Три такта Эдипа

От Имени Отца к фаллосу

Ключ к угасанию Эдипа

Быть и иметь

Произвол и закон

Ребенок как субъект-подданный

 

Мы продолжим сегодня изучение того, что назвали в прошлый раз отцовской метафорой.

Мы закончили на моем утверждении, что именно та структура, которая была опознана нами в прошлый раз как структура метафоры, дает прекрасную возможность ясно и членораздельно описать эдипов комплекс и его внутреннюю пружину - комплекс кастрации.

Тем, у кого вызовет удивление, что к формулировке центрального для теории и аналитической практики вопроса мы приходим столь поздно, остается возразить, что нельзя было это сделать, не продемонстрировав на почве как теоретической, так и практической, несостоятельность ныне циркулирующих в анализе соответствующих формулировок, а тем более не показав, в каком отношении формулировки эти нуждаются, если можно так выразиться, в исправлении. Чтобы начать формулировать, необходимо прежде приучить вас, к примеру, мыслить в терминах субъекта.

Что такое субъект? Совпадает ли он целиком и полностью с индивидуальной реальностью, которая находится перед вами, когда вы слово субъект произносите? Или же, начиная с момента, когда вы заставляете его говорить, под субъектом непременно начинает подразумеваться что-то еще? Другими словами - является ли речь чем-то вроде эманации, парящего над ним облака, либо, напротив, она развивает и сама по себе навязывает (да или нет?) некую структуру, наподобие той, которую я так детально вам комментировал, к которой успел уже вас приучить? Структуру, которая свидетельствует, что в отношении говорящего субъекта и речи не может идти о том, чтобы свести отношения, в которые он посредством речи вступает, к отношениям с кем-то другим, что всегда будет налицо в этих отношениях некто третий, большой Другой, которым и задается позиция субъекта в качестве субъекта речи - а значит, и в качестве субъекта анализа тоже.

То, о чем я говорю, - это не просто необязательная теоретическая выкладка. Это вывод, который окажется очень полезен, когда вам нужно будет понять, какое место занимают те явления, с которыми вы в анализе имеете дело - чтобы понять, другими словами, что происходит, когда вы имеете дело с запросами субъекта, его желаниями, его фантазиями (что далеко не одно и то же), а также с тем, что, похоже, наиболее неясно, уловить и определить что бывает труднее всего, - с реальностью.

Теперь, когда мы приступаем к объяснению термина отцовская метафора, нам представится прекрасная возможность лишний раз в этом убедиться.

 

В чем заключается отцовская метафора? Она представляет собой, собственно говоря, заступление отца в качестве символа, или означающего, на место матери внутри той первоначальной символизации, которая в отношениях между матерью и ребенком успела выстроиться. В дальнейшем мы увидим, в чем это на место заключается - здесь перед нами поворотный пункт, нерв, суть того продвижения вперед, которое знаменует собой у субъекта эдипов комплекс.

Термины, предложенные мною в прошлом году для описания отношений между матерью и ребенком, сводятся воедино в воображаемом треугольнике, которым я вас научил пользоваться. Признать теперь в качестве базового треугольник ребенок-отец-мать означает, разумеется, привнести нечто реальное. В то же время реальное это полагает в Реальном - я имею в виду, полагает в качестве чего-то учрежденного - некую символическую связь. Причем полагает оно эту связь, если можно так выразиться, объективно, поскольку мы можем сделать ее предметом, ее рассматривать.

Первая из обладающих реальностью связей вырисовывается между матерью и ребенком - именно здесь получает ребенок первый реальный опыт контакта с окружающей его живой средой. И если мы включаем в треугольник отца, то лишь для того, чтобы обрисовать ситуацию объективно - для ребенка отец еще не вошел в него.

