Управляет всем das Man. Он и производит das Gestell.

Но тут так просто все не объяснишь. Ведь это das Man есть и в нас самих, и вокруг нас. Одной психологии тут будет недостаточно, чтобы разобраться. Нужно создавать целую фундаментальную онтологию – особую и сложную науку, со своим затейливым языком.

В общем, как все любят ученые и техники. А не какая-то поэзия про Мефистофеля.

***

Перевести слово «das Man» на русский язык нельзя. Но можно попытаться объяснить, что оно означает. Начнем с описаний хайдеггеровского «das Man», которые дает П.Слотердайк в «Критике цинического разума», в главе «Паноптикум циников»:

«…В конце этого ряда [циников] мы находим фигуру из современности — фигуру, совершенно лишенную лица, похожую на всех — и ни на кого. Она именуется Man, ее абстрагировал и вывел во всем блеске Мартин Хайдеггер. Она слегка напоминает фигуру с картины Де Кирико, человечка с круглой головой и конечностями вроде протезов, оформ­ленную геометрически,— фигуру, которая с виду напоминает человека, но только «напоминает с виду», потому что у нее отсутствует «подлинное»[32].

Несколько ниже П.Слотердайк дает еще одно определение – «Das Man, или Реальнейший субъект современного диффузного цинизма»[33].

Разберемся, что все это означает.

***
В стандартизированном техногенном обществе все определяется модой. Мода выражается безличными предложениями: «В этом году держатся этностиля», «В этом году слушают С.Михайлова», «В этом году читают Нила Геймана». И так далее.

Если спросить женщину, просматривает ли она журналы мод, она ответит утвердительно. Но если спросить ее, следует ли она рекомендациям этих журналов, она возмутится и скажет, что у нее есть собственный вкус.

Значит, если мы спросим, кто именно «читает», «носит», «слушает» всякие модные произведения, ответ будет таков: «Все вообще, но никто конкретно».

Вот это и есть Das Man.

На русский язык это передать нельзя: лучший из наших переводчиков М.Хайдеггера рекомендовал использовать для этого слово «люди»: «Люди носят», «Люди говорят», «Люди слушают». Какие такие люди? А так, люди вообще. Все вообще, но никто конкретно.

В русском языке можно оставить предложение без подлежащего. В немецком – нельзя. Там приходится использовать некоторую частицу man, иллюзорно замещающую отсутствующее подлежащее. «Man говорит», «Man носит», «Man слушает», «Man смотрит» - вот как должны выглядеть немецкие безличные предложения. Мартин Хайдеггер приделал к этой частице неопределенный артикль – и получил существительное, обозначающее иллюзорного объекта, диктующего моду. Он-то и командует фабрикацией «штамповок» во всех областях современной западной жизни.

***

М.Хайдеггер показал себя тонким социальным психологом. П.Слотердайк так описывает трактовку, которую основоположник немецкого экзистенциализма дает «Das Man» в «Бытии и времени»:

«Маn — без-личность в нашем паноптикуме циников — напоминает своим скудно обрисованным обликом манекен из тех, какие используют графики для набросков поз человека и для анатомических зарисовок. Однако поза, которую Хайдеггер «подсмотрел» у него, вовсе не является какой-то неопределенной. Он незаметно наблюдал за этим «субъектом» в банальности его повседневного образа бытия. Экзистенциальная онтология, которая рассматривает Man и его существование в повседневности, пытается сделать нечто такое, что не могло и во сне присниться всей предшествующей философии: превратить тривиальность в предмет «высокой» теории. Уже одно это есть жест, который не может не навлечь на Хайдеггера подозрение в кинизме»[34].

Das Man- это не что-то, отдельное от нас. Это – составляющая нас самих, мнящих себя уникальными индивидуальностями. Другие, глядя на нас своими глазами, загоняют нас в Das Man – так, что требуется усилие и бесстрашие, чтобы выбраться из него:

