Почему исчезла революционность и социалистичность русской интеллигенции в СССРовские и послеСССРовские времена?

Классовая психология перерабатывается в классовую идеологию, необходимую каждому классу для успеха в классовой борьбе, только соответствующей интеллигенцией. Революционная и социалистическая интеллигенция России 1855-1917 гг. переработала коллективистские устремления общинного крестьянства и раннего пролетариата в понятную и осязаемую теорию и идеологию, без чего не победила бы революция в Октябре 1917г. Поэтому нелишним будет остановиться на вопросе, почему исчезла революционность и социалистичность русской интеллигенции в СССРовские и послеСССРовские времена.

Интеллигент-разночинец XIX века был, по существу, пролетаризируемым ремесленником (умственного труда), каким был и современный ему крестьянин или кустарь. Поэтому ему были по крайней мере частично присущи те же социальные и психологические свойства, что и крестьянину или ремесленнику. При этом он, владея теоретическим «книжным» знанием, умел объединить смутные идеи и чаяния трудовых масс в цельную теоретическую систему. Этот интеллигент не был интегрирован до конца в экономическую и политическую систему даже отдельных развитых капиталистических стран (достаточно напомнить огромную роль неимущей низовой интеллигенции во французских восстаниях XIX века), и уж тем более в окостеневшую систему царской империи*. Реализацию своих социальных

* Речь идет, ясное дело, не обо всей, но о разночинной интеллигенции, которая, однако, в XIX веке составляла заметное большинство. Впрочем, во второй половине XIX века положение начало меняться - сперва в Западной Европе и Северной Америке, а затем и за их пределами - и уже в начале XX века результаты этого процесса стали весьма заметны, в том числе и в России: с одной стороны, вышли в свет "Вехи", а с другой стороны, те, чье мировоззрение "Вехи" выражали и кого становилось все больше (краткую, но замечательно глубокую их характеристику, данную Троцким в рамках характеристики одного из их литературных кумиров - В. В. Розанова - см. в книге Троцкого "Литература и революция" [650, с. 46-48]), получили от еще остающихся революционными интеллигентов вполне заслуженную кличку "гнилая интеллигенция". Но революционных интеллигентов оставалось все меньше...

Старые интеллигенты-революционеры, которых частенько называли и называют нигилистами, меньше всего были нигилистами в том смысле, который вкладывал в это слово Вернер Гейзенберг:

"Характерной чертой любого нигилистического направления является отсутствие твердой общей основы, которая направляла бы в каждом случае деятельность личности. В жизни отдельного человека это проявляется в том, что человек теряет инстинктивное чувство правильного и ложного, иллюзорного и реального" [136, с. 132].

Гораздо больше эта характеристика подходит к интеллигенции эпохи развитого монополистического капитализма и неоазиатского строя - к тем интеллигентам, которые, например, если стараются верить в бога, то делают это не из искреннего сопереживания словам пророков, а из страха, выраженного Достоевским в вопросе: если бога нет, то все позволено?.. Не случайно одним из пророков современной интеллигенции стал тот Достоевский, который вернулся с каторги - человек со сломанным внутренним стержнем, спроецировавший в "Бесах" свой собственный нигилизм труса на изображенные им карикатуры революционеров.

Современный интеллигент не меньше, чем современный рабочий - и заметно больше, чем революционный рабочий и революционный интеллигент сто лет назад - напоминает неприглядный образ "последнего человека", нарисованный в свое время Ницше (один из поклонников Ницше, Френсис Фукуяма, употребил еще и такое выражение: "люди без груди"[704, с. 450]). Конечно, это относится не ко всем, а к тем, к кому относится, - в разной степени; но ко многим, слишком многим, и в слишком уж большой степени...

интересов, достижение своего освобождения эта разночинная интеллигенция неразрывно связывала с освобождением всех угнетенных масс, освобождением посредством антифеодальной и антибуржуазной революции. Теория народников и эсеров о пролетариате, крестьянстве и трудовой интеллигенции как составных частях единого трудового народа была более или менее адекватным выражением данной ситуации.

При развитом капитализме положение интеллигенции изменилось. Из ремесленника умственного труда интеллигент превратился в фигуру, по определению Мамардашвили, «вполне подобную фигуре «частичного рабочего» на производстве» [цит. по: 233, с. 241] (заметим, что в цитируемой статье "Интеллигенция в современном обществе" Мамардашвили чрезвычайно хорошо обрисовывает продажность современной интеллигенции, благо сам полностью принадлежал к подобной категории). Как и частичный рабочий, частичный интеллигент утратил способность видеть иной мир, принял как незыблемую данность существующий хозяйский мир и свою роль привилегированного слуги капитала, заинтересованного только в увеличении выдаваемого ему оклада.