Для нас отец - есть, он реален. Не будем забывать, однако, что реален он для нас лишь постольку, поскольку определенные учреждения сообщают ему не то чтобы отцовскую роль или функцию - это уже вопрос не социологический, - а самое имя отца. Тот факт, что акт зачатия, скажем, действительно совершен отцом, ни в коем случае не является опытно удостоверяемой истиной. В те времена, когда серьезные вещи среди аналитиков еще обсуждались, было замечено, что в иных находившихся на первобытной стадии развития племенах зачатие приписывалось вообще бог знает чему - источнику, камню, а то и вовсе встрече с духом в каком-то пустынном месте. Г-н Джонс весьма уместно заметил по этому поводу, что для разумных существ - а хотя бы малую долю разума мы во всяком человеческом существе допускаем - не обратить внимание на эту по опыту известную истину просто немыслимо. Ясно, конечно, что за одним исключением - самим по себе исключительным - женщина не рожает, если у нее не было до этого полового акта, причем не было за вполне определенный срок. Беда лишь в том, что, делая это исключительно уместное замечание, г-н Эрнест Джонс оставил за бортом все, что в этом деле действительно важно.

А важно не то, что люди прекрасно знают, что женщина не может родить, не совершив прежде полового акта, а то, что с помощью означающего они санкционируют того, с кем у нее этот половой акт был, в качестве отца. Ибо в противном случае, учитывая то, как символический порядок по своей природе сложился, ничто не препятствует тому, чтобы нечто за акт зачатия ответственное не продолжало благополучно отождествляться внутри символической системы с чем угодно - будь то камень, источник или встреча с духом в отдаленном месте.

Позиция отца в качестве отца символического вовсе не зависит от того, насколько тесно научились люди связывать между собою в необходимую последовательность два столь непохожих друг на друга события, как половой акт и рождение. Позиция Имени Отца как такового, характеристика отца в качестве родителя - все это принадлежит уровню символическому. Реализуясь в различных культурных формах, ни то, ни другое само по себе от культурной формы никак не зависит, будучи с необходимостью обусловлено означающей цепочкой как таковой. В силу самого факта, что вы некий символический порядок учреждаете, что-то в цепочке этой соответствует или не соответствует заданной Именем Отца функции, и вот внутри этой функции вы и помещаете значения, которые, сколь бы различными они ни оказывались, никогда не подчиняются при этом иной необходимости, кроме той, что в самой функции отца заложена - ей-то как раз Имя Отца в означающей цепочке и соответствует.

По-моему, я говорил об этом и раньше, и говорил достаточно настойчиво. Именно это можем мы назвать символической триадой - триадой, учрежденной в Реальном с того момента, когда налицо оказалась означающая цепочка, артикуляция речи.

Я утверждаю, далее, что между этим символическим треугольником, с одной стороны, и той фигурой, что мы в прошлом году, описывая отношения между матерью и ребенком, воспроизвели здесь под названием треугольника воображаемого,сдругой, имеется определенная связь. Обусловлена же эта связь тем, что ребенок оказывается в зависимости от желания матери, от первичной символизации матери как таковой. Пользуясь этой символизацией, ребенок отделяет свою действительную зависимость от желания матери от чистого и непосредственного переживания этой зависимости. В результате возникает, учреждается нечто такое, что на первом, примитивном уровне субъективировано. Субъективация эта состоит покуда просто-напросто в том, что мать полагается как то изначальное существо, которое может как здесь быть, так и здесь не быть. В желании ребенка, его собственном, существо это занимает принципиально важное место. Ведь что такое желанный субъект? Предметом вожделения служат не просто заботы матери, контакт с ней, самое присутствие ее - нет, предметом вожделения служит ее желание.

Уже самая первая символизация, на которой желание ребенка зиждется, содержит в себе начатки всех последующих осложнений, связанных с тем, что желание его - это желание матери. Тем самым открывается измерение, в которое скрытым образом оказывается занесенным все то, что сама мать, будучи существом, обитающим в мире символов, в мире, где символ присутствует, в мире говорящем, объективно желает. Даже если она в этом мире живет лишь частично, даже если она, как это нередко случается, оказывается существом, весьма мало к этому миру символов приспособленным или какие-то элементы этого мира просто-напросто отторгающим, изначальная символизация эта все равно открывает ребенку измерение того другого, что может его мать пожелать в плане воображаемом.

Именно так желание Другого, о котором говорил я вам восемь дней назад, о себе заявляет. Заявляет оно о себе, как видите, в форме запутанной, темной - не субстанционально, что позволило бы разглядеть общие ее черты, как мы это на прошлой лекции и сделали, а предельно конкретно. Кроме желания удовлетворить желание мое собственное, желание существа, только-только ощутившего в себе биение жизни, есть у нее, матери, желание и чего-то Другого.

