Глава 14. Снегопад 1999 года, продлившийся два с половиной дня и укрывший все Восточное побережье от мыса Гаттерас до мыса Код белым одеялом толщиной от двух до пяти

 

Снегопад 1999 года, продлившийся два с половиной дня и укрывший все Восточное побережье от мыса Гаттерас до мыса Код белым одеялом толщиной от двух до пяти футов, намного превзошел пик, вершину, Эверест снегопадов этого столетия, и доставил всем рекордную головную боль.

Нью-Йорку повезло — на его долю пришлось лишь около двадцати четырех дюймов. За что Господь Бог получил тысячу благодарностей — говорили, что Бостону теперь вовек не откопаться и что «мать-природа» (Бог в женском платье?) покарала и остальные города: погребены пути электричек, обрушились крыши супермаркетов, пустыми стоят театры и магазины, не позавидуешь многим путешественникам, и вынуждены сидеть по домам все остальные, кроме детей с санками и любителей лыжных прогулок.

Но наконец упала последняя снежинка и засияло солнце. Случилось это ранним утром в пятницу, как будто природа вняла склочному, вульгарному призыву одной из бульварных газет: «Бинг, завязывай!» Центр Манхэттена превратился в клочок тундры — там протаптывали дорожки, разбрасывали снег, катались на лыжах, играли в снежки, резвились с собаками, возили детей на пластмассовых «ледянках» — а владельцы магазинов улыбались, глядя на все это из дверных проемов.

Лишь магазин «Тиффани» был набит посетителями, машущими кредитными карточками, — и не только головной салон на Пятой авеню и его бутики в других универмагах и гостиницах, но и филиалы на Уайт-Плейнз и Шорт-Хиллз. Все верно, очередное доказательство, что дурной славы не существует, пока название выговаривают правильно.

 

— Привет. Пошли, глянем на елку.

Они не виделись и не разговаривали друг с другом с утра вторника, когда предельное изнеможение дало Розмари законный предлог проститься с сыном и Джо, поцеловав обоих в щеку. Джо унес несъеденные пончики и обе газеты — «Спасибо, дорогой». Энди сказал, что собирается «удалиться от мира», но на позднем завтраке в рождественское утро будет как штык.

Розмари обрадовалась, когда он ушел. Излучать — это вам не шутки. Но все же гадала: уж не печаль ли, а может, вина или смесь того и другого вынуждают его «удалиться от мира» и в чьем обществе он намерен это сделать? А может, в одиночку? Она представила его (или их) на обложке «Плейбоя»: саманная хижина с воловьими рогами вместо стропил, кругом — пустыня.

— Ты дома?

— Да. — С телефоном в руке она направилась к окну спальни. — А ты где?

— На сорок пять этажей выше. Только что вошел.

— Как это? — спросила Розмари, глядя вниз, на белое неровное одеяло, которым укутался парк.

— Самолет, вертолет и метро. Что-то вроде физзарядки, верно? На центральных улицах снег в основном убран, на расчистку брошена муниципальная техника. Совсем по-рождественски.

Она глубоко вздохнула и проговорила:

— Помню, в прошлое Рождество у нас была своя елка. Тебе было пять с половиной, мы ее вместе наряжали. А ты помнишь?

— Забыл напрочь. Потому-то я все еще в Аризоне. У тебя есть сапоги? Бутики, должно быть, уже все распродали.

— Есть, — ответила она.

 

Все были в сапогах — коричневых, черных, красных, желтых. Перчатки, варежки, шарфы, шляпы, шапки-ушанки, красные щеки (в другие дни лишь чуть-чуть розоватые), значки «Я люблю Энди», «Я люблю Розмари», широкие улыбки, блестящие солнцезащитные очки или глаза, улыбающиеся прохожим.

— Таким красивым город бывает только после большого снегопада, — сказала Розмари, дыша белым и шагая рука об руку с Энди по Центральному парку среди десятков других гордых участников движения «Отвоюем землю у машин». — Это и в самом деле пробуждает в людях самое лучшее.

— Да, пожалуй, — кивнул Энди.

Они остановились на Седьмой авеню посмотреть на мужчин, женщин и детей, которые помогали муниципальным техникам раскопать заваленный снегом содеразбрасыватель. Чуть дальше другая группа людей то же самое делала с чем-то громадным и оранжевым.

Вместе с другими пионерами новоявленной тундры они вышли в район Сентрал-парк-саут, то и дело поддерживая друг друга, — снеговой покров толщиной в двадцать четыре дюйма еще не успели утоптать.