Однако в положении частичного рабочего и частичного интеллигента имеется принципиальная разница. Частичный рабочий производит прибавочную стоимость и все богатство капиталистического мира, частичный интеллигент их потребляет, являясь по своей социальной функции идеологической прислугой буржуазии. Частичного рабочего подавляют, унижают и эксплуатируют, частичный интеллигент, хотя тоже подавляется и унижается буржуазией, в силу своей социальной роли помогает унижать, подавлять и эксплуатировать пролетариат. Чем больше имеет рабочий иллюзий, заблуждений и реакционных предрассудков, тем хуже для него. Напротив, чем больше интеллигент разделяет иллюзии, заблуждения и предрассудки, которыми он обманывает пролетариат, тем для него лучше, выгоднее и комфортнее. Для частичного рабочего уничтожение революцией его задавленного и рабского положения явится освобождением, вряд ли большая часть интеллигенции сочтет освобождением уничтожение ее привилегированного положения. Строитель или доярка, которые после четырех часов привычного труда смогут пойти в симфонический оркестр или на курсы рабкоров, отнесутся к революции совсем по-другому, чем бывший буржуазный журналист, который должен будет четыре часа укладывать кирпичи или доить коров.

Элитарное самосознание - вот то общее, что присуще психологии и «хозяев жизни», управляющих банками и государствами, и прислуживающих им интеллектуалов: литераторов, артистов, художников, режиссеров, преподавателей... У первых оно обусловлено их реальной властью над людьми - властью, которую дают деньги и государственный аппарат. Что же касается вторых, то они тоже обладают своего рода «властью»: их профессия заключается в том, чтобы формировать духовный мир своих читателей, зрителей, слушателей. Горький совершенно правильно назвал гуманитарную интеллигенцию «инженерами

Как мы уже показали в первой главе (там, где речь щла о разделении труда), перемена труда вовсе не является гарантией преобладания коллективных отношений собственности и управления в обществе. Однако следует подчеркнуть, что она является необходимым последствием этого преобладания: если все члены общества на равных участвуют в управлении всеми его делами, то не может сохраняться такое положение дел, при котором одни люди выполняют исключительно "чистую" работу, а другие - исключительно "грязную". В коллективистском обществе всем (за исключением разве что инвалидов) будет необходимо участвовать в мытье общественных туалетов (разумеется, до тех пор, пока это дело не будет полностью передоверено роботам) - и только изуродованная классовым обществом, убогая личность может воспринимать это как "несвободу".

человеческих душ»; он и сам был одним из таких инженеров. Отсюда и элитное самосознание: раз они - инженеры, а души для них - стройматериал, то в массе своей интеллигенты-гуманитарии с необходимостью оказываются склонными считать себя (более или менее осознанно) элитой. Это делает их способными не просто более или менее последовательно идеологически отражать существенные интересы господствующих классов, но делать это искренне, от души, «не за страх, а за совесть», повинуясь не только корыстным мотивам, но и собственной душевной потребности.

Элитарное самосознание хотя и было присуще интеллигентам-гуманитариям на всех этапах развития капиталистического общества, но с разной степенью выраженности. Наиболее ярко выраженным в мировоззрении интеллигента-гуманитария оно стало в XX веке, когда доля авторитарных отношений собственности и управления в структуре общества возросла и начала очевидно доминировать во всем мире. Обе общественные формы, существовавшие в XX веке - и монополистический капитализм, и неоазиатская общественно-экономическая формация - характеризуются крайней иерархичностью независимо от политических форм правления и особенностей экономического строя (то есть идет ли речь о «либеральном» или «тоталитарном» обществе, о «демократии» или «диктатуре»). Бердяев не зря говорил о «новом средневековье» применительно к обществу и культуре XX века: на смену свободно-конкурентному капитализму, с присущей ему некоторой примесью тенденций эгалитаризации в повседневном быту и политике (тенденций, связанных с заменой остатков старых феодальных структур новыми, капиталистическими общественными институтами - и парадоксальным образом сочетавшихся с реальным ростом доли авторитарных отношений собственности и управления в обществе), пришла эпоха, категорическим императивом которой стало изречение «я начальник - ты дурак!». Даже эгалитарные учения вроде марксизма, ведущие свое начало из свободолюбивого XIX века, с неизбежностью [см. 70, с. 177-181] превращались в инструмент господства новых владык, неограниченность власти которых порождает ассоциации с египетскими фараонами. Естественно, что в XX веке элитарное самосознание обострилось у всех тех общественных слоев, которым оно было присуще. Что же касается интеллигентов, особенно интеллигентов-гуманитариев, то у них, помимо этого, обострился и присущий им комплекс неполноценности.