«Что это за редкостное существо, которое Хайдеггер выводит под именем Man? На первый взгляд, оно похоже на современные скульптуры, которые не изображают никакого определенного предмета и из полированных поверхностей которых нельзя «вычитать» никакого «особого» значения. Однако они непосредственно действительны и конкретны для восприятия. В этом смысле Хайдеггер подчеркивает, что Man — это не абстракция, скажем, не общее понятие, которое охватывает «все Я», но оно, как ens realissimum *, желало бы иметь отношение к чему-то, что присутствует в каждом из нас. Однако Man разочаровывает тех, кто ожидает встретить в нем нечто личностное, какое-то индивидуальное значение и решающий в экзистенциальном плане смысл. Man экзистирует, но «за ним ничего не стоит». Man существует как современная нефигуративная скульптура: реально, повседневно, будучи конкретной частью мира; однако ни в какое время оно не связано ни с какой подлинной личностью, ни с каким «действительным» значением. Man есть средний род нашего Я: это Я-повседневное, а не «Я-само». Оно в известной мере представляет мою сторону, обращенную к обществу, мою заурядность. Man я имею вместе со всеми прочими людьми, это — мое общественное, публичное Я, и по отношению к нему всегда верны усредненные параметры. Как неподлинное Я, Man освобождается от излишнего груза всякой подлинности, которая имеет ярко выраженные личностные черты; по своей природе Man стремится сделать­ все легким и незатруднительным для себя, воспринимать все с чисто внешней стороны и придерживаться конвенционально принятой видимости. В известном отношении оно ведет себя так и по отношению к себе самому, ведь то, что оно представляет собою «само», оно воспринимает и принимает как нечто обнаруженное среди прочих данностей. Таким образом, Man позволяет себя понимать только как нечто несамостоятельное, в котором нет ничего от себя и только для себя одного. То, что оно представляет собой, ему говорится и зада­ется другими; это объясняет принадлежащую к его сущности рас­сеянность и разбросанность; ведь оно остается растерянным и по­терянным в том мире, который первоначально встречает его.»[35]

***

Что имеет в виду П.Слотердайк, определяя хайдеггеровский Das Man как «реальнейший субъект современного диффузного цинизма»?

В Древней Греции циник Диоген был один на все Афины.(Ну, было у него несколько единомышленников, но заметная фигура лидера была только одна). Остальные афиняне являлись благовоспитанными членами сообщества. Они держали в себя в рамках общественных приличий и не изрекали низких истин в непристойной, чересчур откровенной форме. Никто из них не резал «правду-матку» всем в глаза, не опошлял благородные чувства, не сводил высокие поступки к низменным побуждениям. Одинокий циник Диоген с его «бесстыдством» лишь подчеркивал правило, будучи исключением.

Затем в Европе случилось Просвещение: всех призвали быть сознательными и добродетельными, придерживаться общечеловеческих высоких ценностей и даже подавать всем пример, как именно это следует делать на практике. И.Кант заявил, что стремление к счастью – то есть к удовлетворению наибольшего числа своих потребностей - не может быть основой для настоящей человеческой этики. Ведь удовлетворить свои потребности стремятся и животные. Человек возвысится над животным, когда он будет следовать чувству долга. Если ему предстоит сделать какой-то выбор в жизни, он должен спросить свой внутренний голос: «А как бы я хотел, чтобы в такой ситуации поступали все люди?» И внутренний голос - он же «практический разум» - подскажет, какова общечеловеческая ценность, которой следует держаться.

Просветители думали, что люди в массе своей просто не знают, в чем заключаются истина, добро и красота. Стоит только осведомить их на этот счет – и они исправятся. Мир станет лучше.

Во второй половине двадцатого века, после всех его катаклизмов и ужасов, уже не осталось никаких сомнений в том, что Просвещение потерпело неудачу. Нет, наполовину оно свою задачу все-таки выполнило. Оно оповестило всех, в чем состоят общечеловеческие ценности и каковы высокие идеалы. В школы сходили и понемногу поучились там все. Не удалось решить вторую половину проблемы - добиться того, чтобы все люди на практике следовали требованиям общечеловеческой этики. Те, кто пошли учиться в школу просветителей, надеялись извлечь из этого какие-то выгоды для себя. Они попробовали в реальной жизни следовать просветительской этике – и оказалось, что к житейскому успеху общечеловеческие ценности не приводят. И наоборот: как только поступишься ими, так сразу же начинаешь увеличивать свои доходы и, следовательно, расширять ассортимент удовольствий – то есть испытывать все большее счастье. (В России эта закономерность выразилась в житейской мудрости: «Чтобы мало зарабатывать, надо много учиться».)

Констатации подобного рода были признаны циническими. Всякий, кто усомнился в абсолютной ценности образования и культуры, был признан циником. В результате немного циником оказался каждый. Не так чтобы явно, но – все –таки… Цинизм перестал быть уделом одиночек, он незаметно проник во все слои общества – как выражается П.Слотердайк, стал диффузным.