Розмари была полностью экипирована а 1а Гарбо: новые большие солнцезащитные очки, шарф на шее, шляпа с широкими вислыми полями, пальто от «Ниночки» — возможно, с плеча русского полковника. Впрочем, она уже почти «созрела», чтобы подарить пальто коридорному.

Энди не изменил своему пристрастию к простым нарядам: лыжные очки и громадный значок «Я люблю Энди» мгновенно превратили его в одного из безликих горожан, подражателей Энди, коих на планете легионы. Пожалуй, на одного из лучших.

К ним подошел полицейский в темных очках и поднял большой палец в кожаной перчатке.

— Эй, Энди! — ухмыльнулся он. — Класс! Здорово похож!

Энди и Розмари улыбнулись ему. Энди сказал:

— Спасибо, люблю тебя. — И они пошли дальше.

— Еще и голос! — вскричал полицейский. — Скажи еще что-нибудь!

— Да пошел ты!

Полицейский рассмеялся и помахал рукой. Розмари пихнула сына локтем:

— Энди!

— Часть маскировки, — объяснил он. — Разве Энди ответил бы так? Никогда!

— О-о!

— Скажи «дерьмо» — поможет.

— Дерьмо!

Они рассмеялись и по утоптанной тропинке повернули направо и прошли на Шестую авеню. Здесь, насколько охватывал глаз, земля была отвоевана — белая тундра испещрена человеческими силуэтами и окаймлена шеренгами иглу в форме автомобилей.

— А когда отказались от «Авеню оф Америкас»? — спросила Розмари, глядя на табличку с названием улицы.

— Официально — всего лишь несколько месяцев назад, — ответил Энди. Она улыбнулась:

— Хатч говорил, что кто-нибудь однажды сосчитает буквы.

Это имя вызвало недоумение.

Пришлось рассказать о Хатче — ее друге, которого убила секта Романа.

Держась за руки в перчатках, они шли по Шестой авеню, будто оказавшейся на Северном полюсе, и водили по сторонам очками — антеннами локаторов. Пройдя авеню до середины, увидели, как несколько человек разгребают снег вокруг стоящего под углом к тротуару лимузина с окнами, залепленными не целиком.

Энди бросился на помощь, Розмари следом. Когда нашли и отворили незапертую дверцу, выяснилось, что в машине никого нет.

Они помахали на прощанье спасателям-добровольцам и пошли дальше, отряхивая снег с одежды.

На Западной Пятьдесят первой они прошли мимо неоновой вывески мюзик-холла «Радио-Сити».

— Когда у тебя следующее выступление в прямом эфире? — спросила Розмари. — Жду не дождусь.

Энди перевел дух — из ноздрей вырвались струйки белого пара.

— Думаю, я больше не буду выступать. Во всяком случае, пока.

— Почему? Ведь это очень действенно! Знаешь, мне тут одна женщина, воспитательница из яслей, о тебе рассказывала. Говорит, когда увидала тебя, испытала настоящий религиозный экстаз.

Отведя от нее взор, он произнес:

— Не знаю, но у меня такое чувство, что после Зажжения мне надо будет ненадолго от всего этого отойти. Все обдумать и решить, как быть дальше.

— Я тут немного поразмыслила о презентации ток-шоу, — сказала она. — И решила просто войти и сказать: а вот и я, мама Энди, прошу любить и жаловать. Есть отличное название — ты его подсказал: «Свежий взгляд». Правда, здорово? В самый раз для программы, которая сравнивает день сегодняшний и день вчерашний.

— Ага, здорово, — кивнул Энди.

— Я хочу поднимать серьезные темы, например, стоит ли нам говорить на языке террористов. И не столь серьезные, такие, как роликовые коньки с колесами в один ряд, — и приглашать людей, так или иначе связанных с темой.

— Не забудь, что мы собираемся ненадолго уехать. Розмари выдохнула длинную струю белого пара.

— Нет, — сказала она. — Нет, по-моему, это не самая лучшая идея. Сейчас не время.

Энди выпустил воздух из легких, поджал губы. Держась за, руки, мать и сын шли по тротуару. Свернули направо, на Рокфеллер-плаза, — и застыли на месте.

— Ух ты! — Энди поднял свободную руку. Розмари присвистнула.

