Дверь мечети в с. Тема, XII п

предгорья были ареной многочисленных нашествий, сопровож­давшихся истреблением жителей, грабежом и разрушениями. Но эти нашествия мало задевали Внутренний Дагестан. Там сохранялась и развивалась самобытная дагестанская культу­ра, не сходная с так называемой «восточной» — арабской, персидской или тюркской.

Архаический дагестанский орнамент характерен рядом при­знаков, которые резко отличают его от так называемого «искусства стран ислама» в Азии и от декоративного ис­кусства Европы, взращенного на традициях античности с изрядной примесью влияния вкусов все той же Азии. Черты, отличающие подлинно кавказско-горское монументально-де­коративное искусство,— геометричность начертания элемен­тов, простота, лаконичность, свободная композиция. Народам древних земледельческих культур Азии свойствен растительный орнамент: его элементы в значительной части состоят из стилизованных или натурально изображенных ве­точек, завитков, листьев, цветков, бутончиков. Старинному дагестанскому (как и вообще горнокавказскому) орнаменту эта тематика не свойственна. Как и архаический русский орнамент, он состоит из геометрических фигур: розеток раз­ных видов, треугольников, ромбов, крестов, спиралей, дву-спиралей и т. п. Эти орнаментальные фигуры происходят от символики солнечного культа древних скотоводов Восточ­ной Европы.

Азиатский орнамент сложен по начертанию и состоит из дробно прорисованных взаимосвязанных элементов. Архаи­ческий дагестанский орнамент представляет собой композиции из простых, ясных, лаконичных, раздельных фигур. В азиатском (как и в позднеевропейском) орнаменте ком­позиции симметричны, регулярны и, как правило, рамочны. Для дагестанского (как и для древнеевропейского) орнамен­та характерна нерегулярная, свободная композиция. Насмотревшись в музеях и на выставках приторно-слащавых поделок «а ля Восток», я не мог отвести восхищенного взора от этой резьбы, любовался внушительностью, силой и серьезностью этого искусства. А главное (что всегда пле­няет ценителя) — это было искусство не заимствованное, не подражательное, но подлинно свое, сугубо местное, выра­жающее собственную психологию создавшего его народа, выражающее дух не заморских стран, а здешний. Я заглянул через щель внутрь. Крыша частично обрушилась, и в помещении было достаточно светло. То, что я увидел внутри, заставило меня забыть обо всем на свете, кроме того, что я должен попасть туда. На дверях висел большой ржавый замок. Я обернулся к мальчишке. — Принеси ключ. Он обежал, вернулся.

— Ключ у бригадира, а он уехал.

Я осмотрелся. Можно перелезть через стену — ведь крыши нет. Но как взобраться наверх? А! Ведь в этом селении кто-то еще живет. А в каждом доме должна быть лестница, чтобы взбираться на крышу, потому что плоская земляная крыша требует постоянного ухода. И действительно, там, у того дома, над которым поднимается дымок, как будто видна лестница.

—Пойди туда и принеси лестницу. Быстро! Мальчишка побежал, вернулся.

— Нет лестницы.

Я схватил большой камень.

— Если ты сейчас же не принесешь лестницу, я разобью
эту дверь, и аллах тебя покарает! Или председатель колхоза!
Мальчишка побежал, принес ключ. Я вошел внутрь.
Подпирая балку полуобрушившейся крыши, среди грязи и
хлама, полузамазанные штукатуркой, стояли великолепные

 

 

76. Резьба по дереву тради­ционного стиля в Дагеста­не — ларь в жилом доме (с. Уркарах)

каменные столбы. Подобных им нет ни в Иране, ни в Грузии, нигде. И в Дагестане таких нигде больше нет. По крайней мере, теперь уже больше нет. Могучие, мощные формы. Гран­диозная капитель с клювообразными выступами — стилизован­ный образ рогатого животного. Лирообразные фигуры — сим­вол головы барана, почитавшийся у древних скотоводов. На гранях столба — византийская плетенка. Я подошел и потрогал столб рукой. Он был деревянный! Такая махина, такая мощь форм — в дереве. Эти столбы

стоят уже семьсот-восемьсот лет. Дерево — материал недол­говечный. Местами они уже подгнили. Надо сфотографировать хотя бы один столб, тот, который находится под проломом в крыше и лучше освещен. К счастью, он меньше залеплен глиняной обмазкой, хотя и замазан побелкой. Долго я со­скабливал обмазку и побелку ножом. Потом, пристроившись в углу, на куче ржавого металлолома, сфотографировал эту уникальную вещь.

