Шесть лет назад

 

Питер понял, что обречен, когда мама в первый день его учебы в шестом классе подарила ему подарок за завтраком.

– Я знаю, как сильно ты его хотел, – сказала она, ожидая, пока он развернет бумагу.

Внутри свертка оказалась большая общая тетрадь с изображением Супермена на обложке. Он действительно хотел такую. Три год назад, когда это было круто.

Он выдавил улыбку.

– Спасибо, мама, – сказал он, и она широко улыбнулась в ответ. А он в это время уже рисовал в своем воображении, что ему предстоит пережить из-за этой дурацкой тетради.

Джози, как всегда, пришла на помощь. Она сказала школьному завхозу, что руль на ее велосипеде совсем расшатался и что ей нужно немного плотной клейкой ленты, чтобы временно закрепить его, пока она попадет домой. На самом деле она не ездила в школу на велосипеде – она ходила пешком с Питером, который жил дальше от школы и заходил за ней по пути. Хотя они не виделись за пределами школы уже несколько лет, из-за какой-то ужасной ссоры между их мамами, подробности которой они уже и не помнили, Джози все равно дружила с Питером. И слава Богу, потому что больше друзей у него не было. Они сидели рядом во время обеда, проверяли другу друга черновики сочинений, всегда работали вместе на лабораторных занятиях. Труднее всего было летом. Они переписывались по электронной почте и время от времени встречались возле городского пруда, но это все. А потом наставал сентябрь, и они снова были вместе, словно расстались только вчера. Именно таким, по мнению Питера, и должен быть лучший друг.

Сегодня, благодаря тетради с Суперменом, их новый учебный год начался с кризиса. При помощи Джози ему удалось сделать что-то вроде обложки из клейкой ленты и старой газеты, которую они стащили из лаборатории. Дома он мог ее снимать, объяснила она, чтобы мама не обиделась.

Шестиклассники обедали на четвертой перемене, когда было только одиннадцать утра, но к этому времени им казалось, что они не ели несколько месяцев. Джози покупала завтрак – по ее словам, кулинарные способности ее мамы сводились к выписыванию чека продавщицам в магазине, – а Питер стоял рядом с ней в очереди, чтобы взять пакет молока. Его мама всегда давала ему сандвич со срезанными хлебными корками, пакетик. морковных палочек и какой-нибудь фрукт, который не всегда доживал до завтрака в целости и сохранности.

Питер положил свою общую тетрадь на поднос, чувствуя себя неловко, даже когда она была завернута в газету. Она пробил соломинкой пакет с молоком.

– Знаешь, не стоит обращать внимание, какая у тебя тетрадь, – сказала Джози. – Какая тебе разница, что они думают?

Когда они входили в зал столовой, на Питера налетел Дрю Джирард.

– Смотри, куда идешь, тормоз, – сказал Дрю, но было слишком поздно – Питер уже уронил свой поднос.

Молоко вылилось на раскрывшуюся тетрадь, превращая газету в грязные клочья и обнажая спрятанного Супермена.

Дрю начал хохотать.

– Может, ты еще носишь красные трусы, как у него, Хьютон?

– Заткнись, Дрю.

– А то что? Ты растворишь меня своим рентгеновским взглядом?

Миссис Макдональд, учительница рисования, которая дежурила в столовой – Джози могла поклясться, что видела, как она однажды в кладовой нюхала клей, – нерешительно шагнула вперед. В седьмом классе были уже ученики, такие как Дрю и Мэтт Ройстон, которые были выше своих учителей, разговаривали низким голосом и даже брились. А были и такие, как Питер, которые каждый вечер молились, чтобы наконец-то повзрослеть, но признаков половой зрелости у них пока не наблюдалось.

– Питер, сядь, пожалуйста, на свое место… – вздохнула мисси Макдональд. – Дрю принесет тебе другой пакет молока.

«Отравленного», – подумал Питер. Он начал вытирать свою тетрадь салфетками. Теперь, даже когда высохнет, она будет вонять. Может, сказать маме, что разлил молоко за завтраком? В конце концов, это правда, даже если и не обошлось без посторонней помощи. Это может заставить купить ему новую, нормальную тетрадь, как у всех остальных.

Про себя Питер улыбался: Дрю Джирард на самом деле оказал ему услугу.

– Дрю, – сказала учительница. – Я же сказала.

Как только Дрю сделал шаг в сторону кассы, где высилась пирамида из картонных пакетов молока, Джози незаметно выставила ногу. Дрю зацепился и упал плашмя на пол. Все ребята в столовой начали смеяться. Таков закон общества: ты находишься на нижней ступени иерархической лестницы до тех пор, пока не найдешь кого-то другого, кто займет твое место.