Комплекс неполноценности интеллигента-гуманитария - неизбежный результат неизбывного противоречия между его элитарным самосознанием и его же ролью слуги господствующих классов. «Властвуя» над душами людей, интеллигент-гуманитарий на самом деле лишь выполняет заказ капиталиста или приказ чиновника; осознание этого факта, вступая в конфликт с интеллигентской претенциозностью, порождает устойчивый невроз и формирует в характере интеллигента-гуманитария психопатические черты. Огромные амбиции - и неуверенность в себе; зависть к высшим и боязливое преклонение перед ними - и лакейское презрение к тем, кто стоит ниже него на социальной лестнице; и страх, страх, безумный страх перед жизнью, перед завтрашним днем, - вот чем характеризуется сознание типичного интеллигента-гуманитария. И особенно ярко такая психология проявилась у гуманитарной интеллигенции именно в XX веке, когда унижение человека гигантскими иерархическими структурами достигло невиданной со времен средневековья глубины. Если в XIX веке - когда, во-первых, процветал свободно-конкурентный капитализм, дававший интеллигенту более широкие возможности выбора между разными заказчиками и нанимателями, чем в XX веке, а во-вторых, интеллигент-гуманитарий (так же, как и интеллигент-

«технарь») был еще достаточно редкой фигурой, и рост спроса на его труд устойчиво обгонял рост воспроизводства интеллигенции - интеллигент-гуманитарий был еще настолько уверен в себе, что мог подавлять свой комплекс неполноценности, искренне принимая систему эгалитарных идей и вырабатывая у себя не элитарное, а эгалитарное самосознание*, то в XX веке оснований для такой самоуверенности у него осталось гораздо меньше: ему ясно дали понять, что он -лишь маленький винтик в большой машине *. Таким образом, среднему

* Хотя и в те времена способными на такое оказывалось меньшинство интеллигентов-гуманитариев (да и то не на 100%. Не следует переоценивать эгалитарность самосознания даже тогдашней разночинной интеллигенции: популярность теории "героев и толпы" среди народников доказывает, что даже революционная интеллигенция была весьма склонна к элитаризму в своем самосознании), но это меньшинство в XIX веке было еще настолько значительным, что зачастую задавало тон в культурной жизни тогдашней разночинной интеллигенции - и навязывало немалой ее части если не эгалитарное самосознание, то по крайней мере эгалитарную идеологию, причем делая это вопреки сильнейшему сопротивлению государства и церкви. В XX же веке ситуация стала прямо противоположной: эгалитарная идеология исповедовалась широкими массами интеллигенции лишь в тех странах, где такая идеология находилась на вооружении государственного аппарата или очень сильных массовых политических партий. Отсюда видно, что если в XIX веке очень многие интеллигенты-гуманитарии действительно обладали - хотя бы в какой-то, достаточно большой, мере - эгалитарным самосознанием, то в XX столетии подавляющее большинство из тех интеллигентов-гуманитариев, которые исповедовали ту или иную систему эгалитарных идей, лишь имитировали эгалитарное самосознание - либо неосознанно, либо под гнетом тяжкой необходимости, либо в силу корыстных побуждений, - обладая на самом деле элитарным самосознанием. В XX веке исповедание эгалитарных идей стало для гуманитарной интеллигенции исключительно способом прислониться к какой-нибудь общественной силе.

