Дж.Р. СЕРЛЬ

"Деконструкция" — так называется одно из влиятельных течений в современ­ном американском литературоведении. Лежащая в его основе теория была развита не литературоведами, а французским профессором философии Жаком Деррида, а многие из его идей восходят, в свою очередь, к Ницше и Хайдеггеру. Куллер выступает в качестве ученика Деррида, и его основная цель состоит в изложении философии учителя и в том, чтобы показать, как она "связана с важнейшими вопросами литературоведения" (с. 12).

Что такое деконструкция и почему она стала столь влиятельной в аме­риканском литературоведении, в то время как американские философы в большинстве своем не обращают на нее никакого внимания? Я думаю, что если бы вы попросили какого-нибудь практикующего деконструкциониста дать определение, то большинство из них не только не смогли бы его дать, но и сочли бы саму просьбу проявлением того самого "логоцентризма", деконструировать который является одной из целей деконструкции. Под "ло-гоцентризмом" они понимают приблизительно ту озабоченность истиной, рациональностью, логикой и "словом", которая знаменательна для философ­ской традиции Запада. Я думаю, что лучший способ понять, в чем тут дело, — способ, который был бы одобрен многими практикующими деконструкционистами, — состоит в том, чтобы рассматривать деконструкцию, по крайней мере на первоначальной стадии, как набор методов рассмотрения текстов, как некое множество текстуальных стратегий, направленных по преимуществу на подрыв логоцентристских тенденций. Одно из нескольких достоинств книги Куллера состоит в том, что он дает каталог этих стратегий и харак­теризует их общие цели: "Деконструировать дискурс — значит показать, как он разрушает утверждаемую им философию или те иерархические оппозиции, на которые он опирается, отыскав и идентифицировав в рассмат­риваемом тексте те риторические операции, которые обеспечивают предпо­лагаемое основание аргумента — ключевое понятие или посылку" (с. 86).

Таких стратегий много, но изо всех выделяются по меньшей мере три. Во-первых (и это самое важное), деконструкционист выискивает любые бинарные оппозиции, традиционные для интеллектуальной истории Запада, например: речь / письмо, мужское / женское, правда / вымысел, букваль­ное / метафорическое, обозначаемое / знак, действительность / кажимость. В таких оппозициях, утверждает деконструкционист, первому (или левому) термину сообщается статус превосходства над правым термином, который рассматривается "как осложнение, отрицание, проявление или крах первого" (с. 93). Такие иерархические оппозиции будто бы составляют самую суть логоцентризма с его всепоглощающим интересом к рациональности, логике и поиску истины.

Деконструкционист хочет подорвать эти оппозиции и, значит, подорвать логоцентризм, сначала обратив иерархию, попытавшись показать, что правый термин на самом деле первичен, а левый — всего лишь частный случай правого: правый термин — условие возможности левого. Это приводит к неко­торым очень любопытным результатам. Оказывается, что речь на самом деле представляет собой некую форму письма, понимание — некую форму недо­разумения, а то, что мы считаем осмысленным языком, — всего лишь свободная игра знаков или бесконечный процесс прививания одних текстов к другим.

Но этот шаг представляет собой лишь одну часть двухшаговой про­цедуры и цель второго шага заключается в "общем смещении самой системы". Цель состоит в том, чтобы переместить, разобрать, заменить всю систему ценностей, выраженную классической оппозицией. Это также приводит к любопытным результатам, поскольку теперь оказы­вается, что и речь и письмо суть формы "архи-письма", и "мужчина и жен­щина суть варианты архи-женщины" и т.д. "Архи-письмо" преобразует "вульгарное понятие письма" в новое понятие, которое теперь включает в себя и речь и письмо. Эксплицитно не указывается, есть ли "вульгарное понятие женщины", нуждающееся в подобной реформе, но есть основания предположить, что Куллер думает, что оно имеется.

Вторая стратегия состоит в поиске некоторых ключевых слов в тексте, которые, так сказать, выдают игру. Некоторые ключевые слова "входят в оппозиции, существенные для аргументации данного текста, но они — помимо того — функционируют так, что разрушают эти оппозиции". Примеры [Деридда], приводимые Куллерйм, — это "parergon" у Канта, "pharmakon" у Платона, "дополнение" у Руссо и "гимен" у Малларме: "Эти термины суть те точки в тексте, в которых становятся ощутимы потуги, попытки подкрепить или навязать логоцентрические умозаключения - мо­менты зловещей смутности, которые могут привести к вознаграждающему комментарию".

