И вот день настал. Первое июля 1950 года. Как я уже сказал, рабочий неявился, и было ясно, что сегодня сигнализацию не отремонтируют. К шестичасам вечера последние сомнения исчезли: экскурсовод позвонил на завод ещераз, и ему ответили, что сегодня, к сожалению, у них слишком много вызовов,но завтра ремонт непременно будет закончен. В этот день Кинкакудзи посетило около ста человек, но к шести часамтерритория храма опустела - до закрытий оставалось всего полчаса. Поговоривпо телефону, старый экскурсовод стоял возле кухни и рассеянно смотрел наогород; его работа была закончена. Моросил мелкий дождь. Он с самого утра то начинал накрапывать, топереставал. Дул легкий ветерок, и было не так душно, как обычно по вечерам.На огороде мокли грядки с тыквами, влажно чернела земля на участке, где впрошлом месяце посадили бобы. У старика экскурсовода была привычка, когда он о чем-нибудьзадумывался, двигать подбородком. При этом его плохо подогнанные вставныечелюсти пощелкивали. Каждый день он повторял посетителям одно и то же, ноиз-за этих разболтанных челюстей понимать его шамканье становилось всетруднее. Сколько раз ему говорили, чтобы он сходил к протезисту, но старикни в какую. Он стоял, смотрел пустым взглядом на грядки и бормотал что-тосебе под нос. Пошевелит губами, щелкнет челюстью, потом опять невнятнозашамкает. Наверное, ворчит из-за ремонта, подумал я. Я прислушивался к этому бормотанию, и мне казалось, будто экскурсоводсетует на то, что теперь ничего уже не починить и не исправить - ни еговставных зубов, ни поврежденной сигнализации. Вечером настоятеля посетил гость, что случалось не часто. Это былпреподобный Дзэнкай Куваи, настоятель храма Рюходзи в префектуре Фукуи"когда-то они с Досэном вместе учились в духовной академии. С ними учился имой отец. Как только преподобный Дзэнкай прибыл в Рокуондзи, тут же позвонилиУчителю, которого, конечно же, в храме не было. Он ответил, что вернетсячерез час. Гость намеревался провести у нас денек-другой. Я помнил, с каким удовольствием отец всегда рассказывал о Дзэнкае, ккоторому относился с уважением и любовью. И по облику, и по характеру отецКуваи являл собой классический образец дзэн-буддистского монаха,мужественного и сурового. Ростом он был почти шесть сяку, лицо загорелое,брови густые. Его зычный голос рокотал, словно раскаты грома. Один из послушников зашел в мою келью и передал, что отец Дзэнкайжелает со мной побеседовать, пока не вернулся Учитель. Я заколебался,опасаясь, не разгадают ли мой замысел ясные и проницательные глаза святогоотца. Преподобный Дзэнкай сидел в Зале Гостей и попивал принесенное экономомсакэ, закусывая чем-то постным. Прислуживал ему один из монахов, но теперьон удалился, и подливать сакэ гостю стал я. За моей спиной была тьма ибесшумно моросящий дождь, так что картина перед отцом Дзэнкаем открываласьне из веселых: мое угрюмое лицо, а за ним - унылый, мокрый двор. Но святой отец был не из тех, кого смущают подобные пустяки. Он виделменя впервые, но говорил просто и спокойно. Как ты похож на отца. Гляди-ка,ты совсем уже взрослый. Какое несчастье, что твой отец умер так рано. В Дзэнкае была естественность, которой не хватало Учителю, и сила,которой не обладал мой отец. Почерневшая от солнца кожа, широкий нос,мохнатые сдвинутые брови делали Дзэнкая похожим на грозную маску Обэсими изтеатра Но. Это лицо никак нельзя было назвать красивым - слишком ужчувствовалась в нем внутренняя сила, она так и вылезала наружу, нарушаягармонию черт. Острые скулы напоминали скалистые вершины, из тех, чтоизображают художники Южной школы. Но, несмотря на грозный облик и грохочущий бас, в Дзэнкае угадываласьподлинная, неподдельная доброта. Доброта его не имела ничего общего с тем,что люди обычно вкладывают в это понятие, а была сродни гостеприимнойщедрости ветвей какого-нибудь раскидистого лесного дерева, готового принятьпод свою сень усталого путника. Грубая, бесхитростная доброта. Беседуя спреподобным Дзэнкаем, я все время был настороже - боялся, что моя решимостьне выдержит соприкосновения с этой всеобъемлющей силой. У меня на минутудаже закралось подозрение, не нарочно ли Учитель вызвал в храм преподобногоДзэнкая, но я тут же отмел эту нелепую мысль - станет святой отец тащитьсяаж из Фукуи в Киото из-за какого-то монашка. Нет, настоятель храма Рюходзибыл здесь случайным гостем, он станет всего лишь свидетелем невиданнойдоселе катастрофы. Белый фарфоровый кувшинчик, вмещавший почти два го43 сакэ, опустел, ия, поклонившись настоятелю, отправился на кухню принести еще. Когда я несобратно кувшин, наполненный горячим сакэ, странное побуждение овладело мной.