 

 

77. Кафедра из мечети: резьба по дереву, получив­шая в Дагестане распростра­нение в начале XX века (Да­гестанский республиканский краеведческий музей)

Вышел наружу. Мальчишка не дождался, пока я кончу, ушел. Солнце уже спускалось к горам. За селением едва слышно журчит речка. Вокруг — немые развалины. Тишина. Я был в XII веке!

Вернувшись в Махачкалу, помчался к директору музея рас­сказать ему о своей находке, обрадовать сообщением о вели­колепном экспонате, которым может обогатиться музей. — Двери? У нас уже есть двери мечети XII века. (Это он имел в виду псевдофиленчатые двери из селения Калакорейш,

украшенные резьбой в полуперсидском-полугрузинском сти­ле.) Столбы? Но ведь они неподъемные. И, кроме того, чтобы их изъять, нужно разрушить мечеть. Местные жители будут возражать. Нужно все-таки считаться с чувствами верующих.

— Селение необитаемо. И это уже не мечеть. Там колхоз­
ный склад.

— Тем более.

— Это не склад. Там валяется ненужный хлам. И вообще это
развалина, у нее даже нет крыши. Возьмите соответствующее
письмо от руководства, поезжайте туда, и председатель кол­
хоза отдаст вам эти столбы и двери.

— Думаете, мы не ездим в горы? Посмотрите, во дворе стоит
мимбар, недавно привезли.

Во дворе стоял мимбар — деревянная кафедра, с которой мулла читает проповеди в мечети. Типичная работа начала XX века. Деревянные детали выполнены техникой, которая в Даге­стане была еще неизвестна даже в середине XIX века,— выпи­лены пилой, оструганы рубанком, обточены на токарном стан­ке,собраны столярным способом. Это произведение исскуства, приобретенное музеем, было отделано худосочной резьбой в стиле провинциального подражания искусству благословенных стран, где совершали свои деяния пророк и его сподвижники, и даже раскрашено масляными красками. Надо обратиться в общество охраны памятников истории и культуры. Два молодых человека сидели за письменными столами и оживленно беседовали. Меня встретили привет­ливо.

— Да, конечно, нужно принимать меры по охране памятников.
Но до всего руки не доходят. Одна переписка чего стоит! И,
кроме того, видите, в каких условиях мы работаем — всего од­
на комната. Да, памятники — великое дело. Знаете, во многих
селениях сейчас сооружают памятники павшим в Великую
Отечественную войну.

— Это благородное и нужное дело. Но я сейчас не о таких па­
мятниках говорю.

— Конечно, конечно. Мы различаем. Есть памятники археоло­
гии, памятники архитектуры, памятники истории и революци­
онной славы...

Пошел к министру культуры. Энергичный и обаятельный муж­чина, он тоже рассказал мне много интересного. Пошел в об­ком.

— О! Мы принимаем меры. Как раз сейчас готовимся к отчет­
но-выборной конференции общества по охране памятников.
С тех пор прошли годы. Смотрю на свои фотографии уникаль­
ных произведений средневекового искусства в горном да­
гестанском селении Тама. Сгнили они уже или пущены на

108 дрова?

78. Резной деревянный

столб мечети в с. Тама, XII в.

Из Тама в Ицари я приехал вдвоем с проводником, на лоша­дях. Дорога была трудной и долгой. Прибыли мы уже под ве­чер. Меня определили переночевать в доме бухгалтера колхо­за, а моего провожатого — где-то в другом месте. Бухгалтер оказался приветливым, мягким человеком средних лет. Назавтра он охотно показал мне достопримечательности своего селения, в том числе остатки средневекового замка, ко­торый я сам не нашел бы и не заметил, потому что они со всех сторон обстроены жилыми домами. Старинное сооружение резко отличалось от этих домов своим видом. Камни его стен — большого размера и очень гладко отесанные, даже как будто отполированные. На некоторых камнях высечены древние культовые символы. Есть надписи, которые арабисты не смогли прочесть, когда я им потом показывал фотоснимки. По шрифту надписей — XII век.