Сегодня все знают, как следует жить, в соответствии с требованиями просветителей. Все учили это в школе. Но все живут не так, как следует. Такие уж времена, что жить по И.Канту не получается. Не до идеалов и не до общечеловеческих ценностей, когда элементарно приходится выживать. «Трудно ангелом быть в аду»,- поет А.Б.Пугачева. Кто-то – скорее всего, М.А.Светлов – сказал, что порядочный человек делает гадости ближним без всякого удовольствия. Даже с чувством некоторой неловкости. Это и есть «диффузный цинизм» современности.

Сделавши гадость, порядочный человек говорит себе: «Это еще хорошо, что я – человек порядочный. Оказался бы на моем месте человек непорядочный, непросвещенный, он сделал бы гадость куда большую. Стал бы брать взятки не по погонам. Жил бы не по понятиям – то есть не так, как принято. Не в соответствии с требованиями Das Man. Не так, как все. Хотел бы быть лучше других. У него было бы все не как у людей. Так что Просвещение все-таки какую-то позитивную роль выполнило. Оно не победило Зло, но и не дало ему «беспредельничать».

Добро и Зло сыграли друг с другом вничью. И граница между ними проходит в душе каждого человека.

Вот что означает «диффузный цинизм».

***

Так и живут «диффузные» циники-конформисты, оглядываясь друг на друга - внимательно следят за тем, чтобы все у них – и «хорошее», и «плохое» - было «как у людей». Таким образом и формируется всеобщий иллюзорный субъект Das Man – «рассеянный» по всем людям циник, незаметно присутствующий в каждом. Когда говорят, что живут по понятиям, то именно по его понятиям и живут. (По Хайдеггеру, эту мысль как раз и следовало бы выразить так: «Когда das Man говорит, что das Man живет «по понятиям», то именно по понятиям das Man этот das Man и живет, Получается глубокомысленная «фундаментальная онтология»).

Но человек может выбраться из-под власти das Man и перестать жить «по понятиям», если переживет «пограничную ситуацию». Например, если он окажется перед лицом смерти – серьезно заболев, потеряв близкого человека, просто испытав потрясение от художественного произведения. В этот миг человек вдруг понимает, что может умереть, так и не выделившись из толпы, не успев проявить свою уникальность, в которой искренне убежден. Он, конечно, все собирается и собирается проявить свою яркую индивидуальность, но все откладывает – есть более насущные проблемы, решения которых требует das Man. Жена или муж, руководство, друзья требуют, чтобы все было, «как у людей» - дресс-код, фейс-контроль и прочий социальный статус. Так что до проявления уникальности дело так и не доходит. А «пограничная ситуация» доказывает правоту Воланда: человек не просто смертен – он внезапно смертен. Можно так и умереть внезапно, никак себя не проявив. Размышления над несчастными случаями и внезапными поворотами судьбы наводят именно на эту мысль. А.С.Пушкин нарисовал пятерых повешенных декабристов – и написал рядом: «И я мог бы…» Он оказался бы на Сенатской площади, если бы дорогу ему не перебежал заяц – и поэт, очень веривший в плохие приметы, вернулся домой.

Но внезапная смерть и надпись на могильном камне «У него все было, как у людей» была бы самым ужасным итогом жизни человека. Господь не отличил бы его в толпе. И потомки не отличили бы, чтобы – как знать? – воскресить по генетическому коду. Да и вообще человек Западного мира привык мыслить себя яркой индивидуальностью. Надо только успеть проявить ее – и все непременно оценят и заметят. И – спасут. И Бог, и люди.

Так отчего столь ценящий свою уникальность человек поступается своей индивидуальностью и становится конформистом? Почему он отдает себя во власть моды, которую диктует Das Man – «все вообще, но никто в особенности»?

Потому что Das Man отвечает за все происходящее. Это он повинен в «культурной чуме», в уничтожении природы, в торжестве бесчеловечных режимов – но никто конкретно, и я лично – в том числе. Виноват во всем Das Man, а я лично – ни в чем не повинен. И остальные, конечно, тоже. Ни в чем не повинны, ни в чем не замечены, ничего не делали – значит, хорошие люди. Das Man порождает коллективную безответственность в машинно-технологические времена. Ради этого ему прощаются все его притеснения и пошлости.