Я никогда и ни с кем не стремился достичь взаимопонимания, но тут вдругстрастно захотелось, чтобы отец Дзэнкай - да, да, именно он! - меня понял.Наливая гостю сакэ, я взглянул на него, и по лихорадочному блеску моих глазон сразу заметил произошедшую во мне перемену. - Что вы обо мне думаете, святой отец? - спросил я. - Что думаю? По-моему, парень ты серьезный и прилежный. Погулять,наверное, тоже не дурак. Денег, правда, у всех сейчас маловато, не то чтораньше. Эх, помню, и куролесили же мы в твои годы с Досэном и твоим покойнымотцом! - Значит, по-вашему, я самый обыкновенный? - Нет ничего плохого в том, чтобы выглядеть обыкновенным. Ты и будьобыкновенным, глядишь, и люди станут к тебе лучше относиться. Отец Дзэнкай был лишен тщеславия. Священников высокого ранга вечнопросят высказать суждение о чем-нибудь - от произведений искусства дочеловеческих характеров. Обычно они отвечают уклончиво и иносказательно,боясь ошибиться и выставить себя на посмешище. За словом в карман они,конечно, не лезут, у них всегда наготове какой-нибудь дзэнский афоризм, нопонять его можно и так, и этак. Преподобный Дзэнкай был из другого теста. Онговорил то, что видел и чувствовал, - это я сразу понял. Он не пыталсяобнаружить в предметах какой-либо тайный смысл помимо того, который сразуоткрывался его сильному и ясному взгляду. Был смысл - хорошо, нет - и ладно.И вот что больше всего покорило меня в преподобном Дзэнкае: глядя начто-нибудь или на кого-нибудь (в данном случае на меня), он не стремилсяувидеть нечто, доступное одному ему, а смотрел как бы глазами всех людейсразу. В примитивном мире объективно существующих предметов святой отец и непытался обнаружить глубокий смысл. Я понял то, к чему призывал менянастоятель Рюходзи, и на душе вдруг стало очень спокойно. До тех пор, пока яостаюсь обыкновенным в глазах других, я и на самом деле обыкновенен, и какойбы странный поступок я ни совершил, моя заурядность останется при мне,словно просеянный сквозь веялку рис. Мне казалось, что я небольшое скромное деревце, растущее возлепреподобного Дзэнкая. - Скажите, святой отец, значит, нужно совершать только те поступки,которых ожидают от тебя окружающие? - Вряд ли это у тебя получится. Но если ты и выкинешь что-нибудьнеожиданное, люди лишь слегка изменят свое мнение о тебе, и вскоре ты сновастанешь для них привычным. Человек забывчив. - Но кто долговечнее - я, каким меня видят люди, или тот я, каким я сампредставляюсь себе? - Недолговечны и тот и другой. Сколько ни пытайся продлить их век, раноили поздно всему наступает конец. Когда мчится поезд, пассажиры неподвижны.Когда поезд останавливается, пассажиры приходят в движение. Все имеет конец- и движение, и неподвижность. Последняя из всех неподвижностей - смерть, нокто знает, нет ли и у нее своего конца? - Загляните в мою душу, - попросил я. ~ Я не таков, каким вам кажусь.Прочтите истинную мою суть. Святой отец отхлебнул из чарки и внимательно посмотрел на меня.Огромное и темное молчание, похожее на мокрую от дождя черную крышу храмаРокуондзи, навалилось на меня. Я затрепетал. Отец Дзэнкай вдруг рассмеялся -неожиданно весело и звонко: - К чему мне заглядывать в твою душу? Все написано у тебя на лице. Я почувствовал, что понят, понят до самых глубин моего существа.