Суверенитет

Глобализация имеет шанс на реализацию в планетарном масштабе только в то случае, если она сумеет преодолеть феноменальное эмоциональное поветрие последнего десятилетия – бескомпромиссное этническое самоутверждение. Самая грозная сила наносит государственным системам (единственно способным к финансово-технологическому сближению) удар со стороны вышедшего на историческую арену в качестве основополагающего начала движения за этническую самостоятельность. За последние десять лет в одной лишь Европе возникло 22 новых госудаства. Надо ли говорить, какой удар они нанесли по прежней системе, ставившей во главу угла незыблемость государственных границ. Словно проснулись демоны, спавшие историческим сном.

Принцип национального самоопределения был отчетливо выражен президентом Вудро Вильсоном восемьдесят с лишним лет назад: «Каждый народ имеет право избирать ту форму суверенности, которая для него предпочтительна». Предтечи предупреждали. Размышляя о самоопределение на финальной стадии Первой мировой войны, государственный секретарь США Р. Лансинг записал в дневнике: «Эта фраза начинена динамитом. Она возбуждает надежды, которые никогда не будут реализованы. Я боюсь, что эта фраза будет стоить многих тысяч жизней»[202].

Мировые международные организации Лига Наций и Организация Объединенных наций были созданы, собственно, в консервативных целях – для гарантий государственной целостности государств. Поэтому мировое сообщество категорически отвергло национальное самоутверждение в случае с пытавшейся отделиться от Заира Катангой и попытавшейся достичь независимсти от Нигерии Биафрой.

Главенствовать этот принцип стал тогда, когда историческая память о нем (рассчитанном в 1918 году на конкретную цель - развал противостоящей в мировой войне Австро-Венгрии) стал почти забываться. При этом историческая память народов стала как бы ослабевать, страшные конвульсии гражданской войны, связанные с самоопределением отдельных наций стали как бы забываться и уже не все помнят о муках практически распавшегося Китая в 1920-х годах и во время культурной революции, о национальных катастрофах, случившихся «с многими африканскими государствами после получения ими независимости, с современной пост-Советской Россией»[203]. Этот революцонный принцип способен поразить кого угодно, включая самые кажущиеся стабильными государства современного мира.

Да, на флаге Соединенных Штатов первоначально было 13 звезд, означающих численность вступивших в союз штатов. Сейчас их пятьдесят и образовались они из территорий, принадлежавших прежде Британии, Франции, Испании, России, Канаде, Дании, Японии, Мексике, Гавайям, Германии. В последний раз граница между Мексикой и Соединенными Штатами изменялась в 1963 году, а морская граница между ними была одобрена конгрессом США только в 1997 году. Но президент Линкольн нанес незабываемый удар по принципу сецессии, по любым попыткам подорвать единство своей страны. Увы, другие государства не имели его решимости. И ныне большинство американских лидеров, по словам гарвардского исследователя Х. Энрикеса, «едва ли всерьез рассматривает возможность того, что нынешние американские границы могут сократиться или исчезнуть. Но представление о том, что «этого случаться здесь не может» покоится на все менее прочным основании. В пику популярному восприятию приливная волна сецессионизма, обрушившаяся на весь мир сегодня, является не только продуктом древних националистических импульсов и катастрофических социальных волнений. Она движима и глобализацией, которая не оставляет нетронутой ни одну страну мира»[204].

Дело скорее не в глобализации, а в примере и косвенном поощрении этого процесса продемонстрированными двумя крупнейшими европейскими государствами на рубеже 1980-1990 годов. Взрыв этнического самоутверждения десятков этносов последовал за неожиданным и поразительным этническим самоутверждением Германии и Российской Федерации в 1989 году. Порожденная объединением Германии и провозглашением суверенности России цепь этнических выделений создала поток, способный привести к распаду даже самые устоявшиеся общества. Если в 1914 году в Европе было 17 государств, в 1922 году - 24, в 2000 году - 44 государства (22 из них возникли после провозглашения суверенитета России).

К ХХI веку международная система пришла с возникшей в Африке Эритреей. Шотландия и Уэллс проголосовали за создание собственных парламентов, взорвался снова Ольстер, идет война с курдами, в огне Кашмир, на виду у всех Косово. Этнические конфликты решительно заменили один большой - противостояние Востока и Запада. Вместе с Херстом Ханнумом из Тафтского университета мы можем смело сделать вывод: “Словесная дань уважения еще отдается принципу территориальной целостности, но распад в течение десятилетия Советского Союза, Югославии, Чехословакии и Эфиопии видится многими протонациями, претендующими на национальное самоопределение как самый важный прецедент” [205].