Один пример такого вознаграждающего комментария — это открытие Деррида, что Руссо использует термин "дополнение", обсуждая как свой сексуальный опыт, так и свою теорию письма: он говорит, во-первых, что письмо есть дополнение (к речи) и, во-вторых, что мастурбация есть дополнение (к сексу). Деррида делает вывод: "в рамках этой цели допол­нений трудно было отделить письмо от онанизма" ("О грамматологии").

Третья стратегия состоит в том, чтобы обращать пристальное внимание на маргинальные особенности текста — такие, как вид встречающихся в нем метафор, потому что. такие маргинальные особенности "суть ключи к тому, что является поистине важным".

II

Возможно, деконструкция, как ее описывает Куллер, выглядит не слишком многообещающей; однако проверять метод текстуального анализа следует по его результатам, поэтому обратимся к некоторым примерам, в которых Куллер и Деррида показывают нам, как деконструкция должна работать. В качестве примера того, как "могли бы на практике сходиться воедино" различные характеристики и операции деконструкции, Куллер приводит то, что он считает деконструкцией причинности у Ницше.

"Предположим, некий человек почувствовал боль. Это заставляя его искать причину — возможно, он примется отыскивать, не была ли таковой какая-нибудь иголка:, он постулирует наличие некоей связи и оборачивает порядок восприятий или порядок феноменов "боль... иголка";, получая в ре­зультате причинную цепочку "иголка... боль";. "Воспринятому нашими чувствами фрагменту внешнего мира предшествует воздействие, произведенное этим фрагментом на нас, и сам фрагмент проектируется a posteriori в качестве "причины" этого воздействия".

Пока что вроде бы нет признаков того, что происходит деконструкция чего бы то ни было. Куллер считает иначе, и чтобы получить представление о деконструкционистском стиле аргументации, стоит процитировать его комментарий достаточно подробно:

"Давайте со всей возможной определенностью проясним значение этого простого примера... Утверждается, что ощущение боли является причиной того, что мы начинаем искать и находим иглу (курсив Куллера. — Дж.С.) и, стало быть, является причиной создания причины (курсив мой. — Дж.С.). Чтобы де конструировать причинность, нужно сделать предметом рассмотре­ния понятие причины и применить его к самому причинению".

В результате такой процедуры мы "демонстрируем, что без понятия причины нельзя обойтись, а с другой стороны — лишаем его строгого обоснования". Далее, "деконструкция оборачивает иерархическую оппозицию схемы причинности. Различение причины и следствия делает причину первоначалом, первичным в логическом и временном отноше­ниях. Следствие выводится из причины, оно вторично, зависимо от нее. Не вдаваясь в исследование резонов этой иерархизации и ее импликаций. отметим, что, действуя внутри этой оппозиции, деконструкция опрокидывает эту иерархию, меняя свойства местами. Если именно следствие является причиной того, что причина становится причиной, то не причину, а следствие следует считать первоначалом. Показывая, что тот самый аргумент, который возвышает причину, можно рассматривать как аргумент в пользу следствия, мы раскрываем и аннулируем риторическую операцию, ответственную за иерархизацию, и получаем тем самым существенный сдвиг".

Я полагаю, что обсуждение Куллером этого примера вовсе не демонст­рирует силу деконструкции, а представляет собой образец путаницы. Вот несколько самых вопиющих ошибок.

1. В обсуждаемом примере нет абсолютно ничего, что поддерживало бы взгляд, будто "следствие является причиной создания причины" или что "следствие является причиной того, что причина становится причиной". Ощущение боли есть причина того, что мы начинаем искать причину боли, и, таким образом, ощущение боли является косвенным образом причиной нашего открытия причины боли. Представление о том. что оно, ощущение боли, будто бы создает причину боли, прямо-таки противоположно тому, что на самом деле показывает наш пример.