* Аналогичные изменения в социальном положении интеллигентов-технарей (и, тем самым, в их психологии) нашли свое отображение, в частности, в изменении характера естественнонаучного познания при переходе от эпохи свободно-конкурентного капитализма к эпохе монополистического капитализма и неоазиатского строя. Приведем отрывок, автор которого - Л. Б. Баженов - на живом примере проиллюстрировал громадную разницу между характером мышления физиков, сформированных этими двумя разными эпохами:

"...рассмотрим имеющий фундаментальное значение в квантовой механике эксперимент по дифракции электронов. Пусть имеется источник электронов Q и диафрагма с двумя щелями Si и S₂. За диафрагмой расположен сцинцилирующий экран, на котором возникают вспышки при попадании на него электронов. При пропускании достаточно большого количества электронов мы получим на экране характерную дифракционную картину чередования светлых (куда попали электроны) и тёмных полос. Квантовая механика позволяет рассчитать эту картину, но для каждого отдельного электрона она указывает лишь вероятность его попадания в ту или иную точку экрана.

Первая возникающая в связи с этим реакция - тем хуже для квантовой механики! Значит, она не дает полного описания объекта. Ведь электроны попадают в разные места экрана, хотя у них было одинаковое начальное состояние (они описывались одинаковыми ср-функциями, ибо другого описания состояний квантовая механика не даёт). Следовательно, не учтены какие-то скрытые параметры, которые выявит будущая теория и тем позволит совершенно точно рассчитать, в какое же место экрана попадёт электрон. Эту точку зрения "неполноты" квантовой механики отстаивал в своё время Эйнштейн, она и сейчас имеет, правда весьма немногочисленных, сторонников в физике (Де Бройль, Д. Бом и некоторые другие). Но подавляющее большинство физиков ее отвергает, и вот почему.

Конечно, квантовая механика неполна, в том смысле, что она не является исчерпывающей физической теорией. В этом же смысле неполна, например, и классическая механика, которая неприложима там, где нельзя пренебречь конечностью скорости света (положить ее равной бесконечности) или конечностью постоянной Планка h (положить ее равной нулю). Но в сфере своей компетенции классическая механика до сих пор "полная" теория и всегда останется таковой, в противном случае она была бы просто ошибочной. Аналогично и с квантовой механикой. Признание ее неполноты в смысле наличия скрытых параметров фактически означало бы признание ее ошибочности. Между тем нерелятивистская квантовая механика (а именно о ней и идет речь) блестяще оправдала себя в самых различных областях и в настоящее время является столь же логически стройной и замкнутой теорией, как и классическая механика.

Дж. фон Нейман еще в 1932 г. показал, что введение скрытых параметров заведомо невозможно, во всяком случае без фундаментальных изменений существующей теории. И далее, проведя свое ставшее знаменитым доказательство несовместимости квантовой механики с допущением скрытых параметров, фон Нейман замечает, что с введением скрытых параметров "даже для известных физических величин оказались бы неверными соотношения, взятые из квантовой механики (как нередко считалось). Напротив, квантовая механика должна была бы оказаться объективно ошибочной, чтобы стало возможным другое описание элементарных процессов, отличное от статистического" [681, с. 227-229].

Первая возникающая в связи с этим реакция - удивление: почему "подавляющее большинство физиков", а вслед за ним и Баженов так трясутся за неприкосновенность квантовой механики? Что им, жалко что ли, если когда-нибудь - в связи с открытием "скрытых параметров" - будет доказана ошибочность этой "логически стройной и замкнутой теории"? Подумаешь, какая трагедия для науки! Да таких "трагедий" в истории последней полным-полно: и, как правило, они знаменовали собой переход науки к очередному этапу ее прогрессивного развития. Так, например, птолемеева космография верно служила людям полторы тысячи лет; с ее помощью астрономы предсказывали - и неплохо предсказывали - перемещения звёзд и планет на небосводе, в ее рамки до поры до времени укладывались новые астрономические открытия... но вот пришло время, и постепенное накопление новых знаний в астрономии привело к качественному скачку: на смену птолемеевой космографии пришла коперникова, по отношению к которой птолемеева космография оказалась объективно ошибочной (хотя по отношению к космологическим воззрениям первобытных людей она является воплощенной объективной истиной). То же самое когда-нибудь обязательно произойдет и с квантовой механикой, как и с любой другой научной теорией. Казалось бы, этот факт нетрудно понять - и исходить из него в научные поиске; ан нет, "большинство физиков", и Баженов вместе с ними, отказываются нацеливать свои исследования на поиск таких характеристик движения электронов, открытие которых подорвало бы основы такой стройной, такой оправдывающей себя сегодня, такой удобной теории, как квантовая механика. Они предпочитают оставаться в блаженном неведении, почему данный электрон попадает именно в эту, а не в любую другую точку экрана, и подыскивать философские аргументы для того, чтобы оправдать свое желание оставаться в неведении.