***

Ярче всего диктатура Das Man проявляется в столицах. (Здесь налицо все та же логика, что и у О.Шпенглера с В.И.Лениным – тот, кто ушел слишком далеко вперед по пути прогресса, уже начал «загнивать»; о захолустье говорить не приходится – ни прогресс, ни культура сюда еще не заходили, а вот города провинции - и перспективны, и прогрессивны, и «закатом» еще не сильно затронуты; словом, подлинная надежда страны – ее второй эшелон, провинция.

Das Man, конечно же, списан М.Хайдеггером со столичного, берлинского общества начала двадцатого века:

«Именно в годы хаотичной модернизации — в так называемые «золотые двадцатые» — город, некогда бывший местом локализации утопии, начинает утрачивать свое колдовское очарование и притягательность. Прежде всего Берлин, столица начала двадцатого века, вносит свой вклад в то, что эйфория метрополии оказывается освещенной ярким отрезвляющим светом. Она, как фокус, в котором сосредоточены индустрия, производство, потребление и массовая нищета, в то же время более всего подвержена отчуждению; нигде не платится столь дорогой ценой за модернизацию, как в городах с многочисленным населением. Словарь, используемый Хайдеггером при анализе Man, кажется специально созданным для того, чтобы выразить неприязненное чувство образованных горожан к собственной форме жизни. Разбросанность в культуре, болтовня (Gerede), любопытство, бесприютность (Unbehaustheit), упадочность (Verfallenheit) и все возможные пороки, которые можно мысленно связать с ней: бездомность, страх, бытие-к-смерти — все это предстает как убожество большого города, отраженное в отчасти темном и мрачном, а отчасти слишком изящном зеркале. Провинциальный кинизм Хайдеггера имеет резко выраженную тенденцию к критике культуры. Однако это не только свидетельствует о безнадежном провинциализме, который про­является в том, что философ его уровня поворачивается спиной к буржуазно-городской и социалистической утопиям, но и указывает на кинический поворот — в том смысле, что сводит на нет великие цели и проекции мечты общества об идеальных городах. Поворот к провинции мог быть и поворотом к ­действительно великой истории, к макроистории, которая обращает большее внимание на регулиро­вание жизни в рамках природы, земле­делия и экологии, чем это могли сделать все доныне существовавшие представления об индустриальном мире.»[36]

***

Спрашивается: почему же П.Слотердайк не присоединяется к столь авторитетному для него М.Хайдеггеру? Почему П.Слотердайк не призывает к Великому Уходу от столичной «культурной чумы» в провинцию? Профессор Дитрих Беннер, выступая в Екатеринбурге, сорвал аплодисменты коллектива Уральского государственного университета (ныне объединенного с техническим университетом и прекратившего свое существование в качестве университета классического – то есть сменившего «аполлоновскую» душу на «фаустовскую»). Ему аплодировали, когда он процитировал «недавнюю шутку берлинского кабаретиста», то есть конферансье из кабаре: «Провинция – это место, где учителя все еще интеллигентны».

Почему П.Слотердайк не удалится в лесную чащу, чтобы увидеть там рано или поздно просвет-прогалину, в которой явит себя Бытие? Что же он все пытается соединить несоединимое - технику и эстетику – в своей Высшей школе дизайна?

Ответ П.Слотердайка поразителен. Он говорит, что за всеми сложностями языка М.Хайдеггера скрыта единственная вполне тривиальная рекомендация – постоянно думать, что ты делаешь в жизни. И – все!

Мировые войны приучили европейца к мысли: «Массы людей умирают». Но он, европеец, воспринимает это как констатацию «Das Man умирает». То есть: умирают все вообще, а не я - и конкретно никто в виду не имеется.

Такая угроза гибели человечества вообще европейца уже не пугает. То есть, пугает, конечно, но – пугает привычно. Страх уже притупился – от постоянных сообщений, что сверх-державы могут уничтожить всю планету несколько раз своим ядерным оружием. Было сказано, что гибель одного человека –трагедия, гибель миллионов – статистика. Она воспринимается и переживается как статистика, то есть просто принимается к сведению, не вызывая острых чувств.

Поэтому. М.Хайдеггер призывает каждого подумать о смерти одного человека – а именно о его собственной смерти. Это и будет пережито как трагедия – со всей остротой. Он призывает постоянно осознавать свое собственное существование как существование перед лицом смерти.

Он требует помнить, что человек внезапно смертен – а поэтому не следует откладывать мысли о смерти на потом. Речь, конечно, идет не о смерти как событии, а о смерти, которая заставляет человека задуматься о том, совершил ли он в жизни что-то собственное, что-то подлинное – или же просто повторял клишированные формулы и рутинные действия, которые навязывал ему Das Man.