2. Слово "первоначало" используется Куллером в двух совершенно различных смыслах. Если "первоначало" означает причинное первоначало, то иголка есть причинное первоначало боли. Если же "первоначало" означает эпистемическое первоначало, если оно относится к тому, как мы принимаемся за поиски, то ощущение боли есть первоначало нашего от­крытия ее причины. Но было бы грубой ошибкой сделать из этого вывод, что есть какой-то единый смысл слова "первоначало", в котором "не причи­ну, а следствие следует считать первоначалом".

3. Начнем с того. что нет никакой логической иерархии между при­чиной и следствием, поскольку эти два термина коррелятивны: один опре­деляется в терминах второго. Например, "Оксфордский словарь английского языка" определяет "причину" как "то, что производит следствие" а "следствие" как "нечто причиненное или произведенное".

4. Вопреки утверждению Куллера, ничто в нашем примере не показывает, что у причинения нет никакого "строгого обоснования" или что произошел какой-то "значительный сдвиг". Предрассудки насчет причинения, свойствен­ные нашему здравому смыслу, заслуживают самого тщательного рассмот­рения и критики, однако ничто в Куллеровом обсуждении не приводит к каким бы то ни было изменениям в наших взглядах на причинение, ка­кими бы наивными они ни были.

Конечно же, было бы несправедливо выносить деконструкции обвини­тельный вердикт на основе одного лишь этого примера — хотя бы Куллер и считал его образом достоинств деконструктивного метода. Обратимся поэтому к излюбленному примеру Деррида — к деконструкции противо­положности между речью и письмом, призванной показать, что на самом деле первично письмо, а речь в действительности является формой письма. На первый взгляд представляется, что для философии это — второ­степенный вопрос; даже в философии языка большинство авторов мало обращают внимание на различия и сходство между письменным и устным языком. Деррида, однако, думает, что этот вопрос имеет решающее значение. Он думает, что "предоставление привилегий" устной речи за счет письма и "угнетение" письма есть не более не менее, как "фундаментальная операция эпохи", — эпохи, начавшейся с Платона и продолжающейся вплоть до логоцентризма современной философии. Короче говоря, он считает, что логоцентризм основан на фоноцентризме. Вот вполне типичный пассаж, который я цитирую достаточно пространно, чтобы передать стиль, каким выражает себя Деррида: "Привилегия phone не зависит от выбора, которого можно было бы и избежать. Она соответствует некоему моменту системы (скажем, моменту "жизни", "истории" или "отношения-быть-собой"). Система "слушания/понимания-своей-собственной-речи" [s'entendre parler] посредством звуковой субстанции — которая представляет себя в качестве не-внешнего, не-мирского и, стало быть, не-эмпирического или не-подвер-женного-случайностям означающего, — эта система с необходимостью доминировала в истории мира на протяжении целой эпохи (курсив мой. — Дж.С.) и даже породила определенное мировоззрение, представление о происхождении мира, основанное на различении между мирским и не-мир-ским, внешним и внутренним, идеальностью и не-идеальностью, всеобщим и не-всеобщим, трансцендентальным и эмпирическим и т.д." ("О граммато-логии").

На первый взгляд, это утверждение странно. Различение между речью и письмом попросту не очень важно для Платона, Аристотеля, Фомы Аквинского, Декарта, Канта, Спинозы, Лейбница, Юма и т.д. И единст­венный из перечисленных философов, для кого Деррида дает хоть какое-то фактическое свидетельство насчет предоставления привилегий устной речи, — это Платон; в его "Федре" есть пара ремарок насчет того, что к письменному тексту нельзя обратиться с расспросами. Платон правильно указывает, что человеку, который произнес устную речь, вы можете задавать вопросы, а письменному тексту — нет. Заметьте, что все эти философы сами заняты такими вопросами, как всеобщее и частное, трансцендентальное и эмпирическое и т.д. И вопросы эти для них возникают не из различе­ния между устным и письменным и не зависят от "привилегированного" статуса устного. Гуссерль относится к числу немногих философов, счи­тающих, что в устном языке смысл присутствует таким способом, который сообщает устному языку принципиальное превосходство над письменными текстами, но именно Гуссерль — один из объектов критики Деррида.