К желанию этому доступ есть, и в то же время его нет. Как получается, что в тех призрачных отношениях, где одно существо читает или предвосхищает удовлетворение своих желаний в поползновениях другого, в той подгонке собственного образа к образу своего соперника, которое имеет место во всех отношениях на чисто животном уровне, прочитывается, словно зерцалом в гадании, то, что субъект желает Другого?

Представить себе, как это происходит, действительно трудно, но еще труднее осуществить - именно в этом и состоит вся драма, связанная с происходящей на этом уровне ориентацией извращений. Осуществимо это с трудом в том смысле, что осуществляется неправильно, хотя неизменно. И происходит это, разумеется, не без вмешательства чего-то большего, нежели изначальная символизация матери, которая приходит и вновь уходит, которую зовут, когда она отсутствует, а стоит ей придти, отталкивают, чтобы иметь возможность позвать ее снова. Это большее, без наличия которого здесь просто не обойтись, и есть не что иное, как существование за спиной матери того символического порядка, от которого она зависит и который, всегда будучи более или менее под рукой, дает определенный доступ к предмету ее желания - предмету, представляющему собой объект настолько обособленный, настолько отмеченный обусловленной символической системой необходимостью, что, ввиду преимущества, которым объект этот наделен, ни в какой другой форме предмет желания абсолютно немыслим. Объект этот именуется фаллосом - именно он и служит той осью, вокруг которой вся наша прошлогодняя диалектика объектного отношения была выстроена.

Но почему? Почему объект этот на данном месте столь уж необходим? Объяснение одно: поскольку он занимает привилегированное место в порядке Символического. Именно в этом вопросе мы и предполагаем сегодня разобраться детально.

В рисунке, который вы видите перед собой, налицо отношения симметрии между фаллосом, расположенным в вершине воображаемого треугольника, с одной стороны, и отцом в вершине треугольника символического, с другой. Сейчас мы убедимся, что пред нами не просто симметрия, а тесная связь. Что дает мне основание сделать следующий шаг, утверждая, что связь эта носит характер метафорический?

А то же самое, собственно, что заставляет нас углубиться в диалектику эдипова комплекса. Попробуем, подобно Фрейду и тем, кто за ним последовал, сформулировать то, о чем идет речь, шаг за шагом.

Здесь все по-прежнему не до конца ясно и символически не проработано. Попробуем двинуться еще немного вперед, не ставя при этом удовлетворение собственного интеллектуального любопытства своей единственной целью. И только тогда, когда мы шаг за шагом выстроим тот, если можно так выразиться, процесс порождения, в итоге которого место отцовского означающего в символе задает собой место фаллоса в плане воображаемом; когда удастся нам четко выделить, так сказать, логические такты или фазы приобретения фаллосом статуса объекта в воображаемом плане привилегированного и преобладающего; когда выяснится, что различение этих тактов помогает нам правильно сориентироваться как в подходе к находящемуся на нашем попечении конкретному больному, так и в определении направления клинической заботы и хода лечения в целом - только тогда сочтем мы усилия наши оправданными.

Учитывая трудности, с которыми мы встречаемся в клинической работе, в постановке вопросов, в изучении больного и в терапевтическом маневрировании, оправданы эти усилия непременно будут.

Давайте теперь присмотримся к этому желанию Другого - желанию, представляющему собой желание матери и предполагающему за собой нечто себе потустороннее. Уже для того, чтобы это потустороннее оказалось достигнуто, необходимо опосредование. Оно-то и задано той позицией, которую занимает в символическом порядке отец.

Чтобы не делать безапелляционных заявлений, давайте взглянем, как стоит вопрос в плане конкретном. Мы обнаружим, что имеется множество различных состояний, случаев, этапов, когда ребенок отождествляет себя с фаллосом. Это и было предметом нашего исследования на том пути, который мы вместе проделали в прошлом году. Мы обнаружили тогда, что наиболее показательным извращением является фетишизм. Именно в случае фетишизма вступает ребенок в определенные отношения с предметом по ту сторону желания матери - предметом, в чьем, так сказать, преимуществе и высшем достоинстве он убедился и с которым путем воображаемого отождествления с матерью себя связывает. Мы отметили также, что в других формах извращения, а именно в трансвестизме, ребенок решает трудности воображаемых отношений с матерью путем занятия противоположной позиции. Считается, что он отождествляет себя с фаллической матерью. Я думаю, правильнее будет сказать, что он отождествляет себя с самим фаллосом как таковым - с фаллосом, спрятанным под одеждой у матери.

