МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ 11 страница

И он верил, что мужчина этот вскоре исчезнет. Как динозавр.

Динозавры ведь тоже погибли не сразу, а только через некоторое время после падения метеорита или кометы. Главным образом из‑за тьмы, которая окутала Землю. Удар привел к тому, что Земля оказалась в облаке пыли, непроницаемом для солнечных лучей. Это привело к гибели растений, отчего начали вымирать растительноядные динозавры. А это привело к гибели динозавров‑хищников, которые питались растительноядными.

Примерно так после второй бутылки кьянти убеждал он себя в том, что ее муж – динозавр – неизбежно вымрет, даже если он ведет здоровый образ жизни и питается одними экологически чистыми овощами. И то, что его не станет, окажется дополнительным фактором, способствующим всеобщему прогрессу.

Динозавры ведь тоже были излишним балластом цивилизации. Их генетическая программа – практически достоверно установлено, что генные мутации у динозавров более не происходили, – исполнилась до конца, а это грозило тем, что на планете никогда не будет людей.

И Интернета тоже не будет.

Но, к счастью, так не случилось. Упал метеорит, и динозавры вымерли, освободив место крысам. Эти сверхинтеллектуальные создания, жившие в норах и привычные к темноте, которая так эффективно уничтожила динозавров, вышли на поверхность планеты и стали быстро эволюционировать.

Так неужто он тоже является такой крысой? Нет! Уж он точно нет!

Впрочем, гипотеза с падением метеорита всего лишь одна из многих. Случалось, он с ней и не соглашался. Все зависело от количества выпитого вина.

Кроме того, ему хотелось иметь привилегию куда более весомой исключительности.

Исключительного владения ее мыслями.

Ему хотелось, чтобы она думала только о нем – когда испытывает радость, принимает решение, бывает растрогана или взволнована. Чтобы думала только о нем, когда слушает музыку, которая ее восхитила, весело смеется над анекдотом или плачет от избытка чувств в кино. Хотелось, чтобы она думала о нем, когда выбирает белье, духи или краску для волос. Чтобы только о нем думала на улице, когда деликатно отводит взгляд от целующейся пары. Чтобы единственная мысль утром, когда она просыпается, и вечером, когда засыпает, была о нем.

И он был уверен, хотя не отваживался об этом спросить, что она мастурбирует.

Слишком она была интеллигентна, чтобы не делать этого.

Только мастурбирующие женщины ясно знают, что возбуждает их, и способны попросить этого. К тому же акт мастурбации является всего лишь дополнением к истинному акту, который происходит в мозгу. Промежность является лишь сценой, на которой он разыгрывается. Он был убежден, что она мастурбирует, думая о нем. Да, это и была та желанная исключительность: быть в ее мозгу – в ее пальцах – в такой момент.

Можно ли быть ближе женщине, чем тогда, когда она разряжает напряжение своих фантазий, зная, что ей ничего, абсолютно ничего, и не перед кем не нужно изображать?

Даже если это не он целует ей лоно, все равно оно является его сценой.

И тем не менее он все чаще чувствовал, что этого ему недостаточно. Он стал замечать и в их разговорах по ICQ, и в ее мейлах, что она нашла себе modus vivendi и научилась жить (по его мнению, уютно и удобно) между двумя мужчинами – между ним и своим мужем. Каждый из них был источником совершенно разных ощущений, но в результате, ободренная тем, что Якуб совладал с ревностью или по крайней мере не выказывает ее, она перестала скрывать, что такая ситуация ей не мешает, не тревожит, не нервирует и не приводит в отчаяние.

Он мог бы спросить ее, так ли это на самом деле. Однако не делал этого, боясь, что она подтвердит его худшие опасения. Он попал в собственную ловушку: мужская гордость в соединении с впечатлительностью становилась подобна ране на ступне, которая воспаляется от хождения. А ходить необходимо.

И все же когда она в пятницу прислала ему фотографию с приема, устроенного фирмой ее мужа, и он увидел ее в его объятиях, вся эта модель исключительности рассыпалась, как карточный домик. И он вдруг осознал, что вот этот вот, с фотографии, залезает в нее пальцем, языком и пенисом, что под ним она что‑то шепчет, становится влажной и, может, даже кричит от наслаждения. И эта мысль ударила в самую рану, и он от невыносимой боли написал и отослал тот e‑mail.

А когда боль прошла, его стал жечь стыд. То, что он сделал, противоречило всей его философии, которую он с таким пылом излагал ей и которую она с таким пылом и так безуспешно оспаривала. Ведь это же он сам убеждал ее, что его, например, смешит всеобщее отождествление любви с банальным и, в сущности, комическим актом, во время которого кто‑то кому‑то куда‑то что‑то засовывает, и ежели как следует задуматься, банальность этого акта просто‑напросто ошеломляет. И это он, а не кто‑нибудь другой неизменно убеждал ее, что куда больше любви он обнаруживает во внезапном потоке энергии между зрачками.

И после этого она будет читать слезливый мейл о еще одном самце, испытывающем из‑за ревности психосоматические боли сердца и простаты?!

Он ощутил вибрацию. Это был пейджер у него в кармане. Якуб достал его и прочитал сообщение из Гамбурга.

Удалось!

Она не прочтет этот текст.

По крайней мере сегодня не прочтет.

То, что Яцек знает о ней, его не особенно обеспокоило. Во‑первых, Якуб был уверен в его молчании, а кроме того, он ни капли не сомневался, что Яцек, когда доберется до этого текста в Познани, прежде чем уничтожить, прочитает его.