По мнению Деррида, не только для Гуссерля, но и для философии, а в сущности — и для "целой эпохи всемирной истории", включая современность, существенно то, что речь ошибочно наделяется приви­легированным статусом по отношению к письму. Если бы мы собирались принять утверждение Деррида за чистую монету, то, я думаю, можно было бы найти не менее или даже более правдоподобные контраргументы. Можно было бы показать, что начиная со средневекового развития аристотелевой логики вплоть до нынешнего состояния символической логики с такими промежуточными вехами, как Лейбницева Characteristica Universalis, Фреге и Рассел, — дело обстоит как раз наоборот; делая упор на логику и рацио­нальность, философы склонны были делать упор на письменный язык как на средство наиболее ясного выражения логических отношений. Если взять современную эру в философии, то на самом деле лишь в 50-е годы стали раздаваться первые серьезные голоса в пользу обыденных устных националь­ных языков — против письменных идеальных символических языков мате­матической логики. Когда Деррида делает размашистые утверждения насчет "целой эпохи всемирной истории", то результат получается не столько апокалиптическим, сколько попросту расходящимся с фактами.

Однако захватывающая дух несообразность утверждения Деррида наводит на мысль, что речь идет о чем-то гораздо более глубоком, и именно это нам нужно сейчас рассмотреть. Когда Деррида стремится показать, что на самом деле первично письмо, что речь — это на самом деле форма письма, его стратегия состоит в том, чтобы установить те признаки, которые "классическое понятие письма" приписывает письму, и затем показать, что они же являются и признаками речи. Так, и для Деррида написанные и произнесенные устно слова повторяемы или, как он предпо­читает говорить, "итерируемы"; и те и другие институциональны, и те и другие могут быть неправильно поняты и, что, быть может, важнее всего — и те и другие опираются на систему различий.

Эта последняя особенность имеет решающее значение для аргумента­ции Деррида. Источник идей Деррида — работы швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра, который писал: "Фонемы характеризуются не их собственным позитивным качеством, как можно было бы подумать, а просто тем фактом, что они отличаются одна от другой. Фонемы — это прежде всего противопоставляемые друг Другу относительные и отрицательные объекты. "В языке есть только различия", — так Соссюр резюмирует свою мысль. Так, например, функция элемента "х" в русском слове "мох" зависит не только от его акустических свойств, но скорее от того, каким образом эти свойства образуют составную часть класса, отличного от класса акустических свойств других элементов, — так, что мы получаем возможность различать "мох" от "мог", "мех" от "меч" и т.д. Язык состоит из системы элементов, функционирование которой существенным образом зависит от различий между элементами системы. Это- важная мысль. Но заметьте, как трансформирует ее Деррида: «Эта игра различий, в результате предполагает такие синтезы и ссылки, которые во всякий момент или в любом смысле препятствуют тому, чтобы какой- либо простой элемент наличествовал в себе или сам по себе соотносясь только с самим собой. Будь он в составе устного или письменного дискурса, никакой элемент не мог бы выполнять функцию знака, не соотносясь с неким другим элементом, который также является не просто наличествующим. Это переплетение приводит к тому, что каждый "элемент" — будь то фонема или графема — конституируется на основе имеющегося в нем следа иных элементов цепи или системы (курсив мой. — Дж.С.). Это переплетение, эта ткань (textile) есть текст, и он создается лишь в процессе трансформации другого текста. Ничто и нигде — среди элементов или в системе — не бывает просто наличествующим или отсутст­вующим. Везде есть только различия и следы следов".

Но здесь есть существенное несовпадение с прозрением Соссюра. Верное утверждение, что элементы языка функционируют в качестве та­ковых лишь благодаря различиям, существующим между ними, превра­щено в ложное утверждение, что элементы "состоят из" (Куллер) или "кон­ституируются на" (Деррида) следах этих других элементов. "Везде есть только различия и следы следов". Но этот второй тезис не равносилен первому и не следует из него. Из того факта, что элементы функцио­нируют именно так, а не иначе вследствие их отношений к другим элемен­там, — вовсе не следует, что "ничто и нигде — будь то среди элементов или в системе — не бывает просто наличествующим или отсутствующим. Везде есть только различия и следы следов".

