Непринятие на себя обязательств

Кант пытался уклониться от объективистской дилеммы в проблеме обоснования механики и геометрии, выводя их основные концепции как априорные категории или формы опыта. Однако к концу XIX столетия предлагаемое им решение выглядело все менее и менее приемлемым. Вместо него на первый план выдвинулась принадлежащая тому же Канту альтернативная доктрина — его учение о регулятивных принципах.

Под регулятивными принципами (в общем смысле слова, в котором этот термин здесь и употребляется) я имею в виду все виды рекомендаций к действию, основанные на вере, хотя и отрицающие, скрывающие или каким-либо иным образом пытакпциеся уйти от признания того, что мы этой веры фактически придерживаемся. Кант, к которому восходит эта идея, предлагал рассматривать определенные виды обобщений (например, целесообразность устройства живых организмов), как если бы они были истинными, но без того, чтобы принимать на себя обязательство считать их действительно истинными. Однако Кант не утверждал, что мы обязаны принимать эти обобщения в качестве истинных, даже если мы знаем, что они ложны. Таким образом, ясно, что его рекомендация принимать данные обобщения, как если бы они были истинными, основана на молчаливом допущении их фактической истинности. Неявно вводя это допущение, но не утверждая его, Кант отказывается от обязанности дать ему такую формулировку, которую ему пришлось бы отстаивать как свое личностное суждение.

Современные описания научных истин как всего лишь рабочих гипотез или способов истолкования — это распространение кантовских регулятивных принципов на науку в целом'. Ибо мы никогда не стали бы опираться в своих рассуждениях на гипотезу, полагаемую нами ложной, или же прибегать к такому способу действий, котсрый мы считаем ошибочным. В многочисленных комментариях по поводу регулятивных формулировок науки обычно предполагается рассматривать все научные

' Следующие примеры могут иллюстрировать расплывчатость этой позиции. Ф. Вайсманн в стать «Верифицируемость» (W a i s-m a n n F. "Verifiability", in: A. Flew, Logic and Langiage, 1, Oxford, 1951, p. 142—143) пишет: «Способ, с помощью которого мы выбираем данный конкретный закон из бесконечного множества возможных других, показывает, что в нашем теоретическом конструировании реальности мы руководствуемся определенными принципами, которые можно назвать регулятивными принципами. Если бы меня спросили, каковы эти принципы, я ориентировочно назвал бы следующие: (1) простота или экономия — требование, чтобы законы были столь простыми, насколько это возможно; (2) требования, предполагаемые спецификой используемого нами символизма; так, график должен представлять аналитическую функцию таким образом, чтобы его можно было легко использовать для выполнения определенных математических операций, например, дифференцирования; (3) эстетические принципы («математическая гармония», как ее представляли себе Пифагор, Кеплер, Эйнштейн), хотя трудно сказать, в чем именно эти принципы заключаются;

(4) принцип, регулирующий формирование наших концепций таким образом, что становится разрешимым максимально возможное количество альтернатив. Эта тенденция находит свое воплощение во всей структуре аристотелевской логики, особенно же в законе исключенного третьего; (5) есть еще один фактор, трудноуловимый и постоянно ускользающий: сам стиль мышления, который не устанавливается эксплицитно, но пропитывает всю духовную атмосферу данной исторической эпохи, вдохновляя ее ведущих деятелей. Это своего рода силовое поле, организующее идеи своего времени». Или ср.: Г. Фейгль «Индукция и вероятность», где доказывается, что проблемы индукции не существует, потому что принцип индукции — это вовсе не суждение, а «принцип процедуры, регулятивная максима, операциональное правило» (F e i g I H. "Induction and Probability". — In: Feigl H., Se liars W. Readings in Philosophical Analysis. N. Y., 1949, p. 302.). К такому же выводу приходит Бертран Рассел во второй главе, шестой части, своей книги «Человеческое знание, его сфера и границы», у которого предпосылки науки превращаются в совокупность предположений, не являющихся необходимыми ни эмпирически, ни логически. Эту туманную трактовку я уже критиковал выше. Эксплицитные предпосылки науки — это максимы, которые могут быть признаны как таковые, только если они представляют собой компонент личностных убеждений ученого, удостоверяющих его видение реальности.

теории в качестве лишь пробных или предположительных, на том основании, что ученые готовы измелить свои выводы перед лицом новых свидетельств. Однако подобное предложение ве имеет отношения к сути дела, поскольку оно не затрагивает фидуциарного аспекта гипотезы или избранного нами способа действий. По-видимому, нельзя отрицать того факта, что существуют разные степени убежденности, а также того, что наши убеждения со временем меняются. Тем не менее убеждение не перестает существовать оттого, что оно является слабым или подвержено переменам. Можно счесть глупым отрицание Зеноном возможности физического движения на том основании, что в каждый данный момент времени объект должен находиться в определенном месте, однако не менее глупо, в противоположность Зенону, доказывать, что мы никогда не принимаем на себя обязательств по той причине, что наши обязательства меняются.

Те, кто ставит целью как-то удостоверить свою веру в науку, не утверждая, однако, этого, могут добиться в этом деле успеха и иначе, а именно занизив вначале притязания науки до каких-нибудь малозначащих тривиаль-ностей и затем воздав ей должное за то, что она справляется с этими незначительными требованиями. Сказав, что наука — это всего лишь простейшее описание фактов или некая удобная стенография, мы полагаемся на то, что читатель будет использовать термины «простейший» и «удобный» в смысле «простой в научном отношении» и «удобный с точки зрения науки». Итак, мы принимаем науку постольку, поскольку она научна, а вовсе не потому, что она проста или удобна, в обыденном смысле этих слов (что на самом деле не верно). В предшествовавших главах мы уже рассматривали эту процедуру «цензурирования» науки, приводящую к тому, что обо всем, что касается движущих сил и истоков научной убежденности, принято говорить на каком-то выхолощенном языке. И все это делается ради того, чтобы не обидеть философию, которая не в состоянии посмотреть в лицо реально принимаемым нами на себя интеллектуальным обязательствам.