Впервые я ощутил себя чистым и опустошенным. И в эту вновь образовавшуюсяпустоту неудержимым потоком хлынуло мужество, необходимое для совершенияДеяния. В девять часов вернулся наш настоятель. Как обычно, в сопровождениитрех монахов он обошел территорию храма. Все было в порядке. Учительприсоединился к своему другу; в половине первого ночи монахи проводили гостяв опочивальню. Затем Учитель принял ванну, называемую в обители "погружениемв воды". Наконец, к часу ночи, когда отстучал своей колотушкой ночнойсторож, в храме воцарилась тишина. За окном по-прежнему беззвучно накрапывалдождь. Я сидел на разобранной постели и ждал, когда жизнь в храме утихнет.Ночь становилась все плотнее и тяжелее, казалось, это древняя тьма давит настены моей кельи. Я попробовал сказать что-нибудь вслух. Как обычно, слово никак нехотело срываться с моих губ - словно в темноте роешься в мешке, набитомвещами, и все не можешь достать единственно нужную. Тяжесть и густой мракмоего внутреннего мира были под стать окружавшей меня ночи, и слово шлооткуда-то из черных глубин со скрежетом и натугой, как полная бадья изколодца. "Уже скоро, - подумал я. - Еще немного терпения. Ржавый ключпревосходно откроет дверь, отделяющую мой внутренний мир от внешнего. Итогда откроется простор, вольный ветер загуляет туда и обратно. Тяжелаябадья, слегка покачиваясь, поднимется из черной дыры колодца, и моему взоруоткроется бескрайняя ширь, рухнут стены потаенной кельи... Еще чуть-чуть, ивесь этот мир будет в моих руках..." Целый час просидел я в полной темноте, чувствуя себя счастливым. Мнеказалось, что с самого рождения не испытывал я такого блаженства. Внезапно я поднялся на ноги. Прокрался к задней двери Большойбиблиотеки, надел, стараясь не шуметь, соломенные сандалии и пошел черездождь по направлению к мастерской. Там не было ни бревен, ни досок, толькопахло мокрыми опилками. Здесь хранились связки соломы. Обычно отец экономзакупал сразу по сорок штук, но сейчас я обнаружил в сарае всего три. Забрав их с собой, я вернулся к главному зданию. На кухне было тихо. Нокогда я проходил под окнами покоев отца эконома, в уборной вдруг зажегсясвет. Я пригнулся. Из-за дощатой стены раздалось покашливание. Да, это был эконом. Потомдонесся шум льющейся струйки, он очень долго не кончался. Боясь, что солома отсыреет под дождем, я прикрывал ее телом. Зарослипапоротника, в которых я прятался, колыхались под дуновением ветра. В сыромвоздухе запах уборной чувствовался отчетливей. Наконец эконом кончилмочиться. Послышался глухой удар о деревянную перегородку - старика,наверное, шатало спросонья. Свет в окошке погас. Я подхватил связки соломы идвинулся дальше. Все мое имущество состояло из корзины, в которой лежали предметынехитрого обихода, и ветхого чемоданчика. Я собирался предать все свои вещиогню. Одежду, записи и разные принадлежавшие мне мелочи я упаковал заранее.Я предусмотрел все до тонкостей: те предметы, которые могли загреметь припереноске, и те, что не сгорели бы в огне - чашки, пепельницу, чернильницу ипрочее, - я засунул в подушку. Еще надо было сжечь тюфяк и два одеяла. Весьэтот багаж я потихоньку вытащил на улицу. Затем отправился к Золотому Храму- открыть заколоченную дверь. Гвозди вышли из гнилой древесины легко, словно из земли. Дверьнакренилась, я подпер ее плечом. Мокрое, трухлявое дерево нежно коснулосьмоей щеки. Дверь была гораздо легче, чем я думал. Я приподнял ее и отставилв сторону. Внутри Храма чернела густая тьма. Дверной проем оказался совсемузким, и войти можно было только боком. Я зажег спичку и шагнул в черноту.Впереди возникло чье-то лицо, и я содрогнулся от ужаса, но тут же понял, чтоэто мое отражение в стеклянной призме, прикрывавшей макет Кинкакудзи. Я остановился и долго рассматривал его, хотя медлить было нельзя. Поминиатюрному Храму, словно луной освещенному моей спичкой, метались тени,затейливая деревянная конструкция трепетала в тревоге. И снова мирпогрузился во мрак - спичка погасла. Красная точка тлела на полу, и - странное дело - я непроизвольнозатоптал ее, как тот студент, которого я принял за поджигателя в храмеМесиндзи. Я снова чиркнул спичкой. Прошел мимо Зала Сутр, мимо трех статуйБудды и остановился перед ящиком для пожертвований. Сверху он был забрандеревянной решеткой, на ней дрожали тени, и казалось, что это рябь на воде.