На самом же деле, как и в случае с Куллеровой "деконструкцией" при­чинения, рассуждение показывает в точности обратное тому, что утверждает Деррида. Рассмотрим один пример. Я понимаю предложение "кошка — на рогожке" именно так, а не иначе, потому что знаю, как оно соотносится с неопределенно широким — в сущности, бесконечным — множеством других предложений: "собака — на рогожке", "кошка — на диване" и т.д. Но я понимаю различия между предложениями "кошка — на рогожке" и "собака — на рогожке" именно так, а не иначе, потому что в первом, но не во втором, имеется слово "кошка", и во втором, но не в первом, имеется слово "собака". Система различий ни в малейшей степени не подрывает дистинкцию между наличием и отсутствием; напротив: система различий — это как раз и есть система наличий и отсутствий.

Это затушевывание элементов в пользу следов — один из ключевых приемов,, а возможно, и наиболее ключевой прием, в философии языка Деррида и, как можно показать, во всей метафизике деконструкции. Ибо следующий шаг состоит в утверждении, что язык — это просто такое множество "институциональных следов". А как только этот шаг сделан, ничто более не мешает Деррида переопределить письмо таким образом, что весь язык, будь то письменный или устный, есть письмо: институированный след есть "возможность, общая для всех знаковых систем" ("О грам-матологии"). После этого доказательство того, что речь на самом деле есть письмо, становится тривиально легким, поскольку письмо уже переопределено таким образом, что включает в себя и первое и второе. Это выясняется в следующем отрывке, из которого я опять же привожу достаточно длинную цитату в качестве иллюстрации как стиля, так и "сущест­ва дела". "Фонологизм не терпит никаких возражений до тех пор, пока мы сохраняем разговорные понятия речи и письма, образующие плотную ткань его аргументации. Разговорные и обыденные понятия, в которых кроме того живет — достаточно непротиворечиво — старая история, по­нятия, очерченные границами едва видимыми, но и именно поэтому тем более неукоснительными.

Я хотел бы выдвинуть предположение, что имеющая якобы место вторичность письма, столь бы реальной и масштабной она ни была, была возможна лишь при одном условии, именно: при условии, что "первоначальный", "естественный" и т.д. язык никогда не существовал, никогда не был в состоянии "нетронутости" письмом, что сам он всегда был письмом (курсив мой. — Дж.С.). Архи-письмом. чью необходимость и концеп­туальную новизну я хотел бы очертить здесь; и которое я продолжаю называть письмом лишь потому, что оно существенным образом связано с вульгарным понятием письма. Это последнее смогло исторически за­крепиться только в силу сокрытия архи-письма, в силу вожделения к речи, вытесняющей свое иное и своего двойника и стремящейся устранить свое различие. Если я все же продолжаю называть это различие письмом, то лишь потому, что под воздействием исторической репрессии письму, в силу его положения, выпало на долю обозначать самое огромное различие. Оно угрожало желанию живой речи в непосредственной близости к ней, оно взламывало живую речь изнутри и с самого начала. И как мы увидим, различие нельзя мыслить без следа" ("О грамматологии").

Далее, раз аппарат разговора о следах и различиях трактуется как определяющий для письма, для текстуальности, этот аппарат затем применя­ется почитай что целиком — к опыту, к дистинкции между действитель­ностью и репрезентацией. Раз письмо определено в терминах различий и следов, а эти последние, как обнаруживается, вездесущи, то не очень удивляет открытие, что все на свете есть на самом деле письмо: "нет и никогда не было ничего, кроме письма; нет и никогда не было ничего, кроме дополнений, сигнификаторов-заменителей, которые могли бы выйти наружу только в цепи дифференциальных референций, в "действительном" последовании, и они добавляются, только получая значение от следа и от апелляции к дополнению и т.д." ("О грамматологии"). И вновь: "II n'y a pas de hors texte" ("Нет ничего вне текста".)

Имея это в виду, мы теперь можем дать общую оценку деконструкции дистинкции между речью и письмом.

1. Эксцентричное истолкование Деррида истории западной философии, — истолкование, в соответствии с которым философы будто бы сурово осужда­ют письмо, отдавая предпочтение устной речи, не основывается на дейст­вительном прочтении текстов крупных философов. Деррида подробно об­суждает лишь три крупные фигуры: Платона, Руссо и Гуссерля. По-види­мому, он больше вдохновляется своим убеждением в том, что якобы все в логоцентризме зависит от этого вопроса. Если он в состоянии толковать признаки подходящим образом перетолкованного понятия письма как определяющие для вопросов, интересующих философию, — определя­ющие для истины, действительности и т.д., — то, как он считает, он может деконструировать эти понятия.