Говоря обо всем этом, я напоминаю вам, что отношение ребенка к фаллосу определяется тем обстоятельством, что фаллос является объектом желания матери. О том, что элемент этот играет в отношениях между ребенком и родителями роль активную и существенную, свидетельствует, в свою очередь, и аналитический опыт. В теоретическом плане мы напомнили об этом на прошлой лекции, говоря о том, как происходит угасание эдипова комплекса в ситуации, когда комплекс этот приобретает так называемую обращенную форму. Уже Фрейд обращает наше внимание на случаи, когда ребенок, в какой-то мере отождествив себя с матерью и заняв тем самым позицию одновременно многозначительную и многообещающую, страшится в то же время последствий этой позиции, опасаясь, если он мальчик, лишиться в итоге признака своего мужества.

Это лишь частное наблюдение, но значение его куда шире. Аналитический опыт доказывает нам, что отец, лишая мать объекта ее желания, то есть объекта фаллического, играет тем самым если не в извращениях, то, во всяком случае, в любом неврозе, равно как и в течении, пусть даже самом естественном и благополучном, эдипова комплекса принципиально важную роль. Ваш собственный аналитический опыт покажет вам, что в детстве наступает момент, когда отсутствие фаллоса у матери объект связывает с отцом, и к факту этому вырабатывает определённое отношение. Причём момент этот неминуем.

Вернувшись на предыдущей лекции к нашему прошлогоднему курсу, мы остановились на том, что вопрос о благоприятном или неблагоприятном исходе Эдипа решается в трёх плоскостях: кастрации, фрустрации и лишения, причём деятельная роль принадлежит в каждом случае отцу. В данном случае речь идёт об уровне лишения. На этом уровне отец лишает субъекта того, чего, в конечном счёте, у него нет, то есть чего-то такого, что обладает существованием лишь постольку, поскольку вызывается к существованию в качестве символа.

Совершенно ясно, что отец не может отобрать у матери то, чего у неё нет, путём кастрации. Чтобы положительно утверждать, что у матери его нет, необходимо, однако, чтобы то, о чём идёт речь, было заранее спроецировано на плоскость символического в качестве символа. Но тогда мы имеем дело с лишением, ибо всякое подлинное лишение требует символизации. Именно в плане лишения матери этого предмета и встаёт таким образом, в один прекрасный момент эволюции эдипова комплекса перед субъектом задача, состоящая в том, чтобы самостоятельно принять, зарегистрировать, обратить в символ и сделать значащим то лишение, объектом которого оказывается мать. С лишением этим ребёнок-субъект либо смиряется, либо не смиряется, либо принимает его, либо отвергает. Возвращаться к нему приходится на каждом перепутье – всякий раз, когда в процессе работы приходим мы к пункту, который пытаемся представить в эдиповом комплексе как узловой.

Давайте, коль уж мне пришло это в голову, действительно назовём его узловым. Я на этом названии не настаиваю; предлагая его, я просто хочу подчеркнуть, что он далеко не совпадает с тем моментом, ключ к которому мы сейчас ищем, - с моментом угасания эдипова комплекса, с результатом его, с плодом, который он в субъекте приносит, с отождествлением, одним словом, ребёнка с отцом. Есть, однако, и ещё один, предшествующий этому момент, когда отец выступает в качестве того, кто причиняет лишение матери, то есть вырисовывается за отношениями между матерью и объектом её желания в качестве «того, кто кастрирует» - я ставлю это в кавычки, ибо кастрируемый в данном случае – это не субъект, это мать.

Сказанное мной об этом узловом пункте не слишком ново. Ново здесь лишь то, что я пытаюсь сосредоточить на нём ваше внимание, ибо именно этот пункт позволит нам понять как то, что ему предшествует и на что нам некоторый свет уже удалось пролить, так и то, что за ним последует.