За ящиком возвышалась деревянная статуя сегуна Ёсимицу Асикага, считающаясянациональным сокровищем. Сегун был изображен в монашеском облачении сдлинными и широкими рукавами, в руках он сжимал скипетр. В просторном воротерясы тонула маленькая наголо обритая голова с широко раскрытыми глазами.Глаза вспыхнули в темноте огнем, но я не испугался. Изваяние действительнобыло жутковатым, но я чувствовал, что власть этого сегуна, который засиделсяв здании, некогда построенном специально для него, осталась где-то там, вглухой древности. Я открыл дверь в Рыбачий павильон. Как я уже говорил, она отпираласьизнутри. Меня встретили дождь и темнота, но все же под открытым небом былосветлее, чем в Храме. Дверь заговорщицки заскрипела ржавыми петлями, и слегким порывом ветра в Кинкакудзи ворвался синий ночной воздух. "Ох,Ёсимицу, Ёсимицу, - думал я, бегом возвращаясь к Большой библиотеке. - Всесвершится прямо у тебя на глазах. Прямо перед носом у слепого, давноумершего свидетеля". В кармане штанов что-то побрякивало на бегу. Спички. Я остановился,вынул коробок и засунул в него салфетку. Бутылочка с мышьяком, и нож,завернутые в платок, лежали в другом кармане. Их я упаковал как следует. В карманах свитера у меня лежали булка, вафли и сигареты. С этим всетоже было в порядке. Теперь предстояло выполнить чисто механическую работу. В несколькозаходов я перенес весь свой багаж от задней двери Большой библиотеки в Храми свалил его в кучу перед статуей Ёсимицу. Сначала я притащил москитнуюсетку и матрас. Потом два одеяла. В третий заход - чемоданчик и корзину, вчетвертый - солому. Все три вязанки я уложил поверх сетки и тюфяка. Сетка,по моему разумению, должна была загореться легче всего, и я растянул еепошире, накрыв остальные вещи. Напоследок я сходил за узлом с негорючими предметами. Их я отнес наберег Зеркального пруда. Совсем рядом белел островок Ёхаку, над головой,укрывая меня от дождя, склонились ветви сосен. Поверхность пруда, в которой отражалось затянутое облаками небо, смутномерцала во мраке. Пруд так густо зарос водорослями, что казался продолжениемсуши, и лишь редкие блики выдавали присутствие воды. Дождь был слишкоммелким, чтобы тревожить сонную гладь. Над ней повисла пелена из мелкихкапель, и создавалось ощущение, что пруд уходит куда-то в бесконечность. Я подобрал с земли камешек и бросил его в воду. Оглушительный всплесксловно разорвал ночное безмолвие. Я весь сжался, будто пытаясь погаситьгулкое эхо. Стоило мне окунуть в воду руку, как к ней тут же прильнули скользкиеводоросли. Сначала я опустил на дно металлическую палку от москитной сетки.Затем сунул в воду пепельницу, словно хотел ее сполоснуть, и разжал пальцы.Чашки и чернильница последовали за пепельницей. Все, вода свое дело сделала.У моих ног лежала только подушка, в которой я нес вещи. Теперь оставалосьбросить и ее в груду, сваленную перед изваянием Ёсимицу. И поджечь. Внезапно я почувствовал, что страшно голоден. Этого и следовало ожидать- тело предало меня. В кармане лежали булочка и вафли, оставшиеся совчерашнего дня. Я вытер мокрые руки о свитер и начал жадно есть, не различаявкуса. Желудку не было дела до вкуса, он кричал, требуя насыщения, и япоспешно запихивал сласти себе в рот. Сердце чуть не выскакивало из груди.Утолив приступ голода, я зачерпнул из пруда воды и запил свою трапезу....До Деяния оставался всего один шаг. Длительная и кропотливаяподготовка была закончена, я стоял на самой кромке, и оставалось толькокинуться в бездну. Еще одно маленькое усилие - и цель будет достигнута. Пропасть, отделявшая меня от Деяния, была столь велика, что без трудапоглотила бы мою жизнь, но я об этом не задумывался. В этот момент я был всецело поглощен созерцанием Кинкакудзи, я навсегдапрощался с ним. Храм едва различимо темнел во мраке, его контуры угадывались с трудом.