2. Доказательство того, что речь — это на самом деле письмо, что письмо предшествует речи, основано на некоем переопределении. С по­мощью таких методов можно доказать что угодно. Можно доказать, что бедные на самом деле богаты, истинное на самом деле ложно и т.д. Единственно, чем могут быть интересны такие попытки, — так это тем, какая мотивация дается для переопределения.

3. Предлагаемое Деррида переопределение письма в целях "реформиро­вания" "вульгарного понятия" не опирается на какое-либо действительное эмпирическое исследование сходств и различий между этими двумя формами. Ничего подобного. Он, например, проходит мимо того факта, что речь говорится, а письмо пишется, или того факта, что, стало быть, письменные тексты имеют обыкновение сохраняться во времени так, как это не характерно для произнесенной речи. Переопределение его основывается скорее на искаженном представлении о способе функционирования системы различий, и это искажение не безобидно. Оно нацелено на то, чтобы охарактеризованный таким образом аппарат письма мог прилагаться очень широко — к опыту, к действительности и т.д.

Надеюсь, что приведенных цитат достаточно, чтобы дать понять, что представляет собой стиль писаний Деррида. Мишель Фуко в одном разговоре охарактеризовал стиль Деррида как "obscurantisme terroriste". Его тексты написаны столь темно, что невозможно точно разобраться, в чем состоит утверждение (отсюда "obscurantisme"), а затем, когда вы критикуете текст, автор говорит: "Vous in'avez mal compris;vous etes idiot"(Вы меня плохо понимаете, вы глупцы) (отсюда: "terroriste").

Ill

В чем должны, по предположению, состоять результаты деконструкции? Для деконструкциониста характерно, что он пытается доказать или опро­вергнуть, установить или подтвердить, и он наверняка не доискивается истины. Напротив, все это семейство понятий есть часть того самого логоцентризма, который он хочет преодолеть; он скорее стремится подорвать. подвергнуть сомнению, преодолеть или раскрыть потаенную запутанность. И мишень его — не просто некий набор философских или литературных текстов, но вся западная концепция рациональности и все множество предпосылок, лежащих в основании наших представлений о языке, науке и здравом смысле, — таких, как дистинкция между действительностью и ви­димостью и между истиной и вымыслом. Согласно Куллеру, "эффект деконструктивного анализа, как могут подтвердить многочисленные читатели, — это знание и чувство усвоения".

Но это утверждение наталкивается на трудность: оно требует, чтобы у нас имелся какой-то способ отличать настоящее знание от подделки и обоснованное чувство усвоения от простого энтузиазма, порожденного претенциозным словоизвержением. Все примеры, приводимые Куллером и Деррйда, по меньшей мере не слишком убедительны. В книге Куллера мы находим следующие примеры знания и усвоения: речь есть форма письма (passim), присутствие есть определенный тип отсутствия, маргиналь­ное есть на самом деле центральное, буквальное есть метафорическое, истина есть род вымысла, чтение есть форма неправильного прочтения, понимание есть форма недоразумения, психи­ческое здоровье есть своего рода невроз, а мужчина есть разновид­ность женщины. Возможно, у некоторых читателей появилось ощу­щение, что такой список порождает чувство не столько усвоения, сколько однообразия. В писаниях деконструктивистов есть постоянная натянутость письма, направленная на то, чтобы получить нечто, производящее впечатление парадокса — и тем самым глубины, например: "истины суть вымыслы, вымышленность которых забыта".

И так далее, и тому подобное. Анатомам, без сомнения, интересно будет узнать, что "то, что представляется нам наиболее внутренними местами и пространствами тела — влагалище, желудок, кишечник, — все это на самом деле карманы внешнего, вывернутые внутрь". А логикам, без сомнения, интересно будет узнать, что логоцентризм — это на самом деле то же самое, что фаллоцентризм. Согласно Деррида, это соучастие утверждается термином "фаллогоцентризм": "Это одна и та же система: эрекция отеческого логоса... и фаллоса как "привилегированного знака"" (Деррида; цит. по Куллеру,).