Они приблизились к высоченному конусу разноцветных огней. Розмари сказала:

— Знаешь, что сразу замечает свежий взгляд? Чрезмерность! Обычно рождественская елка — это дерево, на котором висят украшения, а не просто огромный конус из огней и елочных игрушек. А тут, наверно, внутри пенополистирол.

— Вообще-то в прошлом году ее укоротили, — признался Энди. — Люди стали жаловаться.

Они приблизились — по почти чистому асфальту, в людской толпе, между валами передвинутого бульдозерами снега. Найдя местечко, с которого были хорошо видны и елка, и каток с фигуристами перед нею, Розмари сказала:

— Впрочем, что касается блеска… Энди кивнул, глядя на елку. Розмари посмотрела на сына, на огни, блистающие на его очках, на щеки и бородку.

— Поздоровайся с Энди, — потребовал остановившийся перед ними мужчина, держа мальчика лет семи за ручонку в варежке. Мальчик, глядя на Энди, застенчиво покусывал вторую рукавицу. Мужчина подмигнул.

— Будь лапушкой, — сказала Розмари. Энди нагнулся, улыбнулся мальчику, снял очки и сказал:

— Привет.

Мальчик опустил варежку до подбородка.

— А ты настоящий Энди?

— Если со всей прямотой, — ответил Энди, — то я сейчас не уверен. А ты кто?

— Джеймс.

— Здорово, Джеймс. — Энди протянул ему руку в перчатке.

Мальчик пожал ее рукой в рукавичке.

— Здорово…

— Правда, здорово, когда столько снега? — спросил Энди.

— Ага, — кивнул Джеймс. — Мы будем лепить снеговика.

Энди хлопнул его по плечу и улыбнулся.

— Не скучай, Джимбо. — И встал. — Славный малыш, — сказал он мужчине, надевая очки. Мужчина ткнул его пальцем в грудь:

— Ты в десять раз больше похож на Энди, чем тот парень из мини-сериалов. И голос у тебя больше похож, чем у него.

— Годы тренировок, — скромно произнес Энди. Розмари потеребила его за рукав.

— Счастливого Рождества, — сказал мужчина. Кивнув и ей, он потащил Джеймса к елке.

— Счастливого Рождества, — сказала Розмари. Энди помахал рукой. Джеймс помахал в ответ.

 

Они дошли до Седьмой авеню, где тундру изрезали фаланги снегоочистителей, и зашагали дальше, к полупустому ресторану «Стэйдж-дели».

— В углу ваш братец, — сообщил официант, подошедший к столику с блокнотом и карандашом.

Энди посмотрел в угол — оттуда ему помахал другой Энди. Он помахал в ответ, Розмари тоже. Так же поступила и спутница второго Энди — Мэрилин Монро.

— Что будем заказывать? — спросил официант.

— Сандвичи с пастрами и пиво.

Энди жевал. Его очки были обращены к окну.

Розмари сняла свои очки и посмотрела на сына:

— Не хочешь поговорить?

Несколько секунд он молчал. Потом глубоко вздохнул, пожал плечами.

— Ирония судьбы, только и всего. — Очки повернулись к столу. Энди взял сандвич. — Я наконец нашел умную и сексуальную женщину, которая действительно предпочитает кромешную тьму, потому что не надо беречься от загара. Она говорит, что индианка никогда не позволит мужчине что-либо увидеть… Может, это правда, кто знает.

— Сомневаюсь, — проговорила Розмари. — Они очень открытые… по-моему.

— Во всяком случае, это будоражит воображение. Надев очки и оглядев блюдо, Розмари сказала:

— Мне все не съесть. Попрошу, чтоб завернули.

Сентрал-парк-саут уже расчистили, и движение перешло на вторую скорость: по серому месиву толщиной в фут пробирались немногочисленные легковушки. Розмари по пятам Энди шла вдоль блестящего сугроба.

— Что делаешь сегодня вечером?

— В полдевятого молитва в святом Патрике, — ответила Розмари. — Джо закажет для нас места. — Она поравнялась с сыном. — А ты чем намерен заняться?

— Пораньше завалюсь спать. Подустал в дороге. Впрочем, думаю, оно того стоило.

С вырубленной в снегу лесенки ему протянул руку почтальон, и вдвоем они помогли Розмари. Розмари и Энди поблагодарили почтальона.

— Правда, здорово! — сказал он.

— Спасибо, люблю тебя.

— Класс!