Казалось, что в том месте просто немного сгустилась чернота ночи. Лишьнапрягая зрение, мог я разглядеть силуэт Храма Очищения Водой, Грота Прибоя,сужение третьего яруса, вереницу стройных колонн... Но изящество линий,некогда так волновавшее мне душу, растворилось в темноте. Однако, по мере того как в душе оживала память о Прекрасном, знакомыйобраз все отчетливей вырисовывался на фоне ночи. В этой сумрачной форме дляменя таилась вся красота мироздания. Память воскрешала одну за другойволшебные черты, они начинали источать сияние, и постепенно Золотой Хрампредстал передо мной целиком, залитый странным свечением, не похожим ни насвет дня, ни на свет ночи. Никогда еще Храм не являлся мне в стольослепительном великолепии всех своих линий. Я будто обрел особый дарвидения, присущий только слепым. Подсвеченный собственным сиянием,Кинкакудзи стал прозрачным, и я без труда различал и фрески на потолке ГротаПрибоя, и потускневшую позолоту стен Вершины Прекрасного. Причудливые деталивнешней отделки смешались с внутренним убранством покоев. Одним взглядом могя охватить во всей полноте нюансов симметрии и контраста простой рисунокобщей композиции и сложное переплетение ее составных частей, раскрывающихосновную тему. Два нижних яруса, Храм Очищения Водой и Грот Прибоя, хоть ине были похожи, но имели одинаковую ширину и находились под одним и тем женавесом крыши; они напоминали пару схожих сновидений или два близкихвоспоминания о чем-то необычайно приятном. Существуй они по отдельности, имбы не удержаться в памяти, но так один дополнял и поддерживал другого, исновидение становилось явью, а воспоминание о приятном обретало прочностьархитектурной конструкции. Однако выше Храм внезапно сжимался, и сон,казалось, превратившийся в несомненную реальность, вновь обращался химерой,подчиняясь возвышенной философии мрачной и величественной эпохи. А высоконад крытой дранкой крышей застыл бронзовый феникс, вперившись взглядом ввечную беспросветную ночь. Но и этого было мало зодчему. С западной стороны он пристроил к ХрамуОчищения Водой маленький и невзрачный Рыбачий павильон. Древний строительвложил всю силу своего эстетического видения в этот акт.вопиющего нарушениясимметрии. Пристройка являла собой метафизическое противопоставлениеосновной конструкции. Нависший над прудом павильон был совсем мал, но онсоздавал ощущение бегства, отрыва от сердцевины Кинкакудзи. Мне онпредставлялся птицей, вырвавшейся на волю из клетки Храма, - птица взмахнулакрылами и взметнулась над прудом, устремившись к бренному, суетному иземному. Рыбачий павильон - это мост из мира упорядоченности в мир хаоса ичувств. Именно! Душа Золотого Храма начинается отсюда, с этого оборванногопосередине моста; образовав трехъярусную структуру, композиция возвращаетсяк исходной точке, и здесь душа Храма вырывается на волю. Мощная чувственнаясила, таящаяся в водах пруда, - это тот источник, из которого родилсяКинкакудзи; она создала гармоничное и безупречное в своем совершенствездание, но не смогла существовать в нем и через мост Рыбачьего павильонаснова вернулась в пруд, на родину, в бескрайнее море чувств. Мне и преждевсякий раз, когда над Зеркальным прудом дрожал утренний или вечерний туман,казалось, что здесь обитает могучая чувственная сила, создавшая прекрасныйХрам. А красота вбирала в себя все мелкие столкновения, противопоставления иконтрасты и властвовала над ними! Точно так же, как тщательно, иероглиф заиероглифом, выписывают золотой краской на темно-синей бумаге священныесутры, был воздвигнут в вечной кромешной тьме Золотой Храм; и теперьневозможно уже определить, что такое Прекрасное - то ли сам Храм, то липустота беспросветной ночи, в которую Храм погружен. Может быть, то и другоевместе? И часть, и целое; и Кинкакудзи, и окружающая его тьма. Япочувствовал, что тайна красоты Золотого Храма, мучившая меня так долго,наполовину раскрыта. Если очень внимательно рассматривать каждую изсоставных частей чуда - колонны, резные перильца, двери, фигурные оконца,загнутые утлы крыши... Храм Очищения Водой, Грот Прибоя, ВершинуПрекрасного, тот же Рыбачий павильон... отражение Храма в пруду, островки,сосны, даже лодочный причал - ни одна из деталей не будет законченной ипрекрасной, но каждая окажется предвестницей красоты всех прочихкомпонентов. Здесь не найти спокойствия завершенности. Составные части неведают совершенства, они - лишь переход к гармонии целого, лишь