У Яцека всегда было специфическое и немножко перевернутое представление о порядочности и лояльности. Он ведь мог и не сообщать ему, что знает содержание этого письма. Для Яцека прочесть чужое письмо было совершенно нормальным и естественным, но вот не сказать об этом это уже было предательством и нечестно.

Поэтому он сказал.

Яцек…

Их жизни неразрывно связала навсегда трагедия. Последнее время он часто думал о тех событиях. Иные впечатления, которые они вызывали теперь в нем, были чем‑то вроде deja‑vu того, что он много лет назад пережил в Новом Орлеане. Он помнит тот ночной телефонный звонок, как будто он прозвучал лишь вчера, а ведь прошло больше десятка лет.

Подходил к концу восьмой месяц его научной стажировки в Тьюлейнском университете в Новом Орлеане. Уже несколько недель он пребывал в состоянии непреходящего умственного и эмоционального возбуждения. Проект, над которым он работал и который составлял основу его докторской диссертации, вступил в решающую фазу. Двадцать человек в нескольких университетах по всем Соединенным Штатам писали отдельные модули уникальной программы для установления последовательности в ДНК, что даст возможность составления своеобразной генетической карты бактерии, вызывающей тиф. То был отчаянно смелый проект, и он объединил экзотических людей. Это была группа маньяков, подстрекаемых любознательностью, честолюбием и жаждой пережить одно из научных приключений, которые происходят безумно редко. Если проект удастся, он откроет путь к началу разработки карты генома человека. Той самой оригинальной формулы человека, что записана во всем известной двойной спирали ДНК.

Он был одним из тех, кто пытался создать эту формулу.

Незначительный аспирант из Польши, у которого социалистическая действительность выработала тщательно скрываемый ото всех комплекс ученого из второй лиги, вдруг оказался в команде, которая брала его с собой на финальный матч мировой суперлиги. Тренером был нобелевский лауреат из Гарварда, денег было, что снега у эскимосов, и все горели желанием принять участие в главном матче своей жизни.

Он приехал из страны, которую члены этой команды знали только по неплохой водке да по труднопроизносимой фамилии одного чрезвычайно говорливого электрика.

Они дали ему, ни словом о том не обмолвившись, три месяца, чтобы он показал, на что способен. И наблюдали за ним.

По прошествии этих трех месяцев в кабинетике, где он работал, зазвонил телефон, и Джанет, секретарша, своим сексуальным голоском, звучание которого он помнит до сих пор, сообщила ему, что с ним хочет говорить руководитель проекта профессор из Гарварда.

Начав с ним разговор, Якуб невольно встал. Профессор коварно осведомился, «не помешал‑ли он ему», а также «соответствует ли тематика его научным интересам», потому что если да, то «вы нам подходите». Якуб помнит лишь, что, охваченный радостью, он продолжал прижимать трубку к уху, когда разговор уже кончился, переживая сообщение, что «через четверть часа ему через Интернет перешлют пароль, открывающий доступ к программам установления последовательности ДНК», и что «послезавтра ему следует быть в Нью‑Йорке на заседании всей нашей группы».

Да, тот трех– или четырехминутный разговор переменил всю его жизнь.

И вот что еще: после него Якуб впервые отметил проявление у себя необычной закономерности. Радость и удовлетворенность собой, превышающие некую пороговую напряженность – а именно так и было после того разговора, – вызывали у него огромное сексуальное возбуждение. Мало того, что после разговора с профессором он не только был запредельно счастлив и запредельно горд собой, но у него наступила какая‑то запредельная эрекция. И это не имело никакой связи с тем, что уже несколько месяцев он не прикасался к женщине. Правда, он помнит, что после того многомесячного воздержания провожал взглядом любую представительницу человеческого рода, обладающую хотя бы намеком на груди, но в данном случае эта причина отпадала. И это совершенно точно, поскольку подобное происходило с ним и тогда, когда радость и удовлетворенность собой, превышающие пороговый предел, возникали у него и через несколько часов после бурного, продолжительного секса.

Он прочел все о механизме эрекции у мужчины, знал, что инициируется это явление увеличением концентрации окиси азота в крови, читал об ингибиторах энзима PDE5, о наполняющихся и опорожняющихся губчатых телах, о циклических cGMP, а также и другие безумно серьезные, умные и глубоко научные обоснования. Ему было абсолютно понятно, почему у него происходит эрекция, когда он идет по очень крутой лестнице на ленч в их институтскую столовую следом за Джанет и любуется ее ягодицами, никогда не стесненными никакими трусиками, но зато до предела обтянутыми брючками из тонкой кожи. Однако это не помогало ему понять, отчего подобное же случается с ним тогда, когда он читает статьи очень серьезных ученых, ссылающихся на его публикацию, – случается, хотя в его пустой и душной рабочей комнатенке никогда не было ничего эрогенного, кроме глубоко запрятанных в ящике под бумагами нескольких номеров «Плейбоя». Видимо, желание стать объектом восхищения и желание обладания женщиной вызывают у него идентичную реакцию. Но когда он поразмышлял над этим, то уже не так удивлялся. История трагедий, вызванных мужчинами, которые добивались желанных женщин, была столь же долгой и жестокой, как и перечень несчастий, принесенных теми, кто любой ценой добивался восхищения других людей.

Он также заметил, что эрекция, вызванная долгим любованием ягодицами Джанет, и эрекция, обусловленная тщеславием, были практически одинаковыми по интенсивности и