Оставьте сомнения, и каждый раз, встречаясь с этим, вы сами получите возможность это проверить и в этом убедиться: аналитический опыт показывает, что в случаях, когда ребёнок этот узловой пункт не преодолевает, то есть тот факт, что мать лишена фаллоса, и лишена его именно отцом, признать отказывается, он прибегает, как правило, - корреляция задана здесь самой структурой – к той или иной форме отождествления объекта, того объекта, которого я с самого начала охарактеризовал в качестве объекта-соперника (слово, которое невольно само по себе здесь напрашивается), с матерью; причём происходит это в любом случае – независимо от того, идёт ли речь о фобии, неврозе или же извращении. Это своего рода ориентир – лучшего слова я не могу найти – вокруг которого и сможете вы в дальнейшем перегруппировывать полученный вами в наблюдении данные, задаваясь каждый раз вопросом о том, какая конкретная конфигурация отношений ребёнка с матерью, отцом и фаллосом не позволяет ему в данном случае допустить мысль о том, что мать оказалась объекта своего желания лишена, и лишена отцом. В какой мере правы мы, указывая в подобном случае на то, что коррелятом этих отношений становится у ребёнка устойчивое отождествление себя с фаллосом?

Выражено это бывает, конечно же, в разной степени, и отношения эти в неврозе, психозе и извращении складываются по-разному. Но так или иначе, конфигурация этих отношений сплетена здесь в единый узел. На этом уровне вопрос ставится следующим образом: быть или не быть, to be or not to be, фаллосом. В воображаемом плане речь для субъекта идёт о том, быть ему фаллосом или не быть. Фаза, которую субъекту в данном случае предстоит пройти, ставит его в ситуацию выбора.

Слово «выбор» я тоже советую заключить в кавычки, так как субъект здесь не столько активен, сколько пассивен – по той простой причине, что дёргает за ниточки символического отнюдь не он. Фраза была начата до него, начата его родителями – я как раз и веду вас постепенно к пониманию того, каким образом каждый из родителей с этой фразой связан и каким образом подобает им, заняв по отношению друг к другу определенную позицию, фразу эту продолжить. Поэтому, коли уж сформулировать мысль так или иначе нужно, остановимся на нейтральном варианте и скажем, что ребенок стоит перед альтернативой: быть или не быть фаллосом.

Вы чувствуете, конечно, какое усилие нужно сделать для понимания разницы между этой альтернативой и той, встреча с которой субъекту еще предстоит, хотя готовиться к ней приходится ему заранее, - альтернативой, которую мы, опираясь на другую литературную цитату, сформулируем как иметь или не иметь. Другими словами, иметь пенис или не иметь его - альтернатива, как видим, совсем иная. Между той и другой лежит - не забывайте этого - комплекс кастрации. Что именно комплекс кастрации собой представляет, никогда прямо не формулируется и остается до сих пор едва ли не полной загадкой. Мы знаем, тем не менее, что именно им, этим комплексом, обусловлены два важнейших факта - что мальчик делается мужчиной, с одной стороны, и что девочка становится женщиной, с другой. В обоих случаях, вопрос иметь его или не иметь оказывается отрегулирован - даже для того, кто, в конечном счете, владеет им по праву, для лица мужского пола - посредством комплекса кастрации. А это предполагает, что для того, чтобы его иметь, необходимо, чтобы был прежде того момент, когда его не было. То, о чем идет речь, не получило бы названия комплекса кастрации, если бы не оказывался при этом на переднем плане тот факт, что для того, чтобы его иметь, необходимо прежде признать, что иметь его невозможно, так что возможность оказаться кастрированным абсолютно необходима субъекту для усвоения того факта, что он обладает фаллосом.

Вот он, тот шаг, который нужно проделать, во что должен в один прекрасный момент деятельно, эффективно, реально вмешаться - отец.

 

До сих пор я, как свидетельствует сам ход моих рассуждений, мог отправляться исключительно от субъекта, говоря, что он, мол, соглашается или не соглашается, и если не соглашается, то это вынуждает его, независимо от того, мужчина он или женщина, быть фаллосом. Теперь же нам, чтобы сделать следующий шаг, без отцовского вмешательства не обойтись.

Я не говорю, что он не вмешивался на деле и раньше, но мой дискурс позволял себе до сих пор держать его на заднем плане, а то и вовсе без него обходиться. Начиная с теперешнего момента, когда речь зашла о том, иметь его или не иметь, мы волей-неволей вынуждены его принимать в расчет. В первую очередь важно - я подчеркиваю - чтобы он, помимо субъекта, сложился как символ. Ибо если это не произойдет, не найдется никого, кто мог бы реально выступить в качестве облеченного этим символом. Итак, на следующем этапе он, отец, выступает в качестве реального персонажа, облеченного этим символом.