обещаниеочарования, что таится где-то рядом, по соседству. Одно обещание прекрасногонаслаивается на другое, и все эти предвестья не существующей на самом делекрасоты и образуют главную суть Кинкакудзи. Посулы не несут в себе ничего,кроме пустоты. Пустота, Ничто и есть основа Прекрасного. Незавершенностькаждого из компонентов сулит не красоту, а Пустоту, и в преддверии этойПустоты затейливый деревянный каркас Храма трепещет, словно драгоценноеожерелье, колеблемое ветром. И все же Кинкакудзи был вечно и неизменно прекрасен! Отзвук этойкрасоты слышался мне отовсюду. Эхо Храма звучало во мне всегда -непрекращающимся звоном в ушах, и я давно привык к этому гулу. С чем бы егосравнить, этот звук? С перезвоном золотого колокольчика, не умолкающего вотуже пять с половиной столетий? Или с пением струн бива?.. Что произойдет, если этот звук оборвется?.. Страшная усталость навалилась на меня. Фантастический Кинкакудзи всееще сиял, заслоняя реальный Храм, окутанный ночной тьмой. Перила первогояруса смиренно жались к кромке воды, а балюстрада Грота Прибоя, вознесеннаявверх деревянными опорами в стиле Тэндзику, горделиво парила над прудом.Углы крыши, подсвеченные смутными бликами, тревожно подрагивали во мраке.Близость искрящейся под солнцем или луной воды всегда придавала Храмуподвижность и трепетность. Игра живого света как бы освобождала Кинкакудзиот пут застывшей формы, и он обретал природу вечно подвижной субстанции -ветра, воды или пламени. Нет, Храм все-таки был прекраснее всего на свете! Я знал, откудавзялась эта внезапная усталость. Прекрасное в последний раз давало мне бой,вновь, как прежде, пыталось обрушить на мои плечи бремя бессилия. Опустилисьруки, стали ватными ноги. Только что меня отделял от Деяния всего один шаг,и вот я снова оказался отброшенным назад. "Я все подготовил, осталось совсем чуть-чуть, - забормотал я. - Ведь яуже представил себе Деяние, пережил его в своем воображении, так, можетбыть, этого достаточно? Все равно ничего изменить не удастся... Наверное,прав был Касиваги. Мир невозможно изменить действием, это под силу толькосознанию. Иногда сознание способно очень точно копировать действие. Мойразум именно таков. Эта разновидность сознания и делает всякое действиеневозможным... Не потому ли и готовился я так тщательно к Деянию, что вглубине души знал: совершать его на самом деле вовсе не обязательно?.. Нет,в самом деле. Действие было бы сейчас совершенно излишне. Оно существует вневсякой связи с моей жизнью и моей волей, оно стоит передо мной, словнохолодный стальной станок, ожидающий пуска. Между мной и действием нет ничегообщего: я - здесь, а там уже что-то другое, не имеющее ко мне отношения...Почему же я должен перестать быть собой и превратиться в это самое другое?" Я прислонился к сосне. Холодное и влажное прикосновение корыподействовало на меня магически. Я почувствовал, что эта леденящаянеподвижность и есть я сам. Мир застыл в вечной неизменности, в нем не быломеста желаниям, и всеобъемлющее удовлетворение сошло на меня. "Какая мучительная усталость, - подумал я. - Жар, и вялость, и неслушаются руки. Несомненно, я болен". Кинкакудзи сверкал в ночи. Я вспомнил, как в пьесе театра Но "Бродячиймонах" слепой Сюнтокумару любуется пейзажем. В вечной тьме ему вдругявляется картина захода солнца в заливе Нанива, и слепой ясно видит синее,безоблачное небо, островки и скалы, освещенные вечерней зарей... Странное оцепенение сковало меня, неудержимым потоком хлынули слезы. Яготов был стоять здесь до самого утра, пока кто-нибудь меня не обнаружит. Ия не скажу ни слова в свое оправдание... Я много говорил о том, что воспоминания обладают способностью лишатьчеловека силы, но это не совсем так. Иногда внезапно возникшее воспоминаниеможет дать могучий живительный импульс. Прошлое не всегда тянет назад. В немрассыпаны немногочисленные, но мощные пружины, которые, распрямляясь,толкают нас в будущее. Тело мое застыло в оцепенении, но в душе бродили какие-то смутныевоспоминания. Какие-то знакомые слова то всплывали в памяти, то уходиливновь. Вот-вот готовы были зазвучать, но, не успев, затихали. Эти словазвали меня, делались все слышнее, они должны были придать мне сил. "Смотри по сторонам, и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь", -вдруг отчетливо услышал я первую строчку. Знаменитое место из "Риндзайроку"!