– Осторожно с криптонитом,^[13] – прошептала Джози так, чтобы услышал только Питер.

 

По мнению Алекс, двумя наилучшими вещами в работе окружного судьи были: первое – возможность расспрашивать людей об их проблемах и давать им ощущение, что их выслушали, а второе – необходимость использовать интеллект для решения сложных задач. Чтобы принять решение, нужно сбалансировать очень много факторов: жертвы, полиция, закон, общество. И все они должны учитываться в контексте прецедента.

Хуже всего в ее работе было то, что невозможно дать людям то, чего они на самом деле хотят, придя в суд: ответчику нужно вынести приговор, который действительно исправит его, а не накажет; жертве – принести извинения.

Сегодня перед ней стояла девушка, которая была ненамного старше Джози. На ней была короткая кожаная куртка и черная юбка в складку, волосы светлые, лицо в прыщах.

Алекс уже видела таких девушек, которые выходили на центральные улицы после закрытия магазинов и гоняли со своими парнями на их гоночных автомобилях. Ей стало интересно, какой бы выросла эта девочка, если бы ее мама была судьей. Ей стало интересно, играла ли эта девочка когда-нибудь мягкими игрушками под кухонным столом, читала ли под одеялом с фонариком, когда пора было спать. Алекс всегда удивляло, как в одно мгновение жизненный путь человека мог повернуть в совершенно другом направлении.

Девушка обвинялась в хранении краденого – золотой цепочки стоимостью пятьсот долларов, которую ей подарил ее парень. Алекс посмотрела на нее с высоты своего места. Место судьи не зря было так высоко – дело было не в обеспечении безопасности, а в необходимости произвести должное впечатление.

– Вы осознанно и добровольно отказываетесь от своих прав? Вы понимаете, что признавая свою вину, вы признаете правдивость выдвинутого обвинения?

Девушка непонимающе посмотрела на нее.

– Я не знала, что она ворованная. Я думала, что это подарок от Хепа.

– В обвинении сказано, что вы осознанно приняли эту цепочку, зная, что она краденая. Если вы не знали, что она краденая, у вас есть право пойти в суд. У вас есть право на защиту. У вас есть право на то, чтобы я назначила вам адвоката, потому что вы обвиняетесь в преступлении класса «А», которое карается годом заключения и штрафом в размере двух тысяч долларов. У вас есть право на то, чтобы прокурор предоставил доказательства при отсутствии обоснованного сомнения.^[14] У вас есть право видеть, слушать и задавать вопросы всем свидетелям обвинения. У вас есть право требовать чтобы я вызвала в суд любых свидетелей или потребовала предоставить доказательства, свидетельствующие в вашу пользу. У вас есть право подать апелляцию в верховный суд или на повторное рассмотрение дела присяжными в верховном суде, если я допущу ошибку или вы будете не согласны с моим решением. Признавая свою вину, вы отказываетесь от этих прав. Девушка сглотнула.

– Ну, – проговорила она, – я же ее заложила.

– Это не относится к существу обвинения, – объяснила Алекс. – Вы обвиняетесь в том, что приняли цепочку, зная, что она краденая.

– Но я хочу признать свою вину, – сказала девушка.

– Вы говорите, что не делали того, о чем говорится в обвинении. Нельзя признать свою вину в том, чего вы не совершали.

В дальнем конце зала суда встала женщина. Она была похожа на плохую копию ответчицы.

– Я сказала ей, чтобы она не признавала свою вину, – сказала мать девушки. – Она пришла сюда сегодня, так и собираясь поступить, но прокурор сказал, что ей дадут меньше, если она признает свою вину.

Прокурор выскочил со своего места, как черт из табакерки.

– Я такого не говорил, Ваша честь. Я сказал, что если она признает свою вину, то с приговором все просто и понятно. И что если она не признает свою вину, то будет суд и госпожа судья примет такое решение, которое посчитает нужным.

Алекс попыталась поставить себя на место этой девочки, ошеломленной массивностью юридической системы, языка которой она не понимала. Наверное, глядя на прокурора, она видела ведущего телешоу, в котором участнику нужно угадать, за какой дверью находится приз. «Вы берете деньги? Или выбираете дверь номер один, за которой может быть приз, а может быть курица?»

Эта девушка выбрала деньги.

Алекс знаком подозвала прокурора к себе.

– У вас есть какие-либо доказательства, что она знала о том, что вещь краденая?

– Да, Ваша честь.

Он достал отчет полиции и передал ей. Алекс просмотрела его – судя по тому, что она сказала полицейским и как они это записали, она точно знала, что цепочка краденая.

Алекс повернулась к девушке.