Перед лицом смерти человек, наконец, обретает мужество быть самим собой. Поэтому так важны последние слова человека: бояться ему уже некого и нечего, надо, наконец, проявить себя и выразить свое мнение. И вообще тебе вовсе не обязательно умирать реально. Чтобы разобраться в жизни, задай себе вопрос, ради чего ты умер бы. За что бы ты положил свою жизнь? Ведь у тебя точно есть вещи поважнее, чем жизнь. Ты не будешь жить любой ценой. Ты лучше умрешь, чем будешь … Вот тут-то, чтобы поставить какие-то слова вместо многоточия, тебе придется решить, что для тебя – именно для тебя! – самое главное в жизни.

Это и будет подлинное для тебя.

***

Конечно, эта идея подлинности выглядит привлекательно. Подлинное - то есть собственное, индивидуальное, уникальное, неповторимое, творческое – это именно то, что отняла у людей технократия.

Но…

П. Слотердайк считает, что требование к обычному человеку самостоятельно определять смысл своей жизни – чрезмерно. Он, обычный человек – не святой и не философ – не вынесет такой тяжкой ноши. Он просто не сможет жить, просыпаясь каждое утро с мыслью о том, в чем же ему сегодня проявить свою уникальность. М.Хайдеггер, призывая к подлинности, не говорит, в чем именно она заключается. Он говорит только одно: поставь себя перед лицом смерти – и совершай каждый поступок осознанно. Но как именно следует жить? Какие совершать поступки? На эти вопросы М. Хайдеггер принципиально не отвечает, говоря, что он создает фундаментальную онтологию, а не этику и не философию культуры. Иными словами, он не намерен рассуждать о добре и зле и давать рецепты, как жить.

Когда-то в свердловском рок-клубе существовала очень интересная и очень взрослая «команда» из Института технической эстетики. Она пела песню о том, что человеку бросили бодрый призыв – «Иди вперед!» Вначале он был озадачен неопределенностью этого призыва, а потом решил, что всегда идет вперед, куда бы ни шел. «Куда бы не шел я, право, – налево или направо – всегда это выглядит здраво и бесповоротно – вперед!».

Так и М.Хайдеггер говорит: осознай, что подлинно для тебя перед лицом смерти и иди по жизни осознанно. А куда идти? Иди, куда хочешь сам, у меня не спрашивай, отвечает М.Хайдеггер, иначе это будет никакой не экзистенциализм, а навязывание тебе чужого мнения. (Впрочем, М.Хайдеггеру никогда не нравилось, когда его философию называли экзистенциализмом – ведь получалось, что это какое-то коллективное течение в философии, и каждый его представитель – вовсе не уникален, а это противоречило самой сути экзистенциализма).

П.Слотердайк пишет о пустоте требования жить подлинно перед лицом смерти:

«Допустим, что в период между Первой и Второй мировыми войнами смерть ­за­владела философскими фантазиями <…> Но еслиэкзистенциалистской философии приходит на ум только «подлинная смерть», когда ей задают вопрос о дей­ствительной жизни, то это не говорит ничего хорошего об отношении экзистенциализма к реальной экзистенции. Собственно,­ она говорит, что ей Нечего сказать, а для этого вовсе не обязательно писать что-либо с большой буквы «Н». Этот парадокс характеризует столь мощное движение мысли, отличающее «Бытие и время»: стоило ли использовать такое огромное богатство понятий, чтобы передать в мистическом смысле столь «бедное» содержание? Это про­изведение патетически взывает к читателю, требуя подлинной экзистенции, но укрывается в молчании, стоит задать вопрос: А как именно? Единственный, хотя и фундаментальный ответ, который можноизвлечь из него, ­должен звучать — если расшифровать его в том смысле, о каком­ мы говорили выше,— так: со­знательно. Это уже отнюдь не конкретная мораль, которая дает указания, что можно, а что нельзя. Но если философ уже не желает давать директив, то он все же настоятельно внушает стремление к подлинности. Итак, ты волен делать все, что угодно, ты ­волен делать то, что тебе при­ходится делать; но ­делай это таким образом, чтобы ты постоянно мог ясно сознавать, что делаешь, и не утрачивал этой спо­собности. Моральный аморализм — это последнее возможное слово экзистенциальной онтологии, ­обращенное к этике?»[37]

М.Хайдеггер оказывается циником – ведь он отказывается проводить различие между добром и злом, ставит их на одну доску, не желая предлагать никакой этики. Нет, для себя самого он, конечно же, такое различие проводит – но для Других решительно не хочет этого делать. Он желает, чтобы каждый из них сделал свой выбор сам. Какой бы выбор ни сделал Другой, этот выбор придется уважать, если он сделан осознанно. Этому не противоречит то, что общество наказывает человека, если находит его выбор преступным. Наказание преступника есть проявление уважения к нему: он сознательно выбрал зло – и прощение было бы неуважением к этому выбору.