Слова полились без запинки: "Встретишь Будду - убей Будду, встретишьпатриарха - убей патриарха, встретишь святого - убей святого, встретишь отцаи мать - убей отца и мать, встретишь родича - убей и родича. Лишь такдостигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия". Магические слова сняли с меня заклятие бессилия. Все мое тело налилосьмощью. Голос рассудка еще твердил, что Деяние мое будет тщетным, нопроснувшуюся во мне силу это не пугало. Пусть тщетным, именно поэтому я идолжен его совершить! Я поднял подушку, зажал ее под мышкой и поднялся на ноги. Взгляд мойобратился к Храму. Сияние Кинкакудзи меркло на глазах. Исчезли во мракеперильца балюстрад, растаяли колонны. Погас блеск воды в пруду, и тут жепотухли блики на изгибах крыши. Ночь поглотила детали, и Золотой Хрампревратился в неясный черный силуэт... Я обежал Кинкакудзи с севера. Ноги уверенно несли меня, я ни разу неспоткнулся в темноте. Ночь расступалась передо мной, указывая путь. Я ворвался в Храм со стороны Рыбачьего павильона, через дверь,оставленную открытой. Швырнул с размаху подушку в груду вещей, сваленныхперед статуей. Сердце радостно трепетало в груди, влажные пальцы мелко дрожали. Спичкиотсырели - первая не пожелала загораться, вторая сломалась. Лишь третьявспыхнула в сложенных ковшиком ладонях. Я уже забыл, куда бросил связки соломы, и принялся высматривать их втемноте. Когда я их обнаружил, как раз догорела спичка. Я присел на корточкии чиркнул двумя спичками сразу. Пламя осветило сухие стебли соломы, по нимзаметались причудливые тени, и крошечный огонек пополз по первой из связок.Повалил дым, и пламя скрылось в его клубах, но тут же взметнулось совсем вдругой стороне, пробежав по москитной сетке. Все словно ожило вокруг. В эти мгновения мой мозг работал трезво и спокойно. Надо было беречьспички. Я осторожно зажег еще одну, подпалил вторую связку соломы и отнес еев другой угол. Вид поднявшегося пламени радовал мне душу. Во всей обителиникто не умел так ловко разжигать костры, как я. По стенам Храма Очищения Водой заплясали огромные тени. Три священныхизваяния - Амида, Каннон и Сейси - озарились багровым светом. Вспыхнулиискрами глаза Ёсимицу, за его спиной тоже заколыхалась черная тень. Я почти не ощущал жара. Увидав, как занялся ящик для пожертвований, я соблегчением подумал, что теперь, кажется, все в порядке! Я совсем забыл о ноже и мышьяке! Вдруг возникла мысль покончить с собойв охваченной пожаром Вершине Прекрасного. Пятясь от пламени, я поднялся поузкой лестнице на второй этаж. Меня не удивило, что дверь в Грот Прибоя быланезаперта, - старик вечно забывал закрыть ее. Дым полз за мной по пятам. Сотрясаясь от кашля, я кинул прощальныйвзгляд на расписной потолок и на статую Каннон, приписываемую великомуКэйсину. Грот Прибоя затягивало дымом. Я поднялся еще выше и толкнул дверь,ведущую в третий ярус. Она не подалась. Вход в Вершину Прекрасного оказался запертым на ключ. Я заколотил по двери кулаками. Наверное, поднялся страшный грохот, но яничего не слышал. Я бил и бил в закрытую дверь, мне казалось, что кто-тосейчас откроет ее изнутри. Первоначально я устремился в Вершину Прекрасного,чтобы там умереть, но теперь, когда огонь подобрался совсем близко, я ужесам не понимал, почему так яростно рвусь туда, чего ищу за этой дверью -гибели или спасения. Там, за преградой, находилась всего-навсего обычнаятесная комнатка. Я прекрасно знал, что позолота ее стен давно облупилась, нов этот миг мне грезилось, будто золото уцелело и по-прежнему украшаетВершину Прекрасного. Не могу передать, до чего жаждал я проникнуть в этузалитую ослепительным сиянием комнату! Только бы попасть туда, только быпопасть в этот золотой чертог, думал я. Я колотил в дверь изо всех сил, бился о нее с разбегу плечом, но онастояла незыблемо. Грот Прибоя уже весь был в дыму. Снизу доносилось потрескивание