ЛУННАЯ ПЫЛЬ, ЗАПАХ СЕНА И ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ

 

 

 

Он умирал во имя Науки.

Его окружал гигантский пантеон натурфилософии. Великие ученые минувших времен вздымались вокруг горными вершинами: Гиппарх, Платон, Архимед, Тихо, Фарадей… а на обратной стороне — призрачный сонм его соотечественников: Козырев, Езерский, Павлов… Разве не высокая честь — стать первым, самым первым человеком из плоти и крови, вознесенным, подобно Ганимеду, живым на Олимп.

Девять минут.

Как это было здорово: выяснить цвет кратера Птолемей — серый, с невиданной доселе точностью измерить его глубину — тысяча шестьсот семь метров, взять образцы серой пыли, отколоть куски серой породы. Собирать, взвешивать, анализировать… Добавить крупицу к горе знаний, накопленных человечеством. Расширить горизонты познанного; сегодня — Луна, завтра — Марс, все дальше, до края Вселенной, где само время исчезает под натиском энтропии…

…Энтропия… словно череп в келье монаха-картезианца… Почему наука всегда употребляет это понятие, когда ей нечего больше сказать? И много ли проку знать, что Вселенная, как и человек, смертна, что в один прекрасный день Земля будет цвета кратера Птолемей под его ногами, что Солнце погаснет, и, в конце концов, не будет ничего — только смерть?

Смерть. Сколько ни повторяй это слово, разум не в состоянии вместить его. Только мертвец знает, что такое смерть. И сам он узнает через девять… Нет! Через семь с половиной минут…

Почему? Теперь никто не ответит — почему. Неисправность в системе подачи топлива? Незамеченная трещинка, которая позже затянулась сама? Энтропия… вновь энтропия.

Он брел по дну кратера, прочь от предавшего его корабля, широко расставляя негнущиеся в громоздком скафандре ноги. Со стороны он, наверное, походил на получившего травму футболиста, уходящего с поля и старающегося не расплескать ни единой капли своей боли.

Он наполнил пылью последний контейнер и понес лоток с образцами на корабль. В шлеме жалобно жужжал сигнал вызова.

Шесть минут. Даже меньше.

«Если я постараюсь сдерживать дыхание…» — мелькнула мысль.

Один за другим он снимал контейнеры с лотка и высыпал их содержимое на башмаки своего ярко-желтого скафандра. Бессмысленный жест. Лунная пыль опускалась ровно, не танцуя, как на Земле. Он повернулся лицом туда, где над самым горизонтом сверкал серп Земли. Сейчас Россия лежала во мгле на видимой ночной стороне планеты.

Бессмысленно. Вся Вселенная бессмысленна. Земля — всего-навсего кружащийся в пустоте шар. Солнце и звезды — раскаленные газовые сгустки…

А у тебя нет больше кислорода, чтобы питать кровяные тельца. Думай! Тебе нужно понять…

Но времени не оставалось. Очень скоро он перестанет думать.

Передатчик перестал жужжать.

Мухи жужжат над трупом. Здесь нет мух, потому что нет атмосферы. Здесь нет жизни. Все придуманные счастливые истории оказались враньем. Жизнь на Луне не может существовать. Даже его собственная жизнь.

Он поймал себя на том, что старается реже дышать. Упрямое подсознание еще надеялось… Бедный звериный инстинкт.

Он вспомнил мать. С последним вздохом она послушно поцеловала икону, но глаза, живые глаза ее кричали: нет! другой жизни не будет!.. Губы верят, глаза отрицают.

Коснувшись языком тумблера, он включил передатчик.

— Слушаю.

— Михаил?! Мы перепугались. Мы думали… — он узнал взволнованный голос Тони даже сквозь триста восемьдесят тысяч километров пустоты.

— Нет. Еще нет.

— Мы докопались до причины утечки. Дмитрий был прав, третий топливный инжектор не был синхронизирован с…

— Не надо, Тоня. Мне не станет легче, если я узнаю почему, — ответил он рассеянно. Мысли его были заняты другим.

Секунд тридцать висело почти осязаемое молчание.

— Все говорят… все… что ты… — попыталась поддержать разговор Тоня, и он понял, что она вот-вот разрыдается, — ты отчаянный смельчак!

— Смельчак? — повторил он последнее, искаженное помехами слово. — Много ли смелости надо, чтобы поглощать воду и пищу, пока они есть? Много ли смелости надо, чтобы дышать?.. Вот и вся моя смелость.