Почему "большинство физиков" (а вернее, большинство современных физиков) предпочитают именно это? Ответ на этот вопрос кроется не в области физической теории, а в социальном положении самих физиков, а также философов науки вроде Баженова. Эти люди, работающие на капиталистические монополии или неоазиатские государства, служащие им за зарплату или работающие на заказ, хотят спокойно, без излишнего напряжения работать и стабильно получать свои деньги. В науке они тяготеют к привычному теоретическому инструментарию, обновлять который согласны лишь в том случае, если такое обновление быстро окупится и при этом не поставит под угрозу их репутацию в глазах хозяев или заказчиков. Эти ремесленники от науки охотно эксплуатируют открытия тех, кто совершал перевороты в науке до них (если эти открытия уже завоевали всеобщее признание), но сами переворачивать науку не могут и не хотят; самое большее, на что они способны, - это прогрессивное обновление науки в частностях, в мелочах. При этом они с менее или более осознанной враждебностью относятся к новым попыткам совершать перевороты в науке; и само собой разумеется, что им органически чужд диалектический материализм - философия, для которой нет окончательных истин. Зато эти мещане охотно слушают философов, объявляющих еще не познанную людьми действительность непознаваемой вовеки (в силу ли божеского промысла, или "объективно вероятностного характера существующих в природе связей" [681, с. 222] - все равно), еще не открытые причинно-следственные связи - несуществующими или существующими как нечто мистическое. "Вершиной" философии науки для ученых мещан является конвенционализм, при котором "ни одну классифицирующую систему конвенционалист не рассматривает как достоверно истинную, а только как "истинную по соглашению" (или, может быть, даже как ни истинную, ни ложную)" [339, с. 264].

Что же касается Эйнштейна, Де Бройля "и некоторых других", то они оказались в XX веке последними представителями прошлой эпохи - эпохи уверенных в себе, исполненных прометеевского духа интеллигентов (как технарей, так и гуманитариев), эпохи, породившей Майкла Фарадея, Чарльза Дарвина и Карла Маркса. В ту эпоху восходящего развития капитализма (бывшего еще свободно-конкурентным) интеллигенты, еще не задавленные гигантскими бюрократическими машинами, были уверены в своей способности познать - раньше или позже - все непознанное и овладеть познаваемым миром. Эти люди были способными на уверенность, что рано или поздно они или их потомки смогут в точности предсказать, куда полетит каждый электрон, - и их не останавливала "угроза" расставания с привычными удобными теориями ради броска в неизвестность. Их мысль была не только более

интеллигенту-гуманитарию остался лишь один способ подавлять свой комплекс неполноценности - шизоидный: уйти от обидной действительности в мир иллюзий, вообразив себя и себе подобных элитой духа, цветом наций, солью земли. Так и вышло, что в XX веке обострение комплекса неполноценности в свою очередь обострило элитарное самосознание интеллигентов-гуманитариев, придав ему черты ярко выраженной шизоидности (в отличие, например, от элитарного самосознания капиталистов и бюрократов, которое покоится на куда более реальных, менее иллюзорных основаниях и потому гораздо менее патологично).

Эрих Фромм [см. 695, с. 297-308, а также 699] и Вильгельм Райх [см. 548 и 549] убедительно показали, что индустриальная цивилизация XX века, и особенно ее капиталистический вариант, создает исключительно благоприятные условия для развития шизоидных черт психики у представителей всех классов и слоев общества. Но особенно сильно это сказывается именно на представителях гуманитарной интеллигенции: будучи одновременно «инженерами человеческих душ» и лишенными реальной власти слугами господствующих классов, они обречены на такое острое противоречие между своим реальным положением в обществе и постоянно порождаемыми этим же положением амбициями (в принципе неутолимыми для большинства интеллигентов-гуманитариев), на какое не обречен никакой другой слой современного общества.

дерзка, чем мысль нынешних ученых гномов, - она была действительно более сильна, более способна на гигантские прорывы в познании мира (в частности, более диалектична, чем у нынешних интеллектуалов: вспомним хотя бы то, что не кто иной, как Де Бройль, один из последних могикан той героической эпохи, додумался до той глубоко диалектической идеи, что природа света и корпускулярная, и вместе с тем волновая - корпускулярный и волновой характер света не исключают, а обусловливают друг друга).

