выглядеть мрачным собранием, на котором грустные, унылые персонажи пригвожденные к стульям, слушают своего начальника, начавшего речь с фразы: "Я прошу всех исходить из того факта, что буду не справедлив..."
Кто-нибудь (например Леня) через пять мин
|