Они приблизились к парадному входу башни, кивнули швейцару (тот подмигнул в ответ), и Розмари первая вошла через вращающуюся дверь в людный вестибюль отеля, чьи мраморные просторы были испещрены зелеными ветвями и золотыми листьями. Между коридорными с багажом, мимо стойки портье, где бил баклуши шейх со своим окружением, через суматошную стайку маленьких француженок в школьной форме и россыпь апельсинов на полу (споткнулся официант с вазой) — к лифтам.

— Я заскочу в аптеку, — сказала Розмари. — А ты уверен, что тебе там ничего не нужно? — Она протянула ему пакет с деликатесами.

— Уверен. — Энди пинком отшвырнул апельсин. — Завтра часов в одиннадцать?

— Отлично.

— Я позвоню. — Клацнув очками, они поцеловали Друг друга в щеки.

— Счастливого Рождества, — сказали оба, улыбаясь одними губами.

Он направился в угол, к лифтам.

Она пошла в аптеку. Французские школьницы болтали у газетного лотка, сверкая бижутерией и расточая запах духов.

Розмари купила зубную пасту и фонарик, попросила доставить их в номер, затем прошла в глубь аптеки и поговорила с улыбчивым фармацевтом. Через минуту он отошел от прилавка.

Поблескивая очками, Розмари осмотрела аптеку, сняла очки и улыбнулась. Продавщица улыбнулась в ответ, поковыряла пальцем в ухе и поморщилась — в двери хлынули школьницы.

Вернулся фармацевт, протянул руку над прилавком.

— Всенощная?

— Да, Эл, вы угадали. Счастливого Рождества.

— Хватит полтаблетки, чтобы не уснуть три или четыре часа. Счастливого Рождества, Розмари.

 

— Привет, Розмари. Это Джо. Как придешь, позвони мне, ладно? У меня тут проблема.

Когда Розмари, выслушай автоответчик, перезвонила, выяснилось, что проблема связана с Мэри-Элизабст, двадцатитрехлетней дочерью Джо, которая вдруг оказалась лесбиянкой и переселилась к своей любовнице, разменявшей пятый десяток.

— Ронни вздумалось пригласить их на ужин, она у меня щедрая душа, особенно под Рождество. И они согласились. Поезда уже ходят. Если я не поеду, боюсь, Мэри-Элизабет подумает, что…

— Конечно, Джо, поезжай! — сказала Розмари. — Поезжай и ни о чем не беспокойся. Я рада, что вы побудете вместе.

— Да и я хочу с ней повидаться. В смысле, раз уж она живет с этой… Надо по крайней мере представление иметь…

— Джо, правда, я бы и сама тебе предложила ехать. Честное слово. Я давно не была в церкви — только перед комой, — и, пожалуй, даже лучше, если это будет… более личным. Езжай и не волнуйся. Я все понимаю и целиком тебя поддерживаю.

— Спасибо, Рози. Входи через парадную дверь на Пятьдесят первой, около Мэдисон. Там будет кто-нибудь со списком, достаточно назвать фамилию. А завтра когда встречаемся?

— К одиннадцати.

— Ну, пока. Еще раз спасибо.

Она осталась довольной вдвойне — потому что Джо повидается с семьей и потому что ей действительно хотелось пойти в одиночку. Разумеется, под личиной Гарбо.

До вторника она и не собиралась в церковь, а потом вдруг решила, где проведет канун Рождества. В соборе яблоку будет негде упасть, хотя в Рождество предусмотрены дополнительные службы, и ей не хотелось носить в церкви солнцезащитные очки, поэтому Розмари спросила Джо, не может ли он обеспечить сидячие места. Его она пригласила для приличия — чувствовала, что откажется. Набожности я нем не больше, чем в ней. Ведь оба развелись.

И потом, она все равно решила его бросить.

Бедный Джо. Оба они бедные, несчастные. Он прекрасно все понял и нашел еще меньше причин откладывать неизбежное — ведь каждый раз, когда они собирались провести ночь или уик-энд вместе, обязательно что-нибудь случалось и рушился план. Сначала вырубился свет в Дублине, затем загорелась гостиница в пригороде Белфаста, потом у Джо было защемление позвоночного нерва, и наконец, этот снегопад.

Казалось, где-то во вселенной некий злобный дух поставил себе единственной целью не допустить, чтобы они вместе легли в постель накануне Нового года.

Розмари позвонила братьям и сестрам, отослала последние рождественские подарки. Ее подарки для основного состава «БД» (вероятно, это Ковен Энди, но не пойман — не вор) подождут до завтра. А может, никогда не отправятся по назначению. Будущее покажет.