огня. Яначинал задыхаться и чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Но, давяськашлем, я продолжал штурмовать неприступную дверь. Наконец я со всей ясностью понял, что Вершина Прекрасного отказываетсяменя принять. Я не колебался ни секунды - повернулся и, низко пригнувшись,бросился вниз по лестнице. В густых клубах дыма я скатился на первый этаж,пробежал сквозь самый огонь и через западный выход выскочил из Храма наружу,но не остановился, а понесся сломя голову дальше, вперед, куда глазаглядят... Я бежал и бежал. Не знаю, сколько длился этот безумный бег, не помню,что было вокруг. Судя по всему, я миновал башню Кехоку, промчался подсеверными воротами, потом мимо храма Меодэн и взлетел вверх по тропинке,сквозь заросли бамбука и кусты азалий, на гору Хидаридаймодзи. Во всякомслучае, именно там, под сосной, повалился я на траву, не в силах унятьбешеного сердцебиения. Гора Хидаридаймодзи высилась прямо к северу от Храма. Меня привели в чувство встревоженные крики птиц. Одна из них пронесласьпрямо над моим лицом, отчаянно хлопая крыльями. Я лежал навзничь и смотрел вночное небо. Огромная птичья стая с криком носилась над верхушками сосен,редкие искры алели во тьме, поднимаясь все выше и выше. Я приподнялся и посмотрел вниз. Странные звуки доносились оттуда.Словно разом взрывались сотни шутих. Или захрустела суставами сразу целаятолпа людей. Самого Храма с вершины горы было не видно - лишь дым и длинные языкипламени. Над деревьями плыли бесчисленные искры, казалось, что вокругКинкакудзи поднялся вихрь из золотой пыли. Я сел, скрестив ноги, и долгосмотрел на эту картину. Окончательно придя в себя, я увидел, что все мое тело покрыто ожогами иссадинами, кое-где сочилась кровь. На костяшках пальцев, которыми я колотилв запертую дверь, запеклась кровавая корка. Как дикий зверь, ушедший отпогони, я стал зализывать раны. Сунув руку в карман, я наткнулся назамотанные в тряпку пузырек с мышьяком и нож. Размахнувшись, я швырнул ихкуда-то вниз. В другом кармане мои пальцы нащупали пачку сигарет. Я закурил. На душебыло спокойно, как после хорошо выполненной работы. Еще поживем, подумал я. 1 Мера длины, равная 3,927 км. (Здесь и далее прим. перев.) 2 Японская национальная борьба. 3 Деревянная обувь. 4 Принц Такаока (799-865) - первый японец, совершивший путешествие вИндию и Юго-Восточную Азию. 5 Дзингоро Хилари (1594-1651) - зодчий и скульптор. 6 Кэн - 1,81 м. 7 Масанобу Кано (1434-1530) - художник, основатель школы Кано. 8 В древности монахи секты Дзэн должны были поститься по вечерам и,спасаясь от голода и холода, клали на живот нагретый камень. 9 1467 - 1477 гг. 10 Соломенный мат стандартного размера. 11 Буддийский святой, достигший высшей степени совершенства. 12 Четырехструнный музыкальный инструмент. 13 Раздвижные перегородки в японском доме. 14 Стенная ниша с приподнятым полом. 15 Афористические загадки, входящие в катехизис секты Дзэн и требующиетолкования. 16 Священная книга дзэн-буддизма школы Риндзай. 17 Китайская императорская династия (618 - 907 гг.). 18 Искаж. англ.: "Джек, Дже-ек, очень холодно, очень холодно". 19 Носки с плотной подошвой. 20 Примерно 4 га. 21 Правитель Японии (1118 - 1181). 22 Район Токио. 23 Сяку - 30,3 см. 24 Священная книга школы Риндзай, содержащая изречения ее основателяРиндзая (ум. в 867 г.). 25 Усыпанная иглами подставка, используемая для укрепления Цветов викэбане. 26 Исторические хроники, поэзия, сборники изречении и дневниковаялитература, созданные в средние века монахами дзэн-буддистской секты Годзан. 27 1361 г. 28 Мифическая гора древнекитайских легенд, на которой обитали божества. 29 В японских учебных заведениях принята стобалльная система. 30 Перевод М. Лозинского. 31 Табличка с предсказанием (в синтоистском храме). 32 Нобунага Ода (1534 - 1582) - первый из объединителей Японии. 33 По древнекитайской натурфилософии, два полярных первоначала: темноеи светлое, женское и мужское. 34 1868 г. 35 1431 г. 36 1393 г. 37 1571 г. 38 1552 г. 39 1249 г. 40 1582 г. 41 Плоская подушка для сидения. 42 Игральные автоматы. 43 Го - 0,18 л.
Яков Лорбер