IV

До сего момента я писал так. как будто бы мы вправе принять изло­жение Куллера в качестве адекватного отражения взглядов Деррида, но на самом деле я думаю, что под пером Куллера Деррида выглядит и лучше и хуже, чем он есть в действительности, — лучше в том отношении. что наиболее отталкивающие аспекты философии Деррида замазаны или просто опущены. Например, Куллер мало что говорит о деконструкции Деррида идеи о том, что тексты репрезентируют — по крайней мере, иногда — реальный мир, т.е. об утверждении Деррида, что вне текста ничего нет, — идее, которая, как я уже отмечал, связана с другой его идеей о том, что речь — это на самом деле письмо.

Но, с другой стороны, Деррида у Куллера выглядит и гораздо поверх­ностнее, чем он есть на самом деле. Он предстает в качестве изобретателя всяческих хитроумных трюков в толковании текстов, и Куллер, по-видимому, не понимает тех действительно серьезных проблем, которые подвели к этому Деррида. Куллер, видимо, не осознает, что Деррида на. самом деле откли­кается на некоторые совершенно конкретные тезисы Гуссерля, а средства, которые он использует для этой цели, восходят по большей части к Хай-деггеру (библиография у Куллера не содержит ни одной ссылки на Гуссерля и лишь одну — на Хайдеггера). Я полагаю, что работы Деррида — по крайней мере те, что я прочитал, — это не просто смесь путаницы и трюков. В них есть обращение к одной большой проблеме; и в них есть одна большая ошибка. Философская традиция, идущая от Декарта до Гуссерля, — а в сущности, и большая часть философской традиции, восходящей к Плати­ну, - тесно связана с поиском оснований: метафизически достоверных оснований знания, оснований языка и значения, оснований математики, оснований морали и т.д. Гуссерль, к примеру, стремился отыскать эти основания следующим образом: рассматривая содержание своего сознания и в то же время воздерживаясь от допущения ("заключая его в скобки"). что опыт сознания соотносится с внешним миром. Поступая так, он на­деялся изолировать и описать чистые и несомненные структуры опыта.

Теперь, в двадцатом столетии, большей частью под влиянием Витгенштейна и Хайдеггера, мы пришли к убеждению, что этот всеобщий поиск такого рода оснований неуместен. Нет никаких оснований морали или знания — в том смысле, в каком это полагала классическая метафизика. Например, мы не можем отыскать основания (в традиционном смысле) языка и знания в "чувственных данных", потому что наши чувственные данные уже настоены на нашей языковой и социальной практике. Деррида правильно замечает, что никаких таких оснований нет, но затем он допускает ошибку, харак­теризующую его как классического метафизика. Ошибка классического метафизика состояла ведь не в его вере в некие метафизические основания, а в том, что он верил, будто такие основания так или иначе необходимы, а если их не окажется, то нечто будет потеряно, или подорвано, или поставлено под сомнение.

Именно эту веру Деррида разделяет с той традицией, которую он стре­мится деконструировать. Деррида видит, что гуссерлианский проект транс­цендентального обоснования для науки, языка и здравого смысла провалился Но чего он не видит - так это того, что это ни в коей мере не угрожает ни науке, ни языку, ни здравому смыслу. Как говорит Витгенштейн, это оставляет все в точности, как оно есть. Например, единственное "основание", которым обладает или в котором нуждается язык, состоит в том, что люди биологически, психологически и социально устроены так, что они с успехом используют его, чтобы формулировать истины, отдавать приказы и подчинять­ся им. выражать свои чувства и отношения, благодарить, извиняться, предупреждать, поздравлять и т.д.

Иногда создается такое впечатление, что деконструкция - это своего рода игра, в которую каждый может поиграть. Например, можно было бы выдумать некую деконструкцию деконструкционизма, скажем, такую. В иерархической оппозиции "деконструкция/логоцентризм (фоно-фалло-лого-центризм)" занимающий привилегированное положение термин "деконструк­ция" на самом деле подчинен девальвируемому термину "логоцентризм", ибо для того, чтобы установить иерархическое превосходство деконструкции, деконструкционист вынужден пытаться репрезентировать ее превос­ходство, ее аксиологический примат, аргументируя и убеждая, апеллируй к тем самым логоцентрическим ценностям, которые он старается деваль­вировать. Но эти его усилия обречены на провал в силу внутренней противоречивости самого понятия деконструкционизма, в силу именно этой его самореференциальной зависимости от авторитета некоей первич­ной по отношению к нему логики. Посредством апоретического Aufhebung'a (снятие) деконструкция деконструирует себя.