– Исходя из фактов, зафиксированных в полицейском отчете, я считаю, что у вас есть основания для признания своей вины. У обвинения достаточно доказательств того, что вы знали, что цепочка краденая, и тем не менее приняли ее.

– Я не… я не понимаю, – сказала девушка.

– Это значит, что я принимаю ваше признание, если вы этого все еще хотите. Но, – добавила Алекс, – сначала вы должны сказать мне, что признаете свою вину.

Алекс видела, как губы девушки напряглись и задрожали.

– Хорошо, – прошептала она. – Я знала, что она краденая.

 

Был один из тех невероятно красивых осенних дней, когда приходится заставлять свои ноги идти утром в направлении школы, потому что невозможно поверить, что придется потерять там восемь часов времени. Джози сидела на уроке математики и смотрела на синее небо – «лазурное», новое слово, которое они выучили на этой неделе. Даже произнося его, Джози казалось, что во рту полно кристалликов льда. Она слышала, как семиклассники играли во «Флажок» на спортплощадке и жужжание газонокосилки, когда школьный сторож проходил под окнами. Через ее плечо перелетела бумажка и упала на колени. Джози развернула ее и прочла записку от Питера.

 

«Почему мы все время должны все решать для этого «X»? Неужели «X» не может сделать это самостоятельно и спасти от этого ада?!!»

 

Она обернулась и улыбнулась ему. На самом деле она любила математику. Ей нравилось знать, что, если приложить достаточно усилий, в конце концов получится разумный ответ.

Она не принадлежала к компании популярных ребят, потому что была круглой отличницей. У Питера дела обстояли иначе – у него были четверки и тройки, а один раз даже двойка. Он тоже не был таким, как они, но не потому, что был умным А потому, что был Питером.

Если бы существовала иерархия популярности, Джози знала, что все равно была бы выше, чем некоторые ребята. Время от времени она спрашивала себя, дружит ли она с Питером потому, что ей нравится его компания, или потому, что рядом с ним чувствует, что она лучше.

Пока класс работал над заданием, миссис Расмуссин вошла в Интернет. В школе было даже своего рода соревнование – кто застанет ее за покупкой брюк или на сайте фанатов мыльных опер. Один мальчик клялся, что однажды видел, что она сидела в порносайте, когда он подошел к ее столу, чтобы спросить о чем-то.

Джози, как обычно, закончила раньше остальных и подняла голову, чтобы посмотреть на миссис Расмуссин и ее компьютер… но по лицу учительницы текли слезы, так, как бывает, когда человек не понимает, что плачет.

Она встала и вышла из класса, не сказав ни слова о том, чтобы никто не шумел, пока ее не будет.

Как только она вышла, Питер похлопал Джози по плечу.

– Что с ней?

Прежде чем Джози смогла ответить, миссис Расмуссин вернулась. Ее лицо было белым как стена, а губы плотно сжаты в одну линию.

– Класс, – сказала она, – произошло ужасное.

В видеоклассе, куда согнали всех учеников школы, директор рассказал все, что знал: два самолета врезались в здание Всемирного торгового центра. Еще один врезался в здание Пентагона. Южная башня Всемирного торгового центра обрушилась.

Библиотекарша установила телевизор так, чтобы все могли смотреть прямой телерепортаж. Несмотря на то что их сняли с уроков – обычно так делали на праздники, – в библиотеке было так тихо, что Питер слышал, как бьется его сердце. Он смотрел на стены, на небо за окнами. Школа не была безопасным местом. И нигде не было безопасно, что бы не говорили. Как это – быть на войне?

Питер впился взглядом в экран. Люди в Нью-Йорке плакали и кричали, из-за пыли и дыма почти ничего не было видно. Огонь был везде, визжали сирены пожарных машин и автомобильные сигнализации. Это совсем не было похоже на Нью-Йорк, который Питер запомнил во время единственного визита с родителями на каникулах. Они поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг и собирались поужинать в модном ресторане на сто седьмом этаже северной башни Всемирного торгового центра, но Джойи стало плохо из-за слишком большого количества попкорна и они вернулись в гостиницу.

Миссис Расмуссин отпустили с работы на целый день: ее брат работал на бирже во Всемирном торговом центре. До этого работал.

Джози сидела рядом с Питером. Хотя ее стул стоял в нескольких дюймах от него, он чувствовал, как она дрожит.

– Питер, – испуганно прошептала она, – там люди прыгают!

Он даже в очках не видел так хорошо, как она, но, прищурившись, понял, что Джози права. От этого зрелища заболело в груди, словно ребра вдруг стали на размер меньше. Каким надо быть человеком, чтобы сделать такое?

И он тут же ответил на свой вопрос: тем, кто не видит другого выхода.

– Как ты думаешь, они и сюда доберутся? – прошептала Джози.