Почему мысль тех стариков была сильнее, чем мысль нынешних ученых? - Потому, что их воля, направляющая мысль, была сильнее. Почему их воля была сильнее? - Потому, что их личности как личности исследователей и творцов, их установки и устремления были сформированы иным социальным положением, нежели социальное положение нынешних интеллигентов. А в силу чего социальное положение нынешних интеллигентов отличается от социального положения интеллигентов XIX века? - В силу того, что в обществе XX-XXI вв. мы имеем иную комбинацию отношений индивидуальной, авторитарной и коллективной собственности и управления, нежели в обществе XIX века, основанную на ином уровне развития производительных сил.

Томас Кун правильно отметил:

"Если человек стремится решать проблемы, поставленные существующим уровнем развития науки и техники, то это значит, что он не просто озирается по сторонам. Он знает, чего хочет достичь, соответственно этому он создает инструменты и направляет свое мышление" [330, с. 150], -

то есть, говоря короче, направление научного поиска определяется потребностями, интересами, установками, целями людей. А поскольку потребности, интересы, установки и цели людей определяются системой общественных отношений (как, в частности, мы только что убедились на примере физиков), то отсюда следует, что у каждой социальной группы есть своя наука (например, ученые-физики XIX и XX века являлись представителями не совсем одинаковых социальных групп, занимающих не совсем одинаковые места в далеко не совсем одинаковых обществах - и, как мы только что видели, у них были две не совсем одинаковые физики). Иными словами, любая наука - в том числе и естественная - является классовой. Это, конечно же, не значит, что у каждого класса, у каждой социальной группы есть своя научная истина - однако это, вне всякого сомнения, означает, что разные социальные группы в разной мере способны приблизиться к единой объективной истине: одним их социальное положение позволяет глубже и полнее познавать мир, чем другим - причем дело здесь не столько в различии уровня образованности разных социальных групп, сколько в различии черт характера, типичных для представителей той или иной социальной группы. Если одни социальные условия делают интеллектуалов Прометеями, а другие превращают их в карликов, то при прочих равных условиях - равной образованности, одинаковом исследовательском инструментарии и пр. - прометеи познают мир глубже и полнее, чем карлики. Даже если у прометеев материально-технические условия хуже и объем накопленных наблюдений меньше, чем у ученых гномов, то первые зачастую добиваются лучших результатов, чем последние.

«Демократическое» диссидентское движение в СССР было выступлением передовых борцов новой, сознательно стремящейся быть буржуазной, СССРовской интеллигенции. В противоположность старой разночинной интеллигенции эта интеллигенция была не революционна, а оппозиционна. Она не призывала народ к революции, а просила и требовала от властей реформ. Она хотела не уничтожения эксплуататорской системы, но закрепления и обеспечения правовыми гарантиями своего положения в ней - положения привилегированных слуг государства и капитала. Именно этой цели служили требования разного рода формальных демократических свобод, профессионально необходимых интеллигенции по роду ее деятельности. К трудящимся массам эта интеллигенция в подавляющем большинстве своем испытывала мало прикрытое пренебрежение, и в отличие от старой народнической интеллигенции ни малейшего «долга перед народом» не чувствовала, так как всегда ощущала себя ближе к нелюбимой ею власти, чем к народу. Социально-экономические идеи диссидентства колебались между реформированием неоазиатского строя и государственно-монополистического капитализма (к чему на самом деле сводились все замыслы о т. наз. «социализме с человеческим лицом») и реставрацией более-менее свободно-конкурентного капитализма; психологически же протест большинства диссидентов являлся не чем иным, как выражением интеллигентского комплекса неполноценности, и был далек от гораздо более здорового, многократно менее психопатичного протеста интеллигентов-революционеров (а тем более - рабочих-революционеров) XIX - начала XX века, как земля от неба. В этом нетрудно убедиться, сравнив, к примеру, психологические портреты таких знаковых фигур, как Александра Коллонтай и Мария Спиридонова, с одной стороны, и Валерия Новодворская и Ирина Хакамада - с другой: при том, что обе революционерки отнюдь не были образцами психической уравновешенности, по сравнению с Хакамадой и Новодворской они являют собой чуть ли не идеал душевного здоровья и личностной гармонии.

Существовавшее в диссидентстве левое, демократически-социалистическое течение, представителями которого являлись Абовин-Егидес, Вадим Белоцерковский и Раиса Лерт, по своей слабости и маловлиятельности было неспособно конкурировать с либеральным и профашистским течениями...