От замка осталась только, башня, да и то не вся, а лишь ее нижние три этажа. Как мне сказали, верхние два были недавно разобраны на камень. Я возмутился: «Как можно?» Мне ответили: «Хозяин, что хочет, то и делает». Башня эта была не оборонительной, а жилой. В ее нижнем эта­же находился хлев, во втором, по-видимому, сеновал, а третий был жилым. Дверь входа в третий этаж обрамлена деревян­ным наличником с резьбой, похожей на декор обрамления дверей мечети в Тама. «Это был дом уцмия»,— сказал мой гид. Действительно, согласно имеющимся данным, земля, на которой находится Ицари, принадлежала уцмию. Я вошел в помещение, которое восемьсот лет тому назад бы­ло жилищем князя Кайтага. Комната площадью 25 квадратных метров. Небольшое окно с полуистлевшей рамой. Два ками­на; видимо, на одном женщины готовили пищу, а у другого си­дели мужчины. Стены не оштукатурены — голый камень. Сум­рачно, неуютно. Да, невесело жил князь. Наверное, обилие мяса было его единственной отрадой в жизни. Впрочем, и его европейские коллеги, средневековые бароны и графы, обита­ли в таких же башнях-донжонах.

Потом уцмий переселился в Маджалис, и его вотчина превра­тилась в обычное селение, отличавшееся от других только тем, что здешние жители должны были платить ему подать. Для за­щиты от наседавших на них врагов—жителей соседнего «об­щества»— они построили на подступах к селению большую сторожевую башню.

Она круглая в плане, и в стенах ее имеется много бойниц, предназначенных для стрельбы из лука: с внутренней стороны бойницы устроена ниша, в которой может поместиться чело­век. На самом верху башни, под карнизом, едва различимая снизу, имеется надпись на камне — изречение из Корана. Эта башня была построена уже в XV веке. Она неплохо сохрани­лась, только крыши нет. Одна из немногих башен в Дагестане,

стены которой сохранились доверху. Реставрировать бы ее, восстановить крышу, междуэтажные перекрытия. Здесь мож­но было бы устроить туристский приют. А в самом селении — пансионат. Местность великолепная для отдыха горожан. У ме­стных жителей — обилие продуктов, которые некому прода­вать: город-то далеко.

Памятники старины в Ицари мне представлялись заслуживаю­щими детального исследования, но в тот момент у меня не было времени и условий для этого. Прибыв в это селение вто­рично, я счел неудобным снова стеснять гостеприимного чело­века, у которого останавливался в прошлый раз, и пошел к председателю колхоза. Но меня, очевидно, узнали. Через не­которое время пришел мой прежний хозяин, посидел с нами немного, потом сказал мне: «Пошли!»

Согласно горскому обычаю, если я однажды остановился в чьем-то доме, то впредь, будучи в этом селении, должен ос­танавливаться там же. И дети, и внуки мои. А те люди, у кото­рых я гостил, будут останавливаться у меня, и их потомки — у моих потомков. Отныне мы — кунаки, и я нанес оскорбление дому, не придя туда, где уже ночевал однажды. Меня про­стили только потому, что я был чужеземцем, не знающим местных обычаев.

Пришлось мне побывать в селении Ицари и в третий раз. Про­езжая по дороге к правлению колхоза, я увидел, как из знако­мого мне дома выбежал мальчик. Он догнал меня и, взяв ло­шадь под уздцы, сказал, указывая на свой дом: «Давай!» Я объяснил ему, что сначала должен явиться в сельсовет. Он по­нял и, указав на меня, а потом на свой дом, сказал: «Ночь!» Это означало, что ночевать я должен прийти к ним. Я кивнул, он отпустил меня, а когда вечером я пришел, оказалось, что его отец в отъезде, и мальчик с серьезным видом принял меня как гостя.

Однажды я был свидетелем такого случая. Ехал на попутной машине. Когда проезжали через какое-то селение, шофер остановил машину и ушел. Его не было минут двадцать, полча­са. Я спросил у своих попутчиков: куда ушел шофер? Мне объ­яснили, что у него здесь кунак, и поскольку он проезжает ми­мо, то должен зайти к нему.

Нам, европейцам, кажется, что кавказцы оказывают госте­приимство каждому встречному. Это не совсем так. По обы­чаю, гостя нужно принять радушно и сделать все, чтобы он был доволен. Вплоть до того, что если потребуется — защи­щать его с оружием в руках. Но не всякий пришелец считается гостем. Наоборот, чужой человек был вне закона. Его можно было обидеть, убить — это не расценивалось как преступление и не осуждалось общественным мнением. Но если кто-нибудь почему-либо отнесся к чужому как к «своему» — это меняло положение. Тогда на него распространялись правила, действу-

 

 

79. Оборонительная башня в с. Ицари, XV в.