— Что ты сказал, Миша? Сильные помехи… мы не поняли.

— Ничего.

— Ася просит передать, что любит тебя.

Четыре минуты.

— Скажи Асе, что я люблю ее, — он щелкнул тумблером и подумал, как этот звук похож на звук поцелуя… и как не похож.

Нет, он умирал не во имя Науки. Во имя Науки, право, не стоило умирать.

 

 

Он умирал во имя Любви.

Разве не говорил он себе в то далекое лето, что теперь может умереть без сожаления? Разве не был он безгранично счастлив с Асей, мог ли желать чего-то большего?.. Кожа ее, гладкая и чистая, казалась напоенной солнцем кожицей груши. Дурманящий запах сена от золотистых волос, быстрая, неуверенная улыбка, бездонные омуты серых глаз… Воспоминание о том лете стоит целой жизни…

«Но оно прошло, — подумал он. — Все проходит. Энтропия безжалостна».

Увы. Пытаться удержать красоту или любовь бессмысленно, как пытаться остановить вращение планеты. Красота и любовь уходят. С годами или в одночасье, но уходят. Энтропия духа шествует рука об руку с энтропией Вселенной. Как и некогда нежная кожа, характер Аси высох под гнетом времени. И к ней смерть, как и к большинству людей, приходит постепенно. Любовь? То лето не вернется. Никогда.

Но какой зеленой была трава! И солнце, казалось, заливало мир не светом, а потоками огненной жизни. Работая на солнцепеке рядом с Асей, сметая сено в копны, он забывал о существовании всего остального мира, забывал все на свете, кроме их любви.

Наступал вечер, и черный бархатный полог неба раскидывался над их головами…

Идиллия…

Но это было давно. Давным-давно.

Теперь поле, где они когда-то вдыхали запах солнечного сена, сковал мороз; если бы поле не пряталось между рогами земного серпа, он увидел бы сверкание снежных просторов России, как сверкает сейчас Европа, залитая светом вечернего солнца.

Каждый год умирает земля, и каждый год возрождается. Его зима не кончится, но что с того? Разве плохо исчезнуть с воспоминанием об одном лете, одном солнечном дне, одном поцелуе? Разве повторение того, что было, может что-нибудь добавить к тому, чем он обладает?

Слова.

Слова, слова, слова…

— Ася, — прошептал он с сожалением и — хотя никогда бы в этом себе не признался — завистью. Ибо ей суждено остаться, а ему — исчезнуть.

Полторы минуты.

Зажужжал передатчик.

Если бы он мог сгореть, как мотылек, в ослепительной вспышке славы, хоть немного побыть незримым свидетелем всенародной любви к нему и восхищения им!.. Нет. Он умирал не во имя Любви. Любовь, увы, не причина для смерти.

 

 

Он умирал во имя Страны.

Наука равнодушна к своим мученикам.

Любовь умирает прежде любовников.

«Но есть высшие идеалы, — сказал он себе, — в них — нетленность знаний и человечность любви». Он, как и всякий космонавт, был патриотом, даже отчасти фанатиком. Член партии с восемнадцати лет, чего не так-то просто было добиться, особенно студенту, посвятившему себя математике и физике, он верил — в чем-то эта вера была сродни религиозной — в будущее России, в ее высокую судьбу. Он искренне гордился — да и какой русский не гордится?! — путем, который прошла за пять десятилетий его страна, наперекор всему, наперекор силам столь могущественным, что даже сейчас, глядя на голубой серп, повисший над лунным горизонтом, он чувствовал холодок между лопаток. Несмотря ни на что, Россия жила. Его Россия, первой дотянувшаяся до Луны и высадившая на нее человека!

Хотя никто не узнает, что человека этого звали Михаил Андреевич Карков. Только после его успешного возвращения на Землю мир услышал бы о грандиозном успехе советской науки. Неудачу скроют — она не служит национальным интересам. А разве интересы страны не выше его собственных?

И все-таки хочется, чтобы о тебе узнали.

…Слабость.

Герои Революции или Сталинграда, в большинстве своем, безымянны, но разве память о них, безымянных, менее священна? Он хотел сказать «нет», но губы не повиновались.