Питер посмотрел на нее. Он бы очень хотел сказать ей что-то такое, что могло бы ее успокоить. Но на самом деле и самому было не по себе и он не знал, существуют ли такие слова, чтобы развеять этот ужас, это понимание, что мир на самом деле вовсе не такой, каким казался.

Он повернулся обратно к экрану телевизора, чтобы избежать ответа. Люди все еще прыгали из окон северной башни. Потом послышался оглушительный рев, словно сама земля разомкнула свои челюсти. Когда здание обрушилось, Питер наконец выдохнул – облегченно, потому что теперь совсем ничего не было видно.

 

Все телефонные линии школы были заняты, поэтому родители разделились на две категории: те, которые не хотели пугать детей до смерти своим появлением и желанием отвести их в убежище, и те, которые собирались пережить эту трагедию, держа своих детей за руку.

И Лейси Хьютон, и Алекс Корниер принадлежали ко второй категории, и обе приехали в школу одновременно. Они припарковались рядом на автобусной стоянке, вышли из машин и только тогда узнали друг друга. Они не виделись с того дня, когда Алекс вывела свою дочь из подвала дома Лейси, где хранилось оружие.

– Питер?… – начала Алекс.

– Не знаю. А Джози?

– Я приехала ее забрать.

Они вместе вошли в кабинет директора, откуда их направили прямо по коридору в видеокласс.

– Не могу поверить, что им разрешили смотреть новости, – проговорила Лейси, спеша рядом с Алекс.

– Они достаточно взрослые, чтобы понимать то, что произошло, – сказала Алекс.

Лейси покачала головой.

– Я не достаточно взрослая, чтобы понять, что произошло.

Видеокласс был заполнен учениками: они сидели на стульях, на столах, лежали на полу. Алекс не сразу поняла, что было необычным в этой толпе: никто не издавал ни звука. Даже учителя стояли, прикрыв рты руками, словно боялись проявить свои чувства, потому что как только плотина прорвется, она сметет на своем пути все.

В комнате был всего лишь один телевизор, и все глаза были направлены на него. Алекс узнала Джози по своей резинке для волос, которую дочка взяла тайком, с леопардовым рисунком.

– Джози, – позвала она. Дочь вскочила и практически по головам других ребят ринулась к маме.

Джози налетела на нее, как ураган чувств и ярости, но Алекс понимала, что эпицентр этой бури был где-то внутри. И, как и с любой стихией, нужно приготовиться к еще одному удару, прежде чем все вернется в норму.

– Мама, – рыдала она, – все уже закончилось?

Алекс не знала, что сказать. Как мать, она должна была знать все ответы, но она не знала. Она должна была защищать свою дочь, но и этого тоже пообещать не могла. Ей пришлось сделать уверенное лицо и сказать, что все будет хорошо, хотя сама она не была в этом уверена. Даже по дороге из суда она понимала, насколько уязвима дорога под колесами ее машины и что спокойствие неба над головой может в любую минуту разрушиться. Она проезжала мимо колодцев и думала о заражении питьевой воды, вспоминала, где находится ближайшая атомная электростанция.

Но все же она потратила не один год на то, чтобы быть именно такой судьей, как ожидали другие. Для одних она была хладнокровной и собранной, для других – способной принимать решения, не впадая в истерику. И ради дочери она могла надеть ту же маску.

– Все хорошо, – спокойно сказала Алекс – Все закончилось.

Алекс не знала, что, когда она произносила эти слова, четвертый самолет обрушился на поле в Пенсильвании. Алекс не понимала, что ее вцепившиеся в Джози руки противоречили ее же словам.

Через плечо дочери Алекс кивнула Лейси Хьютон, которая направлялась к выходу, волоча за собой сына. С удивлением она увидела, что Питер теперь стал очень высоким, почти как взрослый мужчина.

Сколько лет прошло с тех пор, как она видела его в последний раз?

Алекс поняла, что можно мгновенно потерять связь с человеком. И поклялась, что это не произойдет с ней и ее дочерью. Ведь если на то пошло, быть судьей вовсе не так важно, как быть матерью. Когда помощник Алекс рассказал ей о случившемся во Всемирном торговом центре, первая мысль была не о работе… только о Джози.

Несколько недель Алекс держала свое обещание. Она меняла расписание слушаний так, чтобы быть дома, когда вернется Джози. Она оставляла краткие изложения дел в офисе, а не забирала домой, чтобы почитать на выходных. Каждый вечер за ужином они разговаривали не о пустяках, а действительно разговаривали: о том, почему «Убить пересмешника», возможно, наилучшая из когда-либо написанных книг, о том, как понять, что ты влюбилась, даже об отце Джози. Но потом одно особенно запутанное дело заставило ее задержаться в офисе допоздна. И Джози уже опять могла спокойно уснуть одна, а не просыпаться с криками. Вернуться к нормальной жизни в некотором роде означает стереть границы того, что было ненормально. И через несколько месяцев Алекс начала постепенно забывать свои чувства одиннадцатого сентября, как прибой смывает написанное на песке.