ющие по отношению к «своим». Теперь, в наше время, когда канули в небытие времена постоянной войны всех против всех,— люди стали приветливее и не видят в чужом человеке врага. А когда-то, отправляясь в другое селение, нужно было быть уверенным, что там обеспечен прием: иметь там кунака или заранее с кем-нибудь договориться. С тех пор условия изменились, но не настолько, чтобы все для всех были безусловно «своими». Как-то в Махачкале, разгова­ривая с одним местным человеком и узнав от него, что в неко-

ем селении есть памятники старины, я сказал ему, что поеду туда. Он спросил: «А у вас там есть где остановиться?» Меня этот вопрос удивил. Мне не приходилось сталкиваться с затру­днениями на этот счет. Потом я понял, в чем дело. Ведь у меня всегда были документы, удостоверяющие, что я не досужий бродяга, а пришел по делу, что меня направили сюда. А если так, то меня уже считали «своим» и принимали за гостя. Впро­чем, и соответствующие «бумаги» не всегда производят впе­чатление.

Рассказывая все это, я вовсе не хочу сказать, что кавказское гостеприимство — миф. Нужно отдать кавказским горцам дол­жное: они, большей частью, люди приветливые и гостеприим­ные, особенно в местностях, отдаленных от культурных цент­ров.

Машина подпрыгивает на ухабах, трясет, мотает из стороны в сторону. Дорога вьется по горным склонам, петляет в объезд низин и высот, извивается серпантином на спусках и подъемах. Земледельческие террасы ступенями покрывают южные скло­ны. На крупных склонах террасы поддержаны подпорными стенками, чтобы дождями не смывало землю. Трудом многих поколений созданы эти, как их здесь называют, «поля» шири­ной в два-три метра. Пашут на них деревянной сохой, жнут серпами, а урожай собирают мизерный. Когда-то эти полоски земли представляли собой ценность: они кормили горцев. Теперь большинство их заброшено: хлеб возделывают на равнине.

Колхозам горных селений выделены пахотные земли на пло­скости, и на время сельскохозяйственных работ часть людей переезжает туда, потом они едут обратно. К зиме отары пере­гоняют на равнинные пастбища, а на лето — в высокогорье, на альпийские луга. Чабану в горах трудно: он лишен элементар­ных бытовых удобств, спит или укрывается от непогоды в ша­лаше, завернувшись в бурку; он мерзнет, не может искупать­ся, питается однообразно, а главное—на два-три месяца оторван от людей. Да и в самом селении не очень инте­ресно. Развлечений мало: бесконечные однообразные разго­воры, карты, выпивка. Раньше люди со всем этим мирились, потому что не мыслили жизнь иной, а теперь знают, что может быть иначе.

Шофер всю дорогу ругается, клянет здешнюю жизнь, грозит­ся уйти в город — да старики не пускают.

На повороте раскрывается величественная панорама: горные гряды кулисами стоят друг за другом. На переднем плане желтоватые, с зелеными пятнами растительности, за ними тем­ные, синеватые, а дальше — серо-сизые, фиолетовые, как бы невесомые в далеком мареве. Очень красиво. Чистый воздух пьянит, вольные просторы радуют душу горожанина, истоско-

вавциуюся по природе. Хорошо здесь побывать. Но жить по-тоянно... Современному человеку нужен комфорт. Нужны общение с культурой, развитые коммуникации, снабжение Мне что, я вернусь в город; а эти люди здесь останутся'. Жизнь, в горах очень изменилась по сравнению с тем, что было даже: тридцать лет тому назад, а о дореволюционном периоде и говорить нечего. Но люди сравнивают условия жизни не

 

 

80. Земледельческие расы на склонах гор

только с тем, что было когда-то, но и с тем, что есть теперь в других местах и могло бы быть здесь

Местность становится менее пересеченной, горы ниже, склоны более пологи. Справа —широкий склон с перелесками и ку­старниками, покрытый сочной травой. Это сенокосный участок (косят в горах, конечно, вручную). Если идти в этом направле­нии, тоетам, говорят, находится Калакурейш — бывшая «столи­ца» Каитагского уцмийства. Но без проводника идти нельзя — можно заблудиться. Мне советуют не слезать с машины прое-

хать до райцентра и уже оттуда, по другой дороге, как-ни­будь добраться до селения Дибгалик, рядом с которым нахо­дится Калакурейш.