А если бы он вернулся? Если бы стал героем? Разве не пришлось бы ему когда-нибудь умереть? Перед лицом энтропии слава, преклонение, заслуги — бессмысленные побрякушки, — вымолить бы хоть чуточку жизни, еще несколько мгновений, один вздох…

…Нет, как бы этого ни хотелось, он умирал не во имя Страны…

 

 

Кислород кончился. Он бросил последний, непонимающий взгляд на Землю и, не обращая внимания на жужжание передатчика, поднял лицевое стекло шлема.

Он умер, так и не поняв, что для его смерти нет стоящей причины.

 

СПУСК

 

Кетчуп, горчица, огуречный рассол, майонез, два вида приправ к салату, свиной жир и лимон. Ах да: два подноса с кубиками льда. В буфете не намного лучше: банки и коробки со специями, мукой, сахаром, солью — и коробка с изюмом!

Пустая коробка из-под изюма.

Нет даже кофе. Даже чая, который он ненавидел. В почтовом ящике также ничего, за исключением счета из магазина Андервуда: «Если вы не погасите задолженность по вашему счету…»

Мелочь в размере 4,74 доллара звенела в кармане пальто — добыча от бутылки кьянти, которую он обещал себе никогда не раскупоривать. Он уже избавлен от переживаний по поводу продажи книг: все книги были проданы. Письмо к Грэму ушло неделю назад. Если бы брат намеревался послать ему что-нибудь и на этот раз, перевод уже должен был прийти.

«Мне следовало бы отчаяться, — подумал он. — Может быть, это и есть отчаяние?»

Он мог бы заглянуть в «Таймс». Но это так удручающе — искать работу за пятьдесят долларов в неделю и получать отказ. Но он не обижался на работодателей — будь он на их месте, он бы не нанял сам себя. Он уже многие годы был нечто вроде кузнечика. Единственной его добычей были муравьи.

Он побрился без мыла и почистил туфли до зеркального блеска. Потом надел на немытое тело белую крахмальную рубашку и выбрал с вешалки галстук потемнее. Он начал чувствовать легкое возбуждение, что внешне выражалось как ледяное спокойствие.

Спускаясь по лестнице на первый этаж, он натолкнулся на миссис Бил, которая делала вид, что подметает и без того чистый пол в парадной.

— Добрый день, или, я полагаю, для вас доброе утро?

— Добрый день, миссис Бил.

— Ваше письмо пришло?

— Нет еще.

— Смотрите, первое число не за горами.

— Да, конечно, миссис Бил.

На станции метро он подумал, прежде чем ответить кассиру: один жетон или два? Два, решил он. Все равно у него не было выбора, кроме как вернуться к себе домой. До первого числа оставалась еще уйма времени.

«Если бы у Жана Вольжана была кредитная карточка, он бы никогда не попал в тюрьму».

Воодушевив себя таким образом, он принялся рассматривать рекламные объявления в вагоне метро. КУРИТЕ. ПРОБУЙТЕ. ЕШЬТЕ. ДАЙТЕ. СМОТРИТЕ. ПЕЙТЕ. ПОЛЬЗУЙТЕСЬ. ПОКУПАЙТЕ. Он подумал об Алисе в стране Чудес с ее грибами: «Съешь меня!»

На Тридцать четвертой улице он вышел из вагона и прямо с платформы вошел в универсальный магазин Андервуда. На первом этаже он остановился у табачного прилавка и купил пачку сигарет.

— Наличными или в кредит?

— В кредит.

Он протянул продавцу пластиковую карточку. Долг увеличился.

Бакалея была на пятом этаже. Он тщательно выбирал. Коробка растворимого кофе и двухфунтовая банка кофе в зернах, большая банка тушенки, суп в пакетах, пачки с мукой для оладьев и сгущенное молоко. Джем, арахисовое масло и мед. Шесть банок тунца. Затем он позволил себе лакомства: английское печенье, сыр, мороженый фазан и даже яблочный пирог. Он не питался так изысканно с тех пор, как его уволили. Он не мог себе этого позволить.

— Четырнадцать восемьдесят семь.

На этот раз, подсчитывая сумму, продавщица занесла номер его кредитной карточки в список закрытых и сомнительных счетов. Она улыбнулась, извиняясь, и отдала ему карточку.

— Извините, но мы должны вести учет.

— Понимаю.