Господь не создавал злодеев – Он просто сотворил человека по образу и подобию своему, а потому оставил за ними право свободного выбора. Поэтому человек может свободно выбирать между добром и злом. Он может выбрать зло. И тогда Господь из уважения к его выбору отправит его в ад. Ведь он, грешник, ведал, что творил. Он сознательно пошел на преступление – и, значит, заслужил наказание. Мы не наказываем кошку за то, что она утащила мясо, опрометчиво оставленное нами в пределах ее досягаемости. У кошки нет понятия о собственности. Она не нарушала заповедь «Не укради!», потому что не принимала на себя обязательства следовать этой заповеди. Дикарь, который тоже не принимал такой заповеди, стоит на одном уровне с кошкой – он, говоря строго, не заслуживает человеческого, христианского наказания. С ним просто надо обходится как с животным, которое не ведает, что творит.

Вся эта риторика хорошо известна в Европе со времен средневековья. В России, где всегда жили общиной, она неизвестна и непонятна – здесь тебя никогда не оставят один на один с важным выбором, всегда подскажут и поправят. В России не прививается выражение: «Это – твоя проблема». Оно как раз и значит: «Сделай свой экзистенциальный выбор сам». В России подобное требование называют безразличием к чужой судьбе – и упорно не желают понимать либерального индивидуализма. Как это – предоставить кого-то самому себе? Выражение «Человек оказался предоставлен самому себе» носит в России явственный оттенок осуждения. Куда смотрела общественность? Человек русский не понимает, как это может вести подлинное существование убийца, который принял решение об убийстве осознанно, выражая таким образом свою индивидуальность. (Сразу вспоминается Родион Раскольников, который убил старуху-процентщицу не ради наживы, а для того, чтобы решить, тварь ли он дрожащая – или право имеет распоряжаться чужими судьбами).

«Фаустовская» душа европейца требует от него крайнего (точнее, бескрайнего) самовыражения, предельной (точнее, беспредельной) индивидуальности. Она все время тестирует общественное мнение, проверяет Das Man на толерантность – готов ли этот коллективный субъект допускать безграничную свободу? То есть – полный беспредел? Главное здесь – безграничность. Нет, я вовсе не собираюсь сам заключать однополый брак, курить марихуану или прибегать к эвтаназии, упаси меня Бог - но в принципе это должно быть разрешено, поскольку «фаустовская» душа стремится ко всему безграничному и признает только все безграничное – и свободу тоже.

Индивидуализм, диктуемый стремящейся к беспредельности – «беспределу» - душой Западной культуры, логично приводит к выводу, что человек живет тем подлиннее, чем больше его индивидуальная позиция не совпадает с общепринятыми представлениями и мнениями Das Man. Признак свободы – всегда идти против течения. Если течение вдруг повернет в противоположную сторону, надо тоже развернуться на 180 градусов, чтобы снова быть против него. Главный признак свободы – это не зависимость только от себя самого (это была бы какая-то русская «воля», а не западная «свобода»). Главный признак свободы – право свободно противоречить стандартным представлениям «толпы». Право

ломать стереотипы (по крайней мере, в теории).

Экзистенциалисту даже и в голову не может прийти, что мнение свободного человека хотя бы в чем-то может совпасть с мнением «большинства».Ведь в таком случае мнение окажется неиндивидуальным, массовым – а, значит, неподлинным. Страшнее всего оказаться «таким, как все». Это – не признак силы, а признак неуверенности в себе. Надо быть необычайно сильным и оригинальным, чтобы признать, что твое мнение совпало в данном случае с мнением большинства. Мужества на это хватит лишь у немногих.

***

Т.В.Адорно написал целую книгу об экзистенциалистском жаргоне, который считает себя подлинным, глубоко индивидуальным, уникально-творческим, а на самом деле давно вошел в моду и стал массовым. На несогласие тоже существует мода.