До Дибгалика добрался. По ту сторону ущелья увидел знаме­нитый Калакурейш, часто упоминаемый в литературе о Даге­стане. Местные князья, уцмии, сочинили легенду о том, что они происходят из рода самого пророка. Магомет и первые халифы были из рода Курейш, и Калакурейш значит «крепость курейшитов». Но это, конечно, просто забавное совпадение на­званий. Скорее всего, «курейш» — один из вариантов древне­го местного слова, значение которого забыто. В Дагестане есть и другие селения с похожими названиями: Куруш, Карах, Ку­рах, Кура, Калакюре. Есть дагестанское имя Куруш. Между прочим, древнеперсидского царя Кира в действительности звали Куруш.

Калакурейш расположен на вершине возвышенности. Когда потом я оказался там, то увидел, что она хотя и окружена со всех сторон ущельями, но связана двумя перешейками с «большой землей». Через это место когда-то проходила доро­га из Дербента в глубинные горные районы. У дороги есть раз­валины караван-сарая (редчайшее явление в Дагестане). Из Дибгалика кажется, что возвышенность, на которой стоит Ка­лакурейш, изолирована со всех сторон, как остров. Вокруг нее стоят высокие горы. На фоне этих гор, на фоне сине-зеленого лесистого противоположного склона, в торжественной тишине, как призрак неведомого мира, желтели старинные развалины, обагренные лучами заходящего солнца. Вид был великолеп­ный. Правда, когда я назавтра попал туда, все оказалось более прозаичным.

Сперва нужно было спуститься вниз, в ущелье. Здесь у тро­пинки стоял шалаш, и в нем сидел человек. Он строго спросил, кто я такой и куда иду. Это противосапный контрольный пост. В это время овцы болели сапом, и на дорогах были установле­ны посты, не пропускавшие овец ни в живом, ни в резаном ви­де и вообще не допускавшие провоза продуктов. Машины и люди должны были пройти по опилкам, пропитанным креозо­том. А во многих местах и вовсе никого не пропускали. Когда я потом возвращался обратно, этот человек предложил мне отдохнуть в его шалаше, а сам сбегал на речку за свежей во­дой, чтобы я мог напиться и освежить лицо. Из ущелья долго поднимался наверх. На подходе к селению — старинное кладбище. Из земли торчат покосившиеся намо^ гильные стелы — каменные плиты, почерневшие от времени, с серыми пятнами высолов, которые бывают только на очень старых камнях, простоявших не одну сотню лет. На лицевой стороне стелы, иногда и на боковых, высечены плоским релье­фом изображения. Более поздние стелы покрыты затейливы­ми арабскими надписями и дробным орнаментом азербайджа-

но-персидского стиля, а на средневековых — изображения в духе архаического местного искусства: крупные, лаконичные фигуры, обычно представляющие собой модификации языче­ских культовых символов. Но.надгробия эти не языческие. На­сколько известно, их устанавливают в Дагестане с X—XII ве­ков, когда здесь начало распространяться мусульманство. Помимо стел, в Южном и Среднем Дагестане иногда встреча­ются, как их называют, «сундукообразные», или «саркофаго-образные» надгробия — горизонтальные, вытесанные из цель­ного камня, длиной около полутора метров и высотой около сорока сантиметров, округлые сверху. Два таких надгробия имеются на кладбище Калакурейша. На одном из них сделаны барельефы — два льва в геральдических позах, одноглавый орел и другие изображения. По арабской надписи куфическим шрифтом это надгробие может быть датировано ориентиро­вочно XII веком. Какой-то усердствующий мусульманин густо замазал древние рельефы сверкающей на солнце известкой: белый цвет считается священным.

Селение покинуто жителями. В нем остались только два чело­века, старик со старухой. Кроме их дома, все постройки разру­шились. Если дом покинут, то земляная крыша, лишенная ухо­да, начинает протекать, балки гниют, крыша обрушивается, срывая верхнюю часть стен. Потом под дождем разрушаются и стены, потому что они тонкие и сложены без применения из­вести, которая скрепляла бы камни. Эти развалины эффектно выглядели вчера вечером с той стороны ущелья. А вот и мечеть. Ее двери сняты давно, еще в 20-х годах; они находятся в музее Махачкалы. Крыша отсутствует. Весьма лю­бопытны столбы. Вообще для традиционного дагестанского зодчества обычны деревянные столбы, но встречаются и ка­менные— выложенные кладкой или, иногда, цельные. Столбы калакурейшской мечети высечены из цельного камня на всю высоту. Необычна для Дагестана их форма, состоящая из чле­нений по высоте, как то свойственно русскому зодчеству (не объясняется ли это в обоих случаях влиянием Византии?). Михраб (молитвенная ниша, устраиваемая в мусульманском храме и являющаяся его главной деталью) оформлен резьбой по гипсу. Художественная резьба по гипсу — прием декора, с древних времен распространенный в Иране и Средней Азии. В Дагестане имеется всего, кажется, три ее образца. Все они де­монстрируют высокое, совершенное искусство этого рода и, безусловно, выполнены мастерами из Ирана. В Иране есть ми-храбы, похожие на калакурейшский. Они датируются концом XI—XII веками.