 

Питер ненавидел футбол, но играл в школьной команде. Политика школы давала возможность играть всем желающим, поэтому даже ребята, которые при обычных обстоятельствах не попали бы ни в команду университета, ни в команду колледжа, ни – кого он пытается обмануть? – в команду в принципе, могли стать игроками. Благодаря этому и уверенности его мамы, что для хороших отношений со сверстниками нужно начать общаться с какой-нибудь компанией, он уже целый сезон после уроков тренировался передавать пасс и бегал за мячом чаще, чем отбивал. А еще дважды в неделю были игры, во время которых он грел скамьи запасных игроков по всему округу Графтон.

Была только одна вещь, которую он ненавидел больше, чем футбол, – переодевание перед тренировкой. После уроков он делал вид, что нужно забрать что-то из своего шкафчика, или задавал вопрос учителю, чтобы прийти в раздевалку, когда большая часть его команды уже разминалась на поле. Тогда, заняв место в углу, Питер мог спокойно раздеться, потому что никто не шутил по поводу его впалой груди и не хватал за резинку трусов, чтобы поднять их повыше. Его называли Питером Гомиком, а не Питером Хьютоном. Даже когда он был один в раздевалке, ему казалось, что он слышит, как они хлопают друг друга по раскрытой ладони, а их смех оставляет на нем масляные пятна.

После тренировки он обычно находил себе занятие, чтобы последним попасть в раздевалку, – собирал мячи, задавал тренеру вопросы о предстоящей игре, даже перешнуровывал бутсы. Если очень повезет, когда он попадал в душ, все уже уходили домой. Но сегодня, как только закончилась тренировка, началась гроза и тренер быстро согнал всех ребят в раздевалку.

Питер медленно брел к своему шкафчику в углу. Некоторые ребята уже направлялись в душ, обернув полотенца вокруг бедер. Среди них были Дрю и его друг Мэтт Ройстон. Они смеялись и били друг друга кулаками в плечо, проверяя, кто сильнее ударит.

Повернувшись спиной к соседнему шкафчику, Питер снял спортивную форму, а потом быстро прикрылся полотенцем. Его сердце громко ухало. Он уже представил, что видят другие, глядя на него, потому что тоже это видел – в зеркале: бледная, словно рыбий живот, кожа, выпирающие кости позвоночника и ключиц. Руки без малейшего намека на мускулы.

В последнюю очередь Питер снял очки и положил их на полку открытого шкафчика. Все вокруг приобрело спасительную расплывчатость.

Он наклонил голову и пошел в душ, не снимая полотенце как можно дольше. Мэтт и Дрю уже намылились. Питер направил струю воды себе в лицо. Он представил, что путешествует по какой-нибудь бурной реке, что его бьет водопад и затягивает в водоворот.

Протерев глаза, он обернулся и увидел смутные очертания тел, которые оказались Мэттом и Дрю. И темные пятна между их ног – лобковые волосы.

У Питера их еще совсем не было.

Мэтт вдруг повернулся боком.

– Господи! Перестань смотреть на мой член!

– Чертов педик, – сказал Дрю.

Питер мгновенно отвернулся. А если они правы? А если именно поэтому его взгляд сразу упал именно туда? Или еще хуже – если у него сейчас возникнет эрекция, что случается в последнее время все чаще и чаще?

Это будет означать, что он гей, ведь так?

– Я не смотрел на тебя, – выпалил Питер. – Я ничего не вижу.

Смех Дрю отразился от кафельных стен душевой.

– Наверное, твой член слишком маленький, Мэтти.

Внезапно Мэтт схватил Питера за горло.

– Я без очков, – выдавил Питер. – Поэтому я ничего не вижу.

Мэтт отпустил Питера, толкнув его в стену, и стремительно вышел из душа. По дороге он снял полотенце Питера с крючка и бросил его под струю воды. Оно упало, промокнув и закрыв сток. Питер поднял его и обернул вокруг талии. Ткань была мокрой и мыльной. Он плакал, но надеялся, что никто этого не видит из-за струй воды, стекавших по его телу. Все смотрели на него.

Когда он был рядом с Джози, то ничего не чувствовал. Ему не хотелось ни поцеловать ее, ни взять за руку, ни еще чего-нибудь в этом роде. Он не был уверен, что ему захочется этого по отношению к парням, но человек должен быть либо геем, либо натуралом. Нельзя быть ни тем, ни другим.