Шарф для Джуди так и лежал в фирменной упаковке «Гермеса» — Розмари не знала, что с ним делать. Может, взять себе? Шарф с индийским узором? Ха!

Она съела вторую половину сандвича с пастрами, сидя у окна, размышляя о том, как бы ей во всем разобраться, выстраивая мысли так, чтобы не тратить Его время попусту, допуская, что… Похоже, Ему предстоит сегодня хлопотная ночь.

Наверное, скелет Хатча переворачивается в «кафе для червей», как он выражался. Джуди-Элис тоже наверняка недовольна, хотя ей придется признать, что это своего рода «смещение к центру».

Когда у тебя на руках несомненное доказательство, добытое нелегким путем, — доказательство того, что Сатана существует, — твоя вера в Бога волей-неволей крепнет. Возможно, Он больше в тебя не верит, возможно, даже нервничает, если ты ступаешь на Его порог или смеешь просить Его божественного внимания, так что лучше тебе соблюдать почтительную дистанцию…

Но бывают обстоятельства, когда необходимо любой ценой расставить все по местам.

В семь, ну вылитая Гарбо, она вышла из башни. Швейцар сказал, что кругом полно такси, но Розмари родилась в Небраске, ночь выдалась погожая, и времени было достаточно. Поэтому она решила идти пешком.

Тем же маршрутом она шла с Энди днем — только теперь тротуары были чисты, там и сям высились снежные горы с отдельными проблесками погребенного хрома.

Санта-Клаусы с фальшивыми бородами звонили колокольчиками и вместе с «Шанелью №5» и сандвичами из «Стэйдж-дели» шли прямиком в список «доброго старого» — для «Свежего взгляда», выпуск четвертый или пятый, а может, и для еженедельной программы.

Розмари миновала проход на Рокфеллер-плаза, лишь покосившись на конус с яркими ночными огнями (не так уж плохо), — и пошла дальше, на Пятую авеню, где снежные горы были объявлены вне закона и поток транспорта, хоть и негустой, направлен в другое русло. По ту сторону авеню во всем своем готическом великолепии возвышался собор святого Патрика, каждая деталь его трех фронтонных арок и двух шпилей-близнецов была усыпана белым инеем и залита ярким светом прожекторов — ничего красивее представить невозможно.

Еще один большой плюс Нью-Йорка 1999 года — ночная подсветка архитектурных памятников.

Розмари пришла к собору за час с лишним до начала службы. Очередь за синими полицейскими барьерами змеилась до Пятнадцатой улицы, но все же была недостаточно длинна, чтобы заполнить все церковные скамейки. Очевидно, снежные заносы удержали дома многих жителей Лонг-Айленда, Уэстчестера и всех пригородов.

Розмари с самого начала смущало то, что для нее закажут место какого-нибудь истинного верующего, поэтому она, перейдя улицу и разглядев кое-кого в очереди — мотоциклистов в коже со стальными фестонами, девушку с фиолетовыми волосами (прости Господи), — решила войти вместе с обычными посетителями. Наряд Гарбо не бросится в глаза, особенно в Его глаза.

Пока Розмари медленно продвигалась через портал и фойе, снег не повалил снова и молния не поразила ее в тот момент, когда она, преклонив колени, перекрестилась. На самой последней скамье места было достаточно; проскользнув туда, Розмари села, глубоко вздохнула, развязала поясок пальто и расстегнула пуговицы. Откинулась на скрипучую деревянную спинку, вбирая в себя каскады органных звуков, поддаваясь чарам красоты и простора под расписными сводами, любуясь рядами устремленных ввысь каменных колонн и арок (каждая колонна увешана венками из алых лент, в каждой внешней арке — стеклянные витражи, мерцающие отсветами городских огней). В боковых альковах, где укрыты алтари, светились ряды зажженных свечей; главный престол и бело-золотой алтарь далеко впереди застыли, безлюдные, залитые светом прожекторов.

Слышен кашель — кто-то прочищает горло. Возле церковной скамьи ждет женщина — полная блондинка в розовой шляпке и костюме, со значками «Я люблю Энди» и «Я люблю Розмари» бок о бок на плече. Розмари улыбнулась ей и подвинулась на скамье вправо, к мужчине. Блондинка поколебалась, улыбнулась, втиснулась на заскрипевшую скамью.

— Они тут все скрипят, — прошептала она.

— Я знаю, — прошептала Розмари.

— Счастливого Рождества, — прошептала женщина.