Этот уникальный образец средневекового искусства, который я увидел в селении Калакурейш, имел плачевный вид. В 1913 го­ду, когда перестраивали мечеть, резные гипсовые плиты сняли, разбив их на большие куски с бесформенными краями, а

 

 

81. Намогильная стела арха­ического стиля; с. Дибга-лик, ориентировочно XIV— XV вв.

потом прикрепили к стене, вколотив в тончайшее кружево резьбы большие деревянные колья. Щели между плитами грубо замазаны. Крыши нет, и старинное гипсовое изделие, простоявшее семьсот лет, разрушается, будучи открытым не­погоде. Когда потом в райкоме я сказал, что надо спасти этот памятник искусства, хотя бы соорудив над ним навес, мне от­ветили, что заниматься ремонтом мечетей нам не следует: ве­рующие могут истолковать это как положительное отношение властей к ре'лигии. Вот оно как. А в Тама, наоборот, нельзя

тронуть старую развалюху, чтобы спасти резные деревянные столбы,—-тоже верующие могут неправильно истолковать. Ди­алектика!

Читатель, быть может, недоумевает: почему я проявляю та­кую заинтересованность по отношению к этому произведению переднеазиатского искусства, тогда как отрицательно выска­зывался о других примерах подобного стиля в Дагестане. Де­ло в том, что ценить следует все подлинное. Заимствования, остающиеся на уровне дилетантских подражаний, не восприни­маются положительно эстетическим чувством, которое осно­вано на уважении к настоящему и не видит особой ценности в подделках, сознательных или бессознательных. Грузинская церковь в дагестанском селении Датуна—не дагестанское зодчество, михраб мечети в Калакурейше—не дагестанское декоративное искусство; но это вещи настоящие.

О Кубачах говорят и пишут так много, популяризируют и рек­ламируют Кубачи так усердно, как будто декоративному ис­кусству Дагестана больше нечем похвастать. Одним из приме-

 

 

82. Надгробие горизонталь­ной формы; с. Каланорейш, XI— XII вв.

ров такой аберрации может явиться книжка искусствоведа А. С. Башкирова, изданная в 1931 году; она называется «Ис­кусство Дагестана», но в ней рассматривается искусство (в данном случае камнерезное) только одного селения Кубачи. Это селение не представляет весь Дагестан не только по­тому, что в ДАССР имеются сотни других селений, в кото­рых живут люди тридцати национальностей с разнообразными, порой весьма различными художественными традициями, но главным образом потому, что искусство Кубачей вообще

стоит особняком в дагестанской художественной культуре. Популярность кубачинского искусства основана именно на том, что оно ориентируется не на сугубо местные, а на усред-ненно-внешние вкусы. Кубачинские изделия не отличаются особой оригинальностью, они на что-то «похожи»,— а это как раз многим и нравится.

Кубачинцы официально считаются даргинцами, и в средней школе этого селения обучение ведется на даргинском языке. Однако их в действительности родной язык, урбугский, хотя и родствен даргинскому, но все же особый. Теперь на этом язы­ке говорят, кроме Кубачей, еще только в одном селении-г— Ашты. Очень давно часть племени урбугцев стала специализи­роваться на ремесленном производстве. Еще полторы тысячи лет тому назад персы прозвали их местность Зирихгеран, что значит «оружейники». «Кубани» означает то же самое по-ту­рецки (это название дано, наверное, турками-сельджуками, в свое время распространившими свое политическое влияние до Дагестана).

На протяжении веков все жители этого селения были ремес­ленниками. Мужчины изготовляли оружие, утварь, занимались ювелирным делом, женщины выделывали сукна. В последнее столетие кубачинцы специализировались главным образом на ювелирном деле, чем занимаются и теперь. В Кубачах раньше изготовляли мастерски отделанные серебром кинжалы, а те­перь делают пошлые подстаканники, а также специально выс­тавочные экспонаты. Если бы кубачинцы продолжали делать кинжалы, то эту продукцию можно было бы продавать за хо­рошую валюту и зарабатывать на ней больше, чем на всяких там кувшинчиках и тарелочках, которые на мировом рынке не выдерживают конкуренции с иранскими и турецкими изделия­ми. А какой турист не хотел бы купить здесь кинжал как суве­нир! Правда, в горах Дагестана туристы если и бывают, то «ди­кие».