Как обстоит дело с реальным отцом - тем, кто способен наложить запрет? Мы уже заметили по этому поводу, что если речь идет о запрете на первые проявления созревающего у субъекта полового инстинкта - проявления, которые заключаются в том, что он начинает своим инструментом гордиться, его демонстрировать, предлагать матери его услугами воспользоваться, - то для этого в отце никакой нужды нет. Скажу больше: когда субъект, демонстрируя себя матери, делает ей предложения (момент, очень близкий еще к моменту воображаемого отождествления с фаллосом), то происходящее протекает по большей части (как мы в прошлом году на примере маленького Ганса уже убедились) в плане воображаемого умаления. Показать ребенку, насколько предложения его несостоятельны, и наложить на использование нового инструмента запрет прекрасно может и мать.

И тем не менее отец, безусловно, в деле участвует - участвует как носитель закона, как тот, кто делает мать предметом запретным. Мы знаем, что это лежит в основе, но вопрос о форме, в которой выступает этот закон для ребенка, остается открытым. Мы знаем, конечно, что функция отца, Имя Отца, связана с запретом на инцест, но никому и в голову не приходило выдвигать в комплексе кастрации на первый план тот факт, что именно отец этот закон, воспрещающий инцест, на деле проводит в жизнь. Закон этот иногда вслух формулируют, но это никогда не делает отец - во всяком случае, если можно так выразиться, ex cathedra, в качестве законодателя. Да, он служит между матерью и ребенком преградой, да, он является носителем закона, но лишь в правовом смысле, в то время как фактически он вмешивается - или не вмешивается - совсем иным образом. Это видно невооруженным глазом. Другими словами, отец, выступающий в культуре как носитель закона, отец, как фигура, облеченная в отцовское означающее, в эдиповом комплексе задействован более конкретно, более, если можно так выразиться, глубоко, о чем мы и пытаемся сегодня сказать. Перед нами тот уровень, где понять что-то труднее всего, хотя нас уверяют, что краеугольный камень Эдипа, исход его, следует искать именно здесь.

Тут-то и обнаруживается, что маленькая схема в комментировании, с которой я весь прошлый триместр, нагоняя, похоже, на некоторых из вас смертельную скуку, усердствовал, вовсе не обязательно должна пропасть для вас втуне.

Я напоминаю о том, к чему всегда полезно вернуться - не раньше, чем пройдена оказывается сложившаяся заранее область символического, намерение субъекта, то есть его перешедшее в состояние требования желание встречает, то, к чему оно обращается, свой объект, свой изначальный объект - мать. Желание - это нечто такое, что артикулируется, обретает связность. Тот мир, тот дольний, здешний мир, куда оно входит и где совершает свой путь, - это не просто Umwelt в смыслеместа, где может удовлетворять он свои потребности, а мир, где царит слово, слово, порабощающее желание каждого закону желания Другого. Требование юного субъекта преодолевает, таким образом, с большим или меньшим успехом, лежащую у него на пути линию - тулинию означающей цепочки, которая, будучи заранее налицо, навязывает ему исподволь свою структуру. И уже поэтому первый опыт отношений его с Другим связан с тем первичным Другим, которым является для него уже подвергнутая им символизации мать. Поскольку символизация имела место, обращение субъекта к матери, каким бы детским лепетом оно ни звучало, оказывается более или менее членораздельным, ибо первичная символизация эта как раз и связана с теми начатками членораздельной речи, которые отмечали мы в его Fort-Da. Получается, таким образом, что лишь пересечение с означающей цепочкой делает это намерение, это требование, перед лицом материнского объекта значимым.

В результате ребенок, выстроивший свою мать в качестве субъекта на основе первичной символизации, оказывается безраздельно подчинен тому, что мы можем - исключительно, правда, в порядке предвосхищения - назвать законом. Это всего лишь метафора. И для того, чтобы подлинное место содержащейся в термине "закон" метафоры в момент, когда я ее употребляю, стало вам ясно, нам придется эту метафору развернуть.