Сумка с продуктами весила добрых двадцать фунтов. Придерживая ее с той осторожностью, с которой вор несет награбленное мимо полицейского, он поднялся на эскалаторе на восьмой этаж, где находился книжный магазин. Его выбор книг базировался на тех же принципах, что и выбор бакалеи. Сначала классика: два викторианских романа, которые он не читал — «Ярмарка тщеславия» и «Пограничная полоса»; Данте в переводе Сэтера, двухтомная антология немецких пьес, ни одну из которых он не читал и лишь о некоторых слышал. Затем чтение полегче: сенсационный роман из списка бестселлеров и два детектива.

Он начал испытывать головокружение от потакания своим слабостям и полез в карман за монеткой.

«Орел — новый костюм; решка — ресторан „Небесный зал“».

Решка.

«Небесный зал» на пятнадцатом этаже был пуст, за исключением нескольких женщин, болтающих за кофе и пирожными. Он сел за столик у окна и попросил самые дорогие блюда, закончив кофе и фруктами. Потом протянул официантке кредитную карточку, накинув ей пятьдесят центов на чай.

Потягивая вторую чашку кофе, он принялся за «Ярмарку тщеславия». К своему удивлению, он обнаружил, что книга доставляет ему удовольствие. Официантка вернулась с его карточкой и чеком.

Так как «Небесный зал» находился на самом верхнем этаже универмага Андервуда, отсюда шел только один эскалатор — вниз. Спускаясь, он продолжал читать «Ярмарку тщеславия». Он мог читать везде — в ресторане, в метро и даже идя по улице. На каждом этаже он переходил с конца одного эскалатора на начало следующего, не поднимая глаз от книги. Он знал, что когда спустится до второго этажа, то окажется всего в нескольких шагах от турникета станции метро.

Прочитав половину шестой главы (страницу пятьдесят пять, если быть точным), он начал чувствовать, что что-то не так.

«Когда же кончатся эти чертовы эскалаторы?»

Он сошел с эскалатора, но не обнаружил признаков того, на каком этаже находился: не было также никакой двери, ведущей в универмаг. Заключив из этого, что он находится между этажами, он спустился еще на один эскалатор и обнаружил такое же непонятное отсутствие каких-либо ориентиров.

Здесь был, однако, водяной фонтанчик, и он сделал пару глотков.

«Наверное, я уехал в подвал. Однако это странно. Для грузчиков и сторожей не будут делать эскалатор».

Он подождал, стоя на площадке и наблюдая, как ступеньки медленно спускаются ему навстречу и в конце своего путешествия складываются и исчезают. Он ждал довольно долго, но на движущихся ступеньках больше никто не показывался.

«Возможно, магазин уже закрыт». Не было наручных часов, и так как он потерял представление о времени, то не мог знать ничего точно. Наконец он решил, что роман Теккерея так увлек его, что он просто остановился на одной из верхних площадок — скажем, на восьмом этаже — чтобы дочитать главу, и прочитал до страницы пятьдесят пять, не осознавая того, что не движется вниз по эскалатору.

Когда он читает, он может забыть обо всем на свете.

Таким образом, он должен находиться выше первого этажа. Отсутствие выходов хотя и приводило его в замешательство, но могло быть объяснено некоторыми странными особенностями планировки этажа. Отсутствие обозначений этажей, должно быть, является просто беспечностью администрации.

Он запихал «Ярмарку тщеславия» в сумку с продуктами и встал на решетчатую ступеньку эскалатора, идущего вниз — надо признать, с определенной степенью неохоты. На каждой площадке он отмечал свое продвижение произносимым вслух числом. При «восьми» ему стало не по себе; при «пятнадцати» он был в отчаянии.

Конечно, может быть каждый этаж занимает два пролета эскалатора. Держа эту версию в голове, он отсчитал еще пятнадцать пролетов.

«Нет».

С изумлением и как будто стараясь не замечать реальности этих, казалось, бесконечных пролетов, он продолжал свой спуск. Когда он остановился на сорок пятой площадке, его охватила дрожь. Ему стало страшно.

Он поставил сумку с покупками на бетонный пол площадки, почувствовав, что его рука очень устала держать двадцать фунтов продуктов и книг. Он отбросил соблазнительную возможность того, что «все это лишь сон», так как мир снов кажется спящему реальностью, которой он не мог просто так покориться, так же как не мог покориться реальности жизни. Кроме того, это не сон: в этом он был совершенно уверен.

Он проверил свой пульс. Пульс был быстрым — около восьмидесяти ударов в минуту. Он съехал еще на два пролета вниз, подсчитывая пульс. Почти точно восемьдесят. Два пролета заняли одну минуту.