(Вскоре после возникновения бунтарного движения «панков» во вполне буржуазных английских магазинах стали продаваться наборы «Панк на воскресенье». Туда входили тальк в виде детской присыпки, вазелин и краска – смешав все это, можно было быстро сделать из обычной шевелюры «ирокез». Кроме того, там была уже майка, услужливо прожженная сигаретой, рваные джинсы с пришитым под коленками длинного то ли ремня, то ли хлястика, и английская булавка – символ «панка». Благополучный молодой человек, купив все это, мог бы превратиться в оригинального бунтаря на выходные, а с понедельника снова стать послушным офисным планктоном).

Т.В.Адорно зафиксировал массовую моду на экзистенциализм в послевоенной Германии. (Как видим, свой Das Man существует у обывателя, и свой – у интеллигенции). В «Жаргоне подлинности» Т.В.Адорно написал более полувека назад слова, после которых он наверняка стал бы «нерукопожатным» у альтернативно мыслящей протестной интеллигенции. Он назвал «жаргоном подлинности» всю экзистенциалистскую тематику и сам стиль проникновенных экзистенциалистских бесед-признаний.

Жаргон подлинности, по мнению Т.В.Адорно, употребляется специфической интеллектуальной публикой, которая хочет противопоставить себя Das Man. Однако публика надеется это сделать только за счет стиля разговора, совершенно не обращая внимания на его содержание.. Das Man, о чем бы он ни говорил, прибегает к дискурсу, то есть анонимному рассуждению, адресованному от никого к никому. Дискурс и есть манера говорить, присущая Das Man. Чтобы противостоять этому обезличивающему языку, надо говорить всякий раз исключительно «от себя», выражая глубоко личное, уникальное, глубоко пережитое и прочувствованное мнение.

Такое мнение идет непосредственно от «подлинного существования», или «экзистенции». Вся человеческая жизнь в экзистенциализме разделяется на подлинное (собственное) и неподлинное (несобственное) существование. Когда я живу той жизнью, которую навязывает мне Das Man, я веду неподлинное существование. Когда я освобождаюсь от его власти и выражаю свою индивидуальность, я веду подлинное существование – или «экзистирую».

Таком образом, во время бесед между свободными индивидуальностями не должно говориться «я живу». Надо говорить «я экзистирую» - с проникновенной интонацией российского барда О.Митяева. Нельзя также называть какое-либо учреждение, где происходят экзистенциально важные встречи, протокольно-информационно, казенно - в духе Das Man. Его надо называть как-то задушевно, «подлинно», подчеркивая всю неформальность происходящего там. Разговоры, которые ведутся в таких местах неформальных экзистенциальных встреч, не должны быть слишком сложными - ведь среди собравшихся могут оказаться неспециалисты!. Слушая слишком непонятные и долгие речи экспертов, они могут почувствовать себя оскорбленными: ведь им не предоставили возможность проявить свою уникальность, раскрыть душу, ради чего они и пришли на встречу. В отличии от деловых совещаний, которые устраивает техногенный Das Man и на которых высказываются только профессионалы, на неформальных встречах должны быть равны все – прямо как на собраниях общины в церкви. Поэтому экспертов надо урезонить и заставить их говорить только о том, что понятно самому простодушному из присутствующих.

Все это и выражает ироничный Т. В. Адорно в таких издевательских, по сути, словах:

«Но в высокопарности неистинное изобличает себя самое. Один человек после долгой разлуки писал, что экзистенциально он обеспечен; требовалось некоторое размышление, чтобы понять, что у него нет финансовых проблем. Один центр, предназначенный для проведения международных дискуссий самой разной направленности, именует себя «Дом встреч»; видимый глазами дом, построенный на земле, превратился в священное место благодаря мероприятиям, имеющим над дискуссиями то преимущество, что в них участвуют живые экзистирующие люди, которые, впрочем, могут и просто дискутировать, а кроме того, пока они с собой не покончили, едва ли могут обойтись без экзистирования. Отношение к Другому должно быть важнее всякого содержания; поэтому жаргону хорошо подходит потертый этос молодежных движений – цензура, следящая за тем, чтобы речь не простиралась дольше носа говорящего и не превышала умственных возможностей «партнера», как он с недавних пор именуется»[38]