Как отмечает искусствовед Э. В. Кильчевская, «кубачинские памятники XVI—XVIII веков весьма органично вписываются в общую орбиту переднеазиатского искусства позднего средне­вековья»^{1 7}. Дело в том, что кубачинские ремесленники издав­на работают на широкий, обезличенный рынок и поэтому их ис­кусство в основном опирается не на коренные дагестанские традиции. Это свойственно, кстати, не только Кубачам. Рыноч­ное производство всегда перестает быть национальным, за ис­ключением тех случаев, когда специально консервируется в таком виде.

В силу этих причин кубачинцы издавна проявляли интерес к декоративному искусству разных стран. Когда-то молодые ку­бачинцы, как это было в средневековой Европе, в целях прио­бретения и совершенствования мастерства, отправлялись в да-119 лекие странствования и набирались опыта в художественно-ре-

 

83. Молитвенная ниша ме­
чети в с. Калакорейш; ко­
нец XI—XII вв.

84. Каменный столб мечети
• с Калакорейш

месленных центрах Закавказья, Ирана, Турции. Они привозили с собой заграничные предметы декоративно-прикладного ис­кусства, из которых создавались домашние коллекции. В каж­дом кубачинском доме на видном месте имеется выставка «красивых вещей» самого различного происхождения. Все это становилось источником вдохновения и служило материалом для выработки своих приемов мастерства, создания своего собственного, кубачинского варианта «восточного стиля». На фоне аскетичного Дагестана в Кубачах бросается в глаза стремление к нарядности. Это видно, например, в изощренной орнаментации резных каменных плит каминов и вычурных по форме деревянных подбалок опорных столбов, в обилии декоративной утвари, даже в подчеркнуто праздничном одея­нии девушек, идущих с кувшинами за водой. «В с. Кубачи давно нераздельно господствует страсть к орнаменту, во­шедшая в плоть и кровь людей — мастеров резца, мастеров чеканки, знатоков искусства Востока, через руки которых проходили художественные произведения Китая Индии, Ира­на, Бухары», — писал кавказовед Е. М. Шиллинг'³. В прошлом в Кубачах процветало, помимо ювелирного, кам­нерезное искусство. Нигде больше в Дагестане не было круглой скульптуры и рельефной пластики. Большинство ку-бачинских каменных рельефов вывезено и находится в музеях Махачкалы, Ленинграда, Нью-Йорка. Остались единичные образцы, в большинстве своем не представляющие особой ценности. Правда, в числе их—прекрасная стилизованная фигура льва. Она осталась на месте потому, что заложена в кладку стены постройки. Резное «сундукообразное» над­гробие в Калакурейше и резные двери калакурейшской ме­чети,— безусловно, тоже кубачинская работа. В Кубачах имелись великолепные каменные тимпаны — надо­конные вставки арочной формы, украшенные барельефами. Тимпаны такого типа в средние века делались и в Грузии. Исходная форма их — византийского происхождения. Но ни­где нет тимпанов с такими барельефами, как в Кубачах. Это искусство здесь, хотя и возникло на почве вдохновения ино­земными мотивами, своеобразно по формам и художествен­ной трактовке. Оно самостоятельно по существу. Правда, его никак нельзя назвать дагестанским — но оно и не соотносится непосредственно с чем-либо, известным где-либо в других ме­стах. Это именно кубачинское средневековое искусство. Дати­ровать эти барельефы можно приближенно XII веком по на­чертанию букв арабских надписей на них. Кроме того, одежда, оружие и другие детали изображений на них указывают на тюрко-сельджукские прообразы,— что тоже свидетельствует о XII веке.

В Кубачах и некоторых ближних к ним селениях имеются рез-122 ные каменные плиты, оформляющие нижнюю часть каминов.

По форме и стилю они относятся к той же «орбите переднеа-зиатского искусства позднего средневековья» и изготовлены, по-видимому, не ранее XVIII—XIX веков.