Он может прочитывать приблизительно одну страницу в минуту, на эскалаторе немного меньше. Предположим, он провел один час на эскалаторах, пока читал: шестьдесят минут — сто двадцать этажей. Плюс сорок семь, которые он сосчитал. Итого сто шестьдесят семь. «Небесный зал» был на пятнадцатом этаже.

167 — 15 = 152.

Он находился на сто пятьдесят втором подвальном этаже. Невероятно.

Единственный удовлетворительный выход из невозможной ситуации — это трактовать ее как обычную — как Алиса в Стране Чудес. Таким образом, он вернется в универмаг Андервуда тем же путем, которым он (очевидно) покинул его. Он поднимется на сто пятьдесят два пролета по движущимся вниз эскалаторам. Перепрыгивать бегом через три ступеньки было все равно что идти по обычной лестнице. Но после того, как он поднялся таким образом на два пролета, у него совершенно сбилось дыхание.

Главное — не спешить. Он не будет поддаваться панике.

Нет.

Он взял сумку с продуктами и книгами, которую оставил на этом этаже, подождал, пока восстановится дыхание, и поднялся на третий и четвертый пролет. Отдыхая на площадке, он попытался сосчитать ступеньки между этажами, но сумма была разной в зависимости от того, считал ли он по движению или против него, вниз или вверх. Средняя сумма составляла около восемнадцати ступенек; каждая ступенька была приблизительно восемь—девять дюймов высотой. Каждый пролет, таким образом, был около двенадцати футов.

Значит, он находился на глубине трети мили под универмагом.

Когда он взбирался на девятый эскалатор, сумка порвалась на днище, где от оттаявшего фазана промокла бумага. Продукты и книги вывалились; часть из них скатилась на нижележащую площадку самостоятельно, остальное было перевезено туда движущимися ступеньками, образовав аккуратную маленькую кучу. Разбилась только одна банка с джемом.

Он сложил продукты в угол площадки, за исключением наполовину растаявшего фазана, которого он засунул в карман пальто, предвидя, что подъем займет еще очень много времени.

Физическое напряжение притупило его чувства, а говоря точнее — способность к страху. Как бегун на длинной дистанции, приближающийся к финишу, он думал только о своей главной цели, не делая попыток осмыслить то, что, как он уже решил для себя, понять было невозможно. Поднялся на один пролет, отдохнул, поднялся и отдохнул снова. Каждый последующий подъем был труднее, каждый отдых дольше. Он перестал считать площадки после двадцать восьмой, и через некоторое время — когда именно, не понял — ноги отказали и он рухнул на бетонный пол. Икры нестерпимо болели; бедра вздрагивали. Он попытался сделать несколько приседаний, но упал на спину.

Несмотря на недавний обильный обед в ресторане (если предположить, что он был недавно), его мучил голод, и он с жадностью уничтожил целого фазана, теперь уже совершенно оттаявшего. Он даже не смог бы сказать, сырой фазан или вареный.

«Так и становятся каннибалами», — подумал он, засыпая.

Ему снилось, что он падает в бездонную яму. Проснувшись, он обнаружил, что ничего не изменилось, за исключением того, что тупая боль в ногах усилилась.

Над головой, уходя вверх вместе с эскалатором, сиял ровный ряд флуоресцентных ламп. Монотонное жужжание эскалаторов, казалось, усилилось до рева Ниагарского водопада, а скорость их движения как будто увеличилась пропорционально реву.

«Меня лихорадит», — решил он. Он вскочил на свои одеревеневшие ноги и согнул их несколько раз по очереди, чтобы разогнать боль в мышцах.

На середине третьего эскалатора ноги опять нестерпимо заныли, однако ему все-таки удалось одолеть подъем. На следующем пролете он свалился. Лежа на площадке, куда привез его эскалатор, он почувствовал, что к нему вернулся голод. Ему также нужна была вода — хотелось пить; и необходимо было сделать обратное.

Последнюю надобность он мог легко — и без всякой излишней скромности — удовлетворить. Потом вспомнил про водяной фонтанчик, из которого пил вчера — такой же он обнаружил тремя этажами ниже.

«А ехать вниз гораздо легче».

Его продукты были где-то внизу. Если возвращаться за ними, он потеряет весь прогресс в подъеме, которого он с таким трудом добился. Возможно, универмаг Андервуда находится всего через несколько пролетов. Или через сотню. Ему оставалось только гадать.