— Счастливого Рождества, — прошептала Розмари.

Они устремили взоры на алтарь.

Женщина поерзала. Сложила пальто на коленях, снова поерзала. Порылась в сумочке. Поерзала. Бедняжка пришла на молитву и оказалась рядом с чучелом в лыжных очках. Она слишком стеснительна или вежлива, чтобы встать и поискать другое свободное сиденье, тем более что неизвестно, есть ли оно.

Розмари наклонилась к ней, постучала по дужке очков.

— Глазная хирургия, — прошептала она.

— А! — шепнула ей женщина и закивала:

— Понимаю, понимаю, а то я удивилась. А что у вас было, милочка? Я ведь медсестра, в Святой Кларе работаю.

— Сетчатка отошла, — прошептала Розмари.

— А! — кивая, шепнула медсестра. И похлопала Розмари по руке.

Они обменялись улыбками и обратились лицами к алтарю.

Лгать в церкви! Медсестре-ирландке! Неплохое начало.

Розмари выпрямила спину.

Орган пел, низвергал на прихожан потоки звуков. Молились уже почти все — и старик справа от Розмари, и медсестра слева, — она согнула широкую спину и шевелила губами. Сколько голосов возносится ввысь!

Розмари тоже преклонила колени — опустилась на подушечку из красной кожи, положила ладони на край стоящей впереди дубовой скамьи, опустила голову.

Тайком сунула очки в карман, снова взялась за скамью, закрыла глаза, расслабленно выдохнула. Она и забыла, до чего удобна эта поза. Снова вздохнула…

— Отче небесный, прости меня, ибо я согрешила. Да ты и сам знаешь. Я пришла сюда ради Энди и из-за того, что сейчас происходит. Спасибо, что пустил меня сюда. Понимаю, я слишком много возомнила о себе — наверное, потому, что кругом так много говорят о моем чудесном пробуждении и стремительном выздоровлении, — но в последние дни мне начинает казаться, что это ты приложил руку к гибели Стэна Шэнда, чтобы я могла проснуться и сделать то, чего ты от меня ждешь. Беда в том, что я не совсем понимаю, чего ты от меня хочешь, и боюсь, это связано с неприятностями для Энди, возможно, серьезными.

Скамья, на которую опиралась Розмари, задрожала и заскрипела. Не поднимая головы, она дождалась, пока сидящие впереди люди успокоятся.

— Правда, я стараюсь разобраться. Если сегодня ночью я обнаружу то, чего боюсь, — если Энди устроит Черную Мессу, — пожалуйста, помоги мне сделать следующий шаг. Мне было бы достаточно какого-нибудь знамения. Если уж на то пошло, оно мне просто необходимо. Взамен я осмеливаюсь просить только об одном — не забывай, что Энди наполовину человек, надеюсь, даже больше чем наполовину, — и если дело примет для него дурной оборот, молю, прояви к нему хотя бы половину твоего обычного милосердия. Пусть…

И тут, точно стальной диск, брошенный под своды собора, взлетел крик, эхом отскочил от трансептов, удвоенный, промчался в неф. И сразу вслед за ним второй крик — гремя, звеня, дробясь на эхо. На всех скамьях крестообразной церкви (неф, апсида, трансепты) — запрокинуты головы, очи горе, закушены губы, четки прижаты к губам, руки второпях творят в воздухе крестные знамения.

Медичка бросила между собою и Розмари пальто и сумочку, схватилась за стоящую впереди скамью, поднялась, выбралась в проход и побежала. Через несколько скамеек впереди бочком пробирался мужчина.

— Пропустите, я врач…

Вдали замерло последнее эхо. Расстилалась тишина, заполняла церковь от стен до витражей.

Впереди, там, куда умчалась медсестра и еще несколько человек, раздался плач. Из-за алтаря выбежал встревоженный священник. Полилась органная музыка, все перевели дух. Склонились в молитвах, зашептали.

Розмари сидела неподвижно, с прямой спиной, прижимая кулак к груди под самым крестиком.

Знамение — яснее некуда, верно, «Свежий взгляд»?

Она судорожно сглотнула, перевела дыхание. Накинув пальто на плечи, отодвинула вещи медсестры на угол скамьи, встала и пошла к выходу. По пути завязала пояс пальто, надела очки, нахлобучила шляпку.

— Это Розмари! Клянусь, это она!

— Да брось, в таком прикиде? И чтобы ушла в начале службы? Одна? Розмари, как же!..