В селениях Среднего Дагестана, на территории, где живут дар­гинцы, кумыки и табасараны, во многих местах обращает на себя внимание тщательная отеска камней кладки стен постро­ек. Она распространилась с конца прошлого века, когда мест­ные мастера стали располагать хорошим камнетёсным инстру­ментом. До этого железо в Дагестане было очень дорогим. Старики еще помнят время, когда железо было ценно на­столько, что кузнец, подковывая лошадь и пробивая в подкове отверстия для гвоздей, выбитые кусочки железа собирал и от­давал хозяину. Резцы и зубила для отески камня стоили доро­го, поэтому старые постройки обычно сложены из грубо сколотого камня. Правда, в более отдаленное время,, в XI—XII веках, когда в Дагестане, как и на всем Кавказе, происходил расцвет экономики и культуры, здесь имели место и отличная камнетесная работа, и художественная резьба по камню, сравнимая с лучшими во всем мире образцами искусства того времени.

Но в средние века техника обработки камня процветала, как и теперь, лишь в районе Среднего Дагестана. У аварцев же и чистая отеска камней кладки стен и художественная резьба ка­менных архитектурных деталей появились не так давно и не имеют широкого распространения. Зато зодчество Аварии от­личается первоклассной плотничьей работой и высоким искус­ством резьбы по дереву.

Из дерева делали не только деревянные конструкции постро­ек— столбы, балки и т. д. Жилища в горной зоне имели ме­бель— кровати, диваны, табуреты, лари и т. п. В быту употре­блялась деревянная утварь — ларцы, коробки, ступки, мерные емкости, чашки и др. Деревянная утварь была многочисленна и разнообразна, и вполне резонно звучит своеобразное выска­зывание, слышанное мною от одного местного жителя: «Науке известен каменный, бронзовый, железный век. А у нас был еще и деревянный век».

Техника изготовления деревянной утвари имела здесь давние традиции. Археологами найдена чудом сохранившаяся дере­вянная чаша, изготовленная более трех тысяч лет тому назад. Дерево— материал недолговечный, поэтому древние деревян­ные изделия могли дойти до нас лишь в отдельных случаях. Но очень может быть, что в числе деревянной утвари, ко­торая еще пятьдесят лет тому назад применялась дагестан­скими горцами, были очень старые вещи. Ведь сохранились же деревянные столбы и двери, изготовленные семьсот-восемьсот лет тому назад. Мне еще приходилось видеть кое-где

в домах у горцев отдельные предметы деревянной утвари, но она быстро исчезает из обихода, вытесняемая покупными предметами фабричного производства. Некоторые старинные вещи попадают в музеи, нр большинство их просто выбра­сывается за ненадобностью. В каком-то ничейном сарайчике среди хлама я подобрал великолепную резную стойку от прялки, которая теперь красуется как уникальная вещь в моей московской квартире.

Резьба по дереву как искусство, имеющее древние традиции и рассчитанное на то, что пользоваться этими вещами будут люди той же среды, к которой принадлежал сам мастер, отличается архаичностью стиля. Правда, встречаются дере­вянные изделия уже с орнаментом совершенно иного — во­сточного типа. Сопоставление этих разных изделий наглядно показывает несостоятельность утверждений о том, что будто бы геометрический стиль орнамента был обусловлен самой техникой резьбы по дереву.

Старая дагестанская керамика, по очертанию форм изделий и по характеру их орнамента, соответствует эстетическим вкусам тех, кем и для кого она создавалась,— людей, вку-

 

 

85. Деревянная резная под-балка кубачинского стиля

сы которых определялись спартанскими условиями жизни. С эпохи бронзы и до прошлого века здесь преобладали сосуды четкой лаконичной формы, изготовленные путем про­стейшей техники обжига, без полива и почти без росписи, терракотово-кирпичного цвета, со скупым прочерченным или налепным орнаментом. Только на крайнем юге Дагестана, вернее, за его нынешними пределами, в пограничной с ним местности Азербайджана (где, как и на юге Дагестана, проживают лезгины), лет двести-триста тому назад изготов-

86. Резная каменная над­ оконная вставка из с. Куба- чи, XII в. (Метрополитен- музей, Нью-Йорк) 87. Резная каменная плита камина из с. Кубачи, конец XIX века

 

88. Резная стойка прялки; ориентировочно XIII в. (Кайтагский район)

ляли керамику с отличной многоцветной поливной глазурью. В последние десятилетия керамическое производство, не вы­держивая конкуренции фабричных изделий, свертывалось. К 1940-м годам в Дагестане остался уже только один центр кустарного производства керамики — Балхар. И мож­но понять, почему: помимо того, что селение Балхар нахо­дится в глубинном горном районе, который в условиях бездорожья не был избалован внешними поставками, эти изделия, при их весьма умеренной цене, прельщали поку­пателя своей декоративностью. Вкусы за последние сто лет пос