Из-за голода и усталости, а также из-за того, что тщетность подъема по бесконечным пролетам опускающихся эскалаторов была, как теперь ему казалось, сизифовым трудом, он решил вернуться и поесть.

Сначала он позволил эскалатору тихо нести себя вниз, но вскоре в нем пробудилось нетерпение. Он обнаружил, что бежать вниз через три ступеньки не так утомительно, как бежать вверх. Он почти не уставал. Кроме того, когда он плыл по течению, а не против него, его прогресс, если он так мог быть назван, значительно увеличивался. Всего за несколько минут он добрался до своих продуктов.

Съев половину яблочного пирога и немного сыра, он сделал из своего пальто подобие мешка, связав рукава и застегнув все пуговицы. Теперь, держась одной рукой за воротник, а другой за низ пальто, он мог нести всю свою пищу с собой.

Он посмотрел вверх на опускающиеся ступеньки с печальной улыбкой, так как решил, с мудростью проигравшего, оставить это предприятие. Если ступеньки хотят доставить его вниз, значит он будет спускаться вниз, как в омут.

Итак, он ехал вниз, только вниз, вниз и вниз с головокружительной скоростью, слегка поворачиваясь на каблуках на каждой площадке, так что скорость его спуска почти не снижалась. Он кричал, улюлюкал и хохотал во весь голос; крики эхом отзывались в узких коридорах с низкими сводами, преследуя его.

Вниз, вниз и вниз.

Дважды он поскальзывался на площадках, а однажды не устоял после прыжка на середине эскалатора и полетел вниз, выронив мешок с продуктами, однако успел вытянуть вперед руки и со всего размаху упал на ступени, которые продолжали свой бесконечный бег вниз.

Наверное, он некоторое время был без сознания, так как очнувшись в куче продуктов, обнаружил, что у него рассечена щека и голова раскалывается от боли. Складывающиеся ступени мягко терлись о его каблуки.

Затем он пережил первый момент ужаса — предчувствие, что этот спуск бесконечен, однако ужас быстро уступил место смеху.

«Я еду в ад!» — закричал он, хотя его голос и не мог заглушить беспрерывного жужжания эскалаторов. «Это путь в ад. Оставь надежду всяк сюда входящий».

Здравый смысл, однако, был так присущ его характеру, что ни истерика, ни ужас не могли надолго овладеть им. Он опять собрал продукты, с облегчением обнаружив, что на этот раз разбилась только одна банка растворимого кофе. После некоторых раздумий, он также отложил в сторону банку кофе в зернах, для которой не мог придумать никакого применения — при существующих обстоятельствах. Он не позволил себе думать — под угрозой потери здравого смысла — ни о каких других обстоятельствах, кроме нынешних.

Он начал более аккуратный спуск. Опять принялся за «Ярмарку тщеславия», читая ее и одновременно шагая вниз по ползущим вниз ступеням. Он не позволял себе думать о глубине той бездны, в которую погружался, и сюжетные перипетии романа помогли ему отвлечься от своей собственной ситуации. На странице двести тридцать пятой он пообедал (то есть поел второй раз за день) остатками сыра и яблочного пирога; на пятьсот двадцать восьмой отдохнул и поужинал английским печеньем, макая его в арахисовое масло.

«Нужно лучше распределить оставшуюся пищу».

Может быть, если он будет рассматривать свое абсурдное положение как борьбу за выживание, как главу в своей собственной робинзонаде, то достигнет дна этого механического водоворота живым и нормальным. Он с гордостью подумал о том, что не всякий на его месте остался бы в здравом уме.

Конечно, он все еще опускается вниз… И он все еще вполне нормален… Но он выбрал цель и не отступит от нее.

На бесконечных лестничных клетках не существовало ночи и почти не было никакой тени. Он засыпал, когда ноги больше не могли нести вес тела и глаза начинали слезиться от чтения. Во сне он продолжал свой спуск по эскалаторам. Он просыпался, и его рука все также лежала на резиновом поручне, который двигался одновременно со ступенями. Тогда он осознавал, что не спит.

Как лунатик, он продолжал идти по эскалаторам дальше вниз, в эту нескончаемую преисподнюю, позабыв где-то мешок с пищей и даже так и недочитанный роман Теккерея.

Когда он начал подниматься вверх, он в первый раз заплакал. Без романа думать было совершенно не о чем, кроме как об этом, об этом…

«Сколько же еще? Как долго я спал?»