V

Последний вопрос: если интеллектуальная слабость деконструкции до­статочно очевидна, если внимательному читателю должно быть вполне ясно, что король голый, то почему она оказалась столь влиятельной среди литературоведов? Заострим вопрос: время, в которое мы живем, — это своего рода золотой век философии языка. Это не только эпоха уже ушедших гигантов — Фреге, Рассела и Витгенштейна, но также и век Хомского и Куайна, Остина, Тарского, Грайса, Даммита, Дэвидсона, Патнэма, Крипке, Строссона, Монтегю и доброго десятка других фигур первой величины. Это — эпоха порождающей грамматики и теории речевых актов, истинностной семантики и семантики возможных миров.

Несомненно, все эти теории — каждая на свой лад — ошибочны, несовер­шенны и предварительны, однако по своей ясности, строгости, точности, теоретическому охвату и прежде всего по своему интеллектуальному со­держанию каждая из этих теорий на голову выше деконструктивистской философии. Как же тогда объяснить популярность и влиятельность де-конструктивизма в среде литературоведов? Почему, в самом деле, именно интеллектуальная слабость вроде бы и стала источником популярности? Чтобы вполне понять этот феномен, нужно обладать гораздо более полными, чем у меня, сведениями о культуре факультетов английского и других современных языков в американских университетах. Но я заметил, что в деконструкционистской идеологии имеются некоторые особенности, очень хорошо стыкующиеся с посылками большинства нынешних литературовед­ческих теорий.

Когда мне случалось читать лекции литературоведам, я обнаружил, что их теоретические дискуссии опираются на две вездесущие философ­ские посылки, выведенные, как ни странно, из логического позивитизма.

Во-первых, у них в силе следующее допущение: если некоторую дистинкцию нельзя сделать строгой и точной, то это — ненастоящая дистинкция. Например, многие литературоведы не понимают, что не является недостат­ком той или иной теории вымысла в литературе тот факт, что она, эта теория, не проводит строгой границы между вымыслом и не-вымыслом. и точно так же не является недостатком теории метафоры то, что она не проводит строгой границы между метафорическим и неметафорическим. Напротив, одним иэ условий адекватности точной теории феномена, которому свойст­венна неопределённость, является то, что такая теория должна точно охарактеризовать данный феномен как неопределенный; и дистинкция вовсе не перестает быть дистинкцией, если она допускает некоторое се­мейство родственных, маргинальных, аномальных случаев.

Тот, кто пытается исходить из допущения, что настоящие дистинкции должны иметь жесткие формулировки, вполне подготовлен к попытке Деррида разрушить все такие дистинкции. Кстати, Куллер разделяет это допущение. Например, он утверждает, что тот факт, что выражение может быть и употреблено, и упомянуто в одном и том же предложении, некото­рым образом ослабляет используемую в философии и логике дистинкцию между употреблением и упоминанием выражений. В том же духе он полагает, будто бы тот факт, что одно и то же произнесение может выражать сознательно совершаемый речевой акт одного типа и бессознательно совершаемый речевой акт другого типа, — представляет серьезную пробле­му для теории речевых актов. Он также ошибочно полагает, что теория речевых актов стремится провести какую-то точную границу между тем, что есть обещание, и тем, что таковым не является. На самом же деле из этой теории вытекает, что в реальной жизни могут быть самые разнообразные маргинальные случаи внутри каждого семейства речевых актов.

Вторая посылка — и тоже позитивистская — состоит в настойчивом требовании, чтобы понятия, прилагаемые к языку и литературе, — если мы хотим, чтобы они были по-настоящему надежными, — допускали бы некую механическую процедуру верификации. Так, например, если кто-то пытается охарактеризовать роль интенции в языке, многие литературоведы тут же требуют некоего механического критерия, удостоверяющего нали­чие и содержание интенции. Но, конечно, никаких таких критериев нет. Как мы определяем намерения (интенции) человека? Ответ таков: самыми разными