Жаргон подлинности, как подчеркивает Т. В. Адорно предполагает, таким образом, употребление специфических слов, жестко заданных для всех участников. Все они должны говорить не «живу», а «экзистирую». Не «суждение», а «настоящее высказывание». Последнее обозначает глубоко личное, уникально неповторимое и прочувствованное проявление в языке души целостного человека, а не какое-то анонимное суждение специалиста – анонима, говорящего не от себя, а от лица науки. Все присутствующие, услышав такое глубоко личное «высказывание» непременно оценят его как «значимое»: «Жаргон придает человеческим связям жестокую организационную форму и вместе с тем поддерживает самоуважение ораторов даже самого низкого ранга: они-де что-то собой представляют уже поскольку, постольку из них говорит некая персона, сколь бы ничтожной она ни была. К тому же сопутствующая директива жаргона, согласно которой мысль говорящего не должна быть чересчур напряженной, ибо этим можно оскорбить общество становится для него удостоверением ее высокого достоинства. <…> Когда же жаргон делает жест, долженствующий показать, что говорит целостный человек, а не мысль, он, как «непосредственная» (zuhandene) коммуникация, тем самым создает иллюзию своей застрахованности от дегуманизированной массовой коммуникации; именно этим повсеместно снискал восторженный прием. Тот, кто таким манером прячется за своими лицедействующими словами, застрахован от подозрения в том, что он реально делает: говорит для других с целью сбагрить кому-нибудь свой товар. Алиби обеспечивает говорящему словечко «высказывание», особенно если оно снабжено биркой «настоящее». Престиж «действительного высказывания» превращает это «для других» в чистопробное «само-по-себе», где все – коммуникация, она больше, чем коммуникация. <…> Нередко к «высказыванию» приклеен атрибут «значимое» (gültig), очевидно, потому что тот убедительный опыт, который это слово выпячивает, уже совершенно неизвестен тем, кто на него притязает.»[39]

Говоря проще, Т. В. Адорно указывает на то, что неформальное формализуется. Группы людей, собравшаяся для того, чтобы противопоставить бездушному, формальному общению в стиле Das Man «подлинную коммуникацию», сами не сознавая того, быстро вырабатывают столь же формализованный жаргон для такой неформальной коммуникации. Плюс ко всему, уровень разговора определяется интеллектуальным уровнем самого слабого участника беседы – точно так же, как скорость каравана судов определяется скоростью самого тихоходного из них. Просветители когда-то хотели поднять всех «отстающих» на высоту всех остальных. Теперь же жаргон подлинности опускает чересчур специализированных и развитых до уровня простодушных собеседников – точно так же, как разговор «на троих» за бутылкой в советской подворотне (особые умствования интеллектуалов тут собеседниками не поощрялись).

Вердикт Т.В.Адорно таков: борцы с неподлинностью прекрасно находят свою нишу в порядках, определяемых дас ман. Они становятся со временем частью официально признанной культуры – как не когда бунтарская «деревенская» проза обретает свое представительство в Союзе писателей.

***

Как видим, Т.В.Адорно претендует на куда большее бунтарство и непримиримость, чем сторонники экзистенциалистского Великого ухода. Это не удивляет, поскольку Т.В.Адорно является представителем Франкфуртской школы, учение которой принято называть Критической теорией. Обычно эта Критическая теория пишется с большой буквы, чтобы отличить ее – как явление уникальное, присущее Франкфуртской школе, от иных теорий, в которых содержится критика.

Само название – Критическая теория, пошло от названия работы М. Хоркхаймера «Традиционная и критическая теория» (1937). Суть этой статьи состояла в отказе от беспристрастно-позитивистского описания общества, присущего «традиционной теории». Общество не следует описывать так, как описывает свои предметы своего исследования физика или химия. Теория общества – в отличие от объективистских текстов социологов или экономистов - может быть только критической, поскольку в условиях господства Das Man «критически мыслящий» индивид должен неприкрыто демонстрировать свою пристрастность. Более того, он должен устроить настоящий бунт заката Западной культуры.

Еще один представитель первого поколения франкфуртской школы – Г. Маркузе, написавший книгу «Одномерный человек. Очерки по идеологии развитого индустриального общества», которая вышла сначала на английском языке в Бостоне в 1964 году, а затем, в переводе на немецкий, в в Берлине в 1967 году, сформулировал призыв к «революции человека», которая должна предшествовать социальной революции. Вначале надо было переделать человека – иначе переделывать общество будет бессмысленно.

«Революция человека» должна представлять собой «Великий отказ» жить по правил