Что это означает для ХХI века, для системы двух сотен суверенных государств? Очень многое будет зависеть от позиции крупных государств, способных либо поощрить распад многоэтнических государств (напомним, что в мире более 100 государств имеют этнические меньшинства численностью более миллиона человек), либо они встанут на защиту суверенных границ. Все большее число специалистов признает, какую кровавую драму часто представляет собой процесс национального выделения и создания – в муках гражданской войны – новых государств. Югославия у всех перед глазами. Даже прежние адепты национального самоутверждения признают, что первой жертвой революционного национализма является демократия: “Столетний опыт взаимоотношения движений националистического самоопределения и демократии остается все более проблематичным” [206].

Если крупные государства создадут среду поощения национальных движений, они могут смело рассчитывать на «ядерную энергию» национализма. Ничто не может быть в этом плане показательнее, чем геманская политика в югославском вопросе. Практически общепризнано, что “дипломатия Бонна создала чрезвычайно настораживающий прецедент... Послание, полученное Любляной, Загребом и всеми, кто того желал, значило, что принцип самоопределения может легитимно крушить многонациональные государства” [207]. А наилучший способ добиться помощи - “вызвать оборонительную войну, а с нею и международную симпатию, за которой следует дипломатическое признание” [208].

В начале XXI века остается еще неясным, будет ли коллективная политическая воля цивилизованных государств “благосклонно относиться к стандартам гражданских прав, которые несет с собой самоопределение, требующее легитимизации суверенной государственности” [209]. И ни международные юристы, ни историки не видят возможности выработки надежно проверяемых критериев, оправдывающих сецессию. Общая линия рассуждения специалистов идет по следующему руслу: “Необходим континуум компенсационных мер, начинающихся с защиты прав личности, переходящих в защиту прав меньшинств и оканчивающихся сецессией исключительно в крайнем случае” [210]. Стоит ли в таком случае обращаться к революционному насилию?

Великий Карл Поппер, идеолог философского рационализма, не знал на этот счет сомнений: “Национализм взывает к нашим племенным инстинктам, к страстям и предрассудкам, к нашему ностальгическому желанию освободить себя от груза индивидуальной ответственности” [211]. А ведущий английский авторитет в данном вопросе Альфред Коббен и вовсе не допускал двусмысленности: “Самоопределение потеряло свою историческую релевантность” [212]. Один из ведущих современных экспертов по данному вопросу - Энтони Смит подчеркивает, что возникновение новых и новых малых государств “имеет тенденцию производить широкий поток беженцев, эмигрантов, потерявших ориентацию в жизни людей” [213].

Даже “апостол” самоопределения Вудро Вильсон полагал, что в случае наличия у данной группы населения полных политических прав на личное избирательное волеизъявление, “внутреннего” самоопределения уже достаточно для защиты групповой идентичности и не стоит проливать реки крови для абсолютного суверентета. Американские авторитеты с уверенностью указывают на достаточность гражданских прав каталонцев, шотландцев, уэльсцев, индийских тамилов, квебекцев. Но, если оставить “национальное самоопределение” тем, чем оно является сейчас - самозванным надгосударственным приоритетом двадцать первого века, то самоуспокоению в отношении революционных катаклизмов битвы за этническую незавиимость не может быть места. Первый же поход оранжистов по католическим кварталам пробудит старых демонов.

Когда интеллектуальное бессилие перед эмоциональным всплеском этнического самолюбования стаовится очевидным, сторонники якобы мирного разрешения вопроса обращаются к референдумам и плебисцитам, словно не известно заранее, что носитель данного культурного кода дает на референдуме ответ вовсе не на “тот” вопрос. Он отвечает своим эмоциям - любит ли он свою общину, язык, традиции или нет. Он не думает в этот час о предстоящем крушении цивилизационных основ, о предстоящем смертельном ожесточении. И еще до проведения любого референдума по поводу своей независимости абсолютно ясно, как проголосует представитель данного этноса. Он выступает уже не как гражданин данной страны, а как сын своего этноса - и усомниться в его сыновней любви просто невообразимо. Но едва ли носитель особых этнических свойств в данный момент представляет, что отдает голос фанатику, который завтра воспользуется его кротким изъявлением безусловной этнической симпатии, превратит привязанность к своему в ненависть к чужому.

Именно здесь, возможно, решается судьба глобализации. Опыт человеческого общежития вопиет против благодушия по отношению к этническому самоутверждению, которое на наших глазах унесло больше жизней, чем вся холодная война. Исторический учебник любого народа скажет читателю, что едва ли не каждое государство на Земле было основано в результате завоевания. Никто и никогда не мог (и никогда не сможет) определить объем той дани, которую якобы должны заплатить завоеватели за несправедливость прошедших веков. Подлинной “расплатой” является гражданское равенство, а отнюдь не право крушить эмоциональный, интеллектуальный, культурный и экономический мир, созданный потом и кровью строителей, защитников, а не исторических злодеев. “Если мы будем сражаться с прошлым, - говорил Черчилль, - мы потеряем будущее”.