Закон матери - это, разумеется, сам тот факт, что мать - существо говорящее; уже этого одного достаточно, чтобы мы по праву могли говорить о законе матери. И все же закон этот, если можно так выразиться, бесконтрольный. Для субъекта, во всяком случае, он состоит в том, что нечто, имеющее отношение к его желанию, всецело зависит от чего-то другого - чего-то такого, что хотя и выражено, как закону и полагается, членораздельно, но обусловлено при этом исключительно тем субъектом, который является его носителем, то есть благосклонностью или неблагосклонностью матери - матери, которая может оказаться как хорошей, так и дурной. Вот почему я предложу вам другой, новый термин, который, как вы сами убедитесь, не так уж и нов, поскольку достаточно чуть-чуть расширить его значение, и он вберет в себя нечто такое, что найдено языком отнюдь не случайно.

Будем исходить из того нами выдвинутого положения, что нет субъекта без означающего, который служил бы ему основанием. Первый субъект является матерью лишь постольку, поскольку имели место первичные, заключенные в означающей паре Fort-Да, акты символизации. Каким, в согласии с нашим положением, предстоит ребенок в начале своей жизни? Есть для него реальность или ее нет, свойственен ему аутоэротизм или нет? Вы сами увидите, насколько все прояснится с того момента, когда ребенок заинтересует вас как субъект, тот, от кого исходит требование, тот, в котором формируется желание - ведь к диалектике желания весь анализ и сводится.

Так вот, я утверждаю, что ребенок поначалу представляет собой sub-jectus в исконном для этого слова смысле существа подневольного, подданного. Подданным он является потому, что переживает и ощущает себя в полной власти того, от чего зависит, хотя своенравие этой власти и является своенравием четко артикулированным. Выдвинутое мною положение всем нашим опытом целиком подтверждается, и чтобы это проиллюстрировать, я воспользуюсь первым же примером, который пришёл мне в голову. Вы видели в прошлом году, как удалось маленькому Гансу найти из своего эдипова комплекса необычный выход, не совпадающий, правда, с тем, который попытаемся мы наметить сейчас, но его в какой-то степени замещающий. Чтобы возместить всё то, в чём явилась у него нужда в переходный момент, соответствующий тому этапу усвоения символического в виде эдипова комплекса, к которому я вас веду, ему необходима рабочая лошадка. Вот и возникает в результате та лошадка, что является у него одновременно отцом, фаллосом, сестрёнкой, чем угодно – по сути же дела, точно соответствует тому самому, что я вам сейчас собираюсь продемонстрировать.

Вспомните, как он из комплекса выходит и какую символическую обработку получает этот выход в последнем его сновидении. На место отца привлекает он то воображаемое и всемогущее существо, что получает у него прозвание водопроводчика. И появляется этот водопроводчик именно для того, чтобы нечто субъектное раскрепостить, ибо тревога маленького Ганса и есть, по сути дела, - я уже говорил это вам – тревога закрепощённости. Начиная с какого-то момента он осознаёт, что закрепощён – при том и понятия не имея, чем это может для него кончиться. Вы помните схему, связанную с уходящим экипажем – экипажем, который становится средоточием его страха. Именно с этого момента фиксирует маленький Ганс в своей жизни несколько центров страха, вокруг которых и восстанавливаются им впоследствии системы защиты. Страх, то есть нечто такое, источник чего находится в Реальном, является для ребёнка элементом обеспечения его безопасности. Благодаря этим страхам воссоздаётся им нечто, лежащее по ту сторону вызывающей у него тревогу закрепощённости – закрепощённости, которая немедленно осознаётся им, как только нехватка этой внешней области, этого второго плана даёт о себе знать. И для того, чтобы он не обратился в субъекта-подданного без остатка, обязательно должно явиться нечто такое, что внушило бы ему страх.