Его ноги, которые были только слегка натружены спуском, подняли его на двадцать пролетов. Потом он сломался. Снова развернулся кругом, позволив ступеням нести себя вниз.

Эскалатор, казалось, двигался теперь с большей скоростью, чем раньше, а перестук ступеней стал громче. Но он больше не доверял своим ощущениям.

«Наверное, я не в своем уме. А может, просто ослабел от голода. Все равно пища когда-нибудь кончилась бы. А голод может повредить мозгу. Оптимизм — вот выход!»

Продолжая спускаться вниз, он занялся тщательным анализом окружающего пространства, но не надеясь улучшить свое состояние, а просто из-за отсутствия других развлечений. Стены и потолки были плотные, гладкие и ослепительно белые. Ступени эскалатора имели матовый никелевый оттенок; продольные зубья были слегка светлее, а канавки — темнее. Не означало ли это, что зубья отполированы ногами? Или они так сделаны? Зубья были шириной около полудюйма и находились друг от друга на таком же расстоянии. Они слегка выступали за край каждой ступеньки, что придавало им сходство с машинкой парикмахера. Каждый раз, когда он доезжал до площадки, внимание сосредотачивалось на иллюзорном «исчезновении» ступеней, на том, как они складываются, достигая пола, и заезжают, попадая канавками в зубья, под металлическую пластину.

Он бежал по ступенькам все реже и реже, стараясь только не сбиваться с выбранного шага с начала до конца каждого пролета, и, достигая площадки, переходил (шаг левой, правой и снова левой) на следующий эскалатор, который должен перенести его на этаж ниже. По подсчетам, эскалаторы уже унесли его на много миль под универсальный магазин — на так много миль, что он начал поздравлять себя со своим невольным приключением, удивляясь, не установил ли он своего рода рекорд. Так преступник благоговеет перед своей собственной подлостью и гордится своим самым ужасным преступлением, считая его непревзойденным.

В последующие дни, когда единственной его пищей была вода из фонтанчиков, оборудованных на каждом десятом этаже, он часто думал о еде, приготовляя воображаемые блюда из оставленной наверху пищи. Он смаковал изумительную сладость меда, жирность бульона, который он приготовил бы, размешав суповой порошок в воде в пустой банке из-под печенья, лизал пленку желатина на вскрытой банке тушенки. Когда он думал о шести банках тунца, его раздражение достигало предела, так как у него нечем [было бы] открыть их. Просто встать на них было бы недостаточно. Что тогда? Он проворачивал этот вопрос в голове по многу раз, как белка, крутящая колесо в клетке, но без всякой пользы.

Потом случилась удивительная вещь. Он снова побежал вниз, быстрее, чем бежал раньше, нетерпеливо, очертя голову, без всякой осторожности. Несколько пролетов проскочили перед ним как в ускоренном кино; он едва успевал осмыслить один, как перед ним уже возникал следующий. Демоническая, бесцельная гонка — и зачем? Он бежал, как ему казалось, по направлению к куче продуктов, то ли считая, что они были оставлены им ВНИЗУ, то ли думая, что он бежит ВВЕРХ. Он бредил.

Это не могло продолжаться долго. Ослабевшее тело было не в состоянии выдерживать такой бешеный темп, и он очнулся от своего бреда, смущенный и совершенно лишенный сил. Теперь начался другой, более рациональный бред: сумасшествие, воспламеняемое логикой. Лежа на площадке и потирая порванную связку на лодыжке, он размышлял о природе, происхождении и цели эскалаторов. Однако от целенаправленной мысли было не больше пользы, чем от бесцельного действия. Разум был бессилен разгадать загадку, которая не имела ответа, у которой был только свой собственный смысл, определяемый ее существованием. Он — а не эскалаторы — нуждался в ответе.

Возможно, его наиболее интересной теорией было представление, что эти эскалаторы являлись своеобразным типом тренировочного колеса, нечто вроде колеса в беличьей клетке, из которого — поскольку оно представляло из себя замкнутую систему — не могло быть выхода. Данная теория требовала, однако, некоторых изменений в его концепции физической Вселенной, которую он всегда считал евклидовой; теперь же спуск вдоль воображаемой вертикальной линии представлялся ему замкнутой петлей. Новая теория взбодрила его, так он мог надеяться, что, совершив полный круг, вернется, если и не в универмаг Андервуда, то хотя бы к оставленным продуктам. Возможно, что в своем отрешенном состоянии он уже не раз миновал выход, не заметив его.