Он поспешил в угол раздевалки и увидел перед своим шкафчиком Мэтта. Питер прищурился, пытаясь разглядеть, что Мэтт держит в руках, и тут услышал ответ: Мэтт взял его очки, хлопнул по ним дверцей шкафчика и бросил покореженную оправу на пол.

– Теперь ты не сможешь на меня смотреть, – сказал он и ушел.

Питер опустился на колени и попробовал собрать с пола осколки стекла. А поскольку он ничего не видел, то вскоре порезался. Он сел, скрестив ноги, с мокрым полотенцем на коленях и поднес руку близко к глазам, чтобы все ясно видеть.

 

Алекс снилось, что она идет голая по центральной улице. Она зашла в банк и выписала чек.

– Ваша честь, – улыбаясь сказал клерк. – Какой прекрасный день, не правда ли?

Пять минут спустя она зашла в кафе и заказала кофе с молоком. За барной стойкой стояла девушка с невероятно фиолетовыми волосами и пирсингом на переносице между бровями. Когда Джози была маленькой и они приходили сюда, Алекс все время говорила ей, что нельзя так таращиться на людей.

– Хотите печенье к кофе, госпожа судья? – спросила девушка.

Она заходила в книжный магазин, в аптеку, на заправку, и в каждом месте она чувствовала, как люди смотрят на нее. Они знали, что она голая. Но никто ничего не сказал, пока она не зашла на почту. На почте в Стерлинге работал пожилой мужчина, вероятно, еще с тех пор, как почту развозили на лошадях Он дал Алекс пачку марок и вдруг незаметно накрыл ее ладонь своей.

– Мэм, осмелюсь вам сказать…

Алекс выжидающе подняла на него глаза.

Обеспокоенные морщинки на лбу старика разгладились.

– На вас сегодня прелестное платье, Ваша честь, – сказал он.

 

Ее пациентка кричала, Лейси слышала ее плач из противоположного конца коридора. Она бежала как только могла, завернула за угол и вошла в палату.

Кэлли Гамбони, двадцать один год, сирота, коэффициент умственного развития – 79. Ее изнасиловали три старшеклассника, которые сейчас ожидали суда в тюрьме Конкорда. Врач «скорой помощи» посчитал необходимым вызвать роды у Кэлли на тридцать шестой неделе. Она лежала на больничной кровати, и медсестра рядом напрасно пыталась успокоить вцепившуюся в плюшевого медвежонка пациентку.

– Папа, – плакала она, обращаясь к тому, кто умер много лет назад. – Забери меня домой, папа. Мне больно!

В палату вошел врач, и Лейси тут же на него набросилась.

– Как вы посмели, – сказала она. – Это моя пациентка.

– Ну, она поступила сегодня по «скорой» и стала моей, – возразил доктор.

Лейси посмотрела на Кэлли и вышла в коридор. Кэлли не станет лучше, если они начнут пререкаться у нее на глазах.

– Она жаловалась, что у нее уже два дня промокает нижнее белье. Осмотр подтвердил преждевременный разрыв плодного пузыря, – сказал врач. – Температуры нет, сердцебиение плода прослушивается. Стимуляция родовой деятельности вполне оправдана. К тому же она подписала, что согласна.

– Возможно, это и оправданно, но нежелательно. Она умственно отсталая. Она не понимает, что с ней сейчас происходит, она напугана. И уж точно она не способна дать сознательное согласие, – Лейси развернулась на каблуках. – Я вызываю психиатра.

– Черта с два, – сказал врач, хватая ее за локоть.

– Отпустите меня!

Они еще минут пять кричали друг на друга, пока не пришел психиатр. Парень, стоящий перед Лейси, выглядел не старше Джойи.

– Это несерьезно, – сказал врач, и Лейси впервые с ним согласилась.

Они оба последовали за психиатром в палату Кэлли. К этому времени девушка свернулась калачиком вокруг своего живота и плакала.

– Ей нужна эпидуральная анестезия, – пробормотала Лежи.

– Это небезопасно при раскрытии в два сантиметра, – возразил доктор.

– Мне все равно. Ей это необходимо.

– Кэлли? – позвал психиатр, приседая перед ней на корточки. – Ты знаешь, что такое кесарево сечение?

– Да, – прохрипела Кэлли.

Психиатр встал.

– Она способна дать согласие на операцию, если нет постановления суда об обратном.

У Лейси отвисла челюсть.

– Это все?

– Меня ждут еще шесть пациентов, – разозлился психиатр. – Извините, что разочаровал вас.

Лейси прокричала ему вслед:

– Это не меня вы разочаровали!

Она упала на колени рядом с Кэлли и сжала ее руку.