Именно здесь надлежит обратить внимание на тот факт, что Другой, к которому он обращается, то есть мать, находится в определённых отношениях с отцом. Ни для кого не секрет, что отношения эти зависят от массы разных вещей, тем более, что отец, по всеобщему мнению, не справляется – что наш опыт вполне подтверждает с предназначенной ему ролью. Мне нет нужды напоминать вам, что в прошлый раз я уже обсуждал с вами все формы отцовской несостоятельности, рассматривая их в конкретных терминах человеческих отношений. Опыт свидетельствует, что несостоятельность эта действительно налицо, но никто не может ясно сформулировать, о чём, собственно, идёт речь. Речь не идёт здесь, собственно, об отношениях между отцом и матерью в смысле, довольно неопределённом, наличия между ними своего рода соперничества, той борьбы за престиж, в центре которой ребёнок поневоле оказывается. Подобная схема взаимоотношений, безусловно, верна, а наличие инстанций-двойников более чем необходимо – ибо без них не было бы троичности, - но полной картины, тем не менее, не возникает, хотя то, что между этими двумя инстанциями происходит, играет, по всеобщему признанию, принципиальную роль.

Мы возвращаемся, следовательно, к тем узам любви и уважения, которые и являются для многих в анализе случая маленького Ганса самым главным – была ли мать достаточно привязана к отцу, достаточно приветлива с ним? Возвращаемся, неизбежно попадая в привычную колею социологического, на окружение ориентированного анализа. На самом же деле речь не столько о личных отношениях между отцом и матерью, не столько об оценке значимости каждого из них в отдельности, сколько о моменте, который должен быть пережит как таковой, моменте, возникающем не просто в отношениях матери как личности с отцом как личностью, сколько в отношениях матери с отцовской речью – с отцом, выступающем в этой роли постольку, поскольку то, что он говорит, не имеет себе абсолютно ничего равноценного.

Что действительно идёт в счет, так это та функция, в которой выступают, во-первых, Имя Отца, то есть само по себе означающее его; во-вторых, артикулируемая отцом речь; и в-третьих, закон, насколько отец сохраняет с ним более или менее интимные отношения. Что действительно важно, так это то, что мать даёт отцу место посредника, представителя того, что лежит по ту сторону её собственного закона и её произвола – другими словами, просто-напросто закона как такового. Речь идёт, таким образом, об отце как Имени Отца – Имени, которое, как весь ход развития фрейдовского учения о том и свидетельствует, с провозглашением закона теснейшим образом связано. Именно на этом основании, то есть в качестве того, кто лишает или не лишает мать объекта ее желания, отец либо принимается ребенком, либо не принимается им.

Другими словами, чтобы понять комплекс Эдипа, нам следует рассмотреть три фазы, три временных такта, которые я и попробую представить вам схематически, используя для этого построенную нами в первом триместре маленькую диаграмму.

 

Такт первый. То, что ребенок в качестве желания ищет, это возможность удовлетворить желанию матери; другими словами, вопрос для него заключается в том, быть или не быть ему, to be or not to be объектом желания матери. Он вводит, таким образом, здесь, в, свое требование, результат, плод которого появится на другом конце вектора в точке '.

 

 

На этом пути лежат две точки: та, что соответствует чему-то такому, что выступает как его эго, и еще одна, расположенная напротив и соответствующая здесь его другому, тому, с чем он отождествляет себя, другими словами - объекту, который окажется способен удовлетворить мать. Едва начав теребить расположенное у него пониже живота хозяйство, он немедленно пытается демонстрировать его матери - история обычная: хочу знать, на что я способен, история, неизменно кончающаяся разочарованием. Ища ответа на свой вопрос, он находит-таки его - находит постольку, поскольку требование его предстает вопросом, обращенным к матери. Она же, в свою очередь, преследует собственное свое желание, и ребенок догадывается, где составляющие его надо искать.

В первом такте, на первом этапе, речь, таким образом, идет о следующем: субъект отождествляет себя в зеркале с тем, что является объектом желания его матери. Это и есть первичный фаллический этап - тот, на котором отцовская метафора действует сама по себе, поскольку первенство фаллоса уже утверждено в мире самим существованием символа Дискурса и закона. Ребенок из всего этого усваивает лишь вывод, который если вы позволите мне, чтобы не затягивать дело, вложить в его уста мои собственные слова, звучит так: чтобы понравиться матери, необходимо и достаточно быть фаллосом. На этом этапе многие вещи оказываются остановлены и в каком-то смысле зафиксированы. В зависимости от того, насколько удовлетворительно реализуется в M сообщение, могут возникать те или иные трудности или нарушения, среди которых те отождествления, которые мы охарактеризовали как извращенные.

Второй такт. Я уже сказал, что в воображаемом плане отец выступает как фигура, котор