В его мозгу существовала и другая, весьма странная теория, касающаяся мер, предпринятых кредитным отделом Андервуда против особо крупных должников. Однако это была уже чистая паранойя.

«Теории! Я не нуждаюсь ни в каких теориях. Я должен избавиться от них».

Так, стараясь опираться на здоровую ногу, он продолжал спуск, хотя его умозаключения и не прекратились полностью. Они стали, если так можно выразиться, более метафизичными. Более туманными. В конце концов он стал рассматривать эскалаторы как объективную реальность, не требующую более никаких объяснений, чем то, которое они предоставляли ему самим фактом своего существования.

Он обнаружил, что начал терять вес. Этого следовало ожидать, так как он очень долго пробыл без пищи (судя по собственной щетине, он предполагал, что прошло больше недели). Однако существовала и другая возможность, которую нельзя было полностью исключить: он приближался к центру Земли, где (как он думал) предметы не имеют веса.

«Значит, — думал он, — я не зря страдаю».

Он открыл для себя цель. С другой стороны, он умирал; смерти же он не придавал того значения, которого она заслуживала. Не желая смириться перед очевидностью, но, в то же время, не обманывая себя и не придумывая ничего другого, он в конце концов отбросил эту проблему, пытаясь на что-то надеяться.

«Может быть, кто-нибудь спасет меня», — надеялся он.

Однако надежда была столь же механической, как и эскалаторы, по которым он ехал, и постепенно гасла.

Бодрствование и сон больше не были для него отчетливыми состояниями, про которые он мог бы сказать: «Сейчас я сплю», или «Сейчас я бодрствую». Иногда он вдруг обнаруживал себя на эскалаторе и был не в состоянии определить, то ли он только что проснулся, то ли очнулся от размышлений.

Он галлюцинировал.

Женщина в нарядной шляпке, нагруженная покупками из Андервуда, спустилась по эскалатору ему навстречу, перешла по площадке, стуча каблучками, на следующий эскалатор и уехала прочь, даже не кивнув ему.

Все чаще и чаще, просыпаясь или выходя из оцепенения, он обнаруживал, что, вместо того, чтобы спешить к своей цели, он лежит на площадке, ослабевший, размякший и даже не ощущающий голода. Затем он переползал на эскалатор, ложился на ступеньки головой вперед, опираясь руками, чтобы не упасть, и ехал вниз.

«На дно… на дно… когда я приеду туда…»

От дна, которое он считал центром Земли, будет уже действительно некуда ехать, кроме как наверх. Возможно, по другой линии эскалаторов — поднимающейся, — но лучше на лифте. Было очень важно верить в дно.

Эта идея стала такой болезненно-навязчивой и неотступной, каким раньше было стремление во что бы то ни стало подняться наверх. Его восприятие стало неясным. Он уже не мог отличить реальное от воображаемого. Думая, что ест, он часто глодал свои руки.

Ему казалось, что он достиг дна. Это была большая комната с высоким потолком. Стрелки указывали на другой эскалатор: «ВВЕРХ». На эскалаторе висела цепочка и небольшое объявление: «НЕ РАБОТАЕТ. ПРОСЬБА ПОДОЖДАТЬ, ПОКА ЭСКАЛАТОРЫ РЕМОНТИРУЮТСЯ. ПРИНОСИМ СВОИ ИЗВИНЕНИЯ. АДМИНИСТРАЦИЯ».

Он тихо засмеялся.

Потом он придумал способ открыть банки с тунцом. Он мог бы подсунуть банки под выступающие зубья ступеньки в том месте, где они уходят под пластину в полу. Либо эскалатор вскроет банку, либо банка заклинит эскалатор. Возможно, если один эскалатор заклинит, остановятся и все остальные. Ему нужно было подумать об этом раньше, но он все равно был счастлив, что додумался до этого.

«А я мог бы спастись».

Ему казалось, что его тело почти ничего не весит. Он, наверное, уже спустился на сотни миль. На тысячи.

Он снова спускался вниз.

Потом он лежал у подножия эскалатора. Голова покоилась на холодной металлической пластине; он смотрел на свою руку, пальцы которой были прижаты к зубьям решетки. Одна за другой, в идеальном порядке, ступени эскалатора въезжали под решетку (канавками под зубья) и скребли кончики его пальцев, иногда вырывая из них куски плоти.

Это было последнее, что он помнил.