– Все хорошо. Я о тебе позабочусь.

Она послала молитву тому, кто может пробить камень, из которого сделаны сердца мужчин, а потом подняла лицо к доктору.

– Правило первое: не навреди, – тихо сказала она.

Доктор сжал переносицу двумя пальцами.

– Я сделаю ей эпидуральную анестезию, – вздохнул он, и только тогда Лейси поняла, что все это время сидела не дыша.

 

Меньше всего Джози хотелось идти в ресторан со своей мамой и в течение трех часов наблюдать, как метрдотель, повара и остальные посетители лижут ей задницу. В конце концов, это был день рождения Джози, поэтому она не понимала, почему не может просто заказать еду из китайского ресторана и посидеть перед телевизором. Но мама настаивала на том, что дома это не праздник, поэтому сейчас она тащилась за мамой, словно фрейлина за королевой.

И считала. «Рады вас видеть, Ваша честь» – четыре раза, «Да, Ваша честь» – три раза, «Какая честь для нас, Ваша честь» – два раза, и один раз «Для вас у нас есть лучший столик, Ваша честь». Джози когда-то читала в журнале о знаменитостях, которые получали обувь и сумочки в подарок от производителей, а еще билеты на бродвейские премьеры и бейсбольные матчи. Судя по всему, ее мама была знаменитостью Стерлинга.

– Не могу поверить, – сказала мама, – что у меня двенадцатилетняя дочь.

– А теперь моя реплика? Я должна восхититься твоей уникальностью?

Мама рассмеялась.

– Было бы неплохо.

– Через три с половиной года я смогу водить машину, – отметила Джози.

Мама уронила вилку, и та звякнула, упав на тарелку.

– Спасибо, что напомнила.

К столику подошел официант.

– Ваша честь, – сказал он, ставя перед мамой Джози блюдо с красной икрой, – с наилучшими пожеланиями от нашего шефа.

– Фу, какая гадость. Рыбьи яйца.

– Джози! – Мама натянуто улыбнулась официанту. – Передайте шеф-повару мою благодарность.

Ковыряясь в тарелке, Джози чувствовала на себе мамин взгляд.

– Что? – с вызовом спросила она.

– Просто ты ведешь себя как плохо воспитанный ребенок, вот и все.

– Почему? Потому что я не люблю, когда мне под нос суют рыбьи эмбрионы? Ты тоже их не ешь. Я, по крайней мере, веду себя честно.

– А я веду себя вежливо. Разве ты не понимаешь, что официант теперь расскажет шеф-повару, что у судьи невоспитанная дочь?

– Мне все равно.

– А мне – нет. Все твои действия отражаются на мне. А я должна защищать свою репутацию.

– Какую репутацию? Репутацию подлизы?

– Репутацию человека, которого не в чем упрекнуть ни в зале суда, ни за его пределами.

Джози склонила голову набок.

– А если я сделала что-нибудь плохое?

– Плохое? Насколько плохое?

– Ну, например, курила травку, – сказала Джози.

Мама замерла.

– Ты мне хочешь о чем-то рассказать, Джози?

– О Господи, мама. Я не курю травку. Это предположение.

– Понимаешь, ты сейчас перешла в среднюю школу и будешь общаться с ребятами, которые занимаются опасными вещами – или просто глупыми. Но я надеюсь, что ты будешь…

–…достаточно сильной, чтобы не поддаться этому влиянию, – закончила Джози ей в унисон. – Да. Я поняла. Ну а вдруг, мама? Если ты однажды придешь домой и увидишь, что я сижу на диване, глядя в одну точку. Ты меня сдашь?

– В смысле «сдам»?

– Вызовешь полицию. Отдашь им мой запас травки, – ухмыльнулась Джози.

– Нет, – ответила мама. – Я бы не заявила на тебя.

Раньше Джози думала, что, когда вырастет, будет похожа на маму – хрупкой, темноволосой, со светлыми глазами. В ее внешности была комбинация всех этих элементов, но, взрослея, она становилась похожей на совершенно другого человека, того, которого никогда не видела. На своего отца.

Ей было интересно, может ли ее отец – как и сама Джози – без труда запоминать изображения предметов и восстанавливать их в памяти, закрыв глаза. Ей было интересно, фальшивит ли ее отец, когда поет, и любит ли смотреть фильмы ужасов. Ей было интересно, были его брови ровными или изящно изогнутыми, как у мамы.

Ей было интересно, и точка.

– Если ты не сдашь меня только потому, что я твоя дочь, – сказала Джози, – тогда тебя нельзя назвать действительно честной, ведь так?

– Я бы вела себя как мать, а не как судья. – Мама перегнулась через стол и накрыла своей ладонью руку Джози. Это было странно, потому что ее мама не принадлежала к тем, кто любит физический контакт. – Джози, ты же знаешь, что всегда можешь ко мне обратиться. Если тебе нужно с кем-то поговорить, я всегда готова тебя выслушать. У тебя не будет проблем с законом, независимо от того что ты мне расскажешь – не важно, касается это тебя или кого-то из твоих друзей.

Честно говоря, у Джози друзей почти не было. Был Питер которого она знала всю жизнь. И хотя Питер больше не приходил к ней домой, а она к нему, они все время ходили вместе в школе, и он был последним человеком, который мог бы совершить что-нибудь противозаконное. Она знала, что одной из причин, по которой некоторые девочки не хотели дружить с Джози, была ее дружба с Питером, но она говорила себе, что это не имеет значения. Ей не хотелось общаться с людьми, которые интересуются только сериалами, а заработанные деньги тратят на модную одежду. Иногда они представлялись настолько ненастоящими, что казалось, если ткнуть одну из них острым карандашом, она лопнет, как воздушный шарик.

Ну и что с того, что они с Питером непопулярны? Она всегда говорила Питеру, что это не имеет значения, возможно, уже и сама начала в это верить.

Джози выдернула свою руку из-под маминой и сделала вид, что полностью поглощена видом сливок в спаржевом супе. Со спаржевым супом была связана одна смешная история. Однажды они с Питером провели эксперимент, чтобы увидеть, сколько спаржевого супа нужно съесть, чтобы моча приобрела необычный запах. Понадобилось не больше двух ложек, честное слово.

– Перестань говорить своим голосом судьи, – сказала Джози.

– Каким голосом?

– Своим голосом судьи. Тем, которым ты отвечаешь на телефонные звонки. Или когда находишься в общественном месте. Как сейчас.

Мама нахмурилась.

– Глупости. Я говорю точно так же, как…

К столику плавно приблизился официант, словно ездил по ресторану на коньках.

– Простите за беспокойство… вам все нравится, Ваша честь?

Не замешкавшись ни на секунду, мама подняла лицо к официанту.

– Все чудесно, – сказала она, улыбаясь, пока он не ушел. Затем повернулась к Джози. – Я говорю точно так же, как обычно.

Джози посмотрела на нее, потом на спину официанта.

– Может, так оно и есть, – сказала она.

 

Еще одного парня в футбольной команде, который предпочел бы быть где угодно, только не здесь, звали Дерек Марковиц. Они познакомились, когда сидели на скамье запасных во время игры против Северного Хаверхилла.

– Кто заставил тебя играть? – спросил Дерек, и Питер ответил, что мама.

– И меня тоже, – признался Дерек. – Она врач по питанию и помешана на спорте.

За ужином Питер рассказывал родителям, что на тренировках все нормально. Он рассказывал о себе вымышленные истории, описывая спортивные трюки, которые сам он никогда не смог бы повторить. Он делал это для того, чтобы мама могла посмотреть на Джойи и сказать что-то вроде:

– Кажется, в нашей семье есть еще один спортсмен.

Когда они приходили поболеть за него, а Питер всю игру сидел на скамье запасных, он говорил, что тренер выпускает на поле только своих любимчиков, и в некотором смысле так оно и было.

Как и Питер, Дерек был практически наихудшим игроком в футбол на планете. У него была такая белая кожа, что его вены просвечивались, словно дороги на карте, а волосы такие светлые, что не сразу можно было догадаться, где у него брови. Теперь во время игр они сидели рядом на скамье запасных. Он нравился Питеру, потому что незаметно проносил шоколадные батончики на тренировку и ел их, когда тренер не видел, и потому что умел шутить. «Что может быть приятнее, чем прибить Дрю Джирарда к стенке гвоздями? Отрывать его». В какой-то момент Питер обнаружил, что с нетерпением ждет следующей тренировки, просто чтобы услышать, что расскажет Дерек, – хотя Питер опять начал переживать: нравится ли ему Дерек, потому что это Дерек, или потому, что Питер был геем. И тогда он садился немного дальше или обещал себе ни в коем случае ни разу не смотреть Дереку в глаза за всю тренировку, чтобы у того не возникли подозрения.

Однажды в пятницу после уроков они сидели на скамье и смотрели, как все остальные играют против Ривенделла. Все знали, что Стерлинг обыграет их с закрытыми глазами (хотя этого оказалось недостаточно, чтобы выпустить на поле Питера и Дерека во время игры в настоящей лиге). На последней минуте второго тайма счет становился просто унизительным – Стерлинг 24, Ривенделл 2, а Дерек рассказывал Питеру очередной анекдот.

– Почему в Люксембурге не любят играть в футбол? – спросил Дерек и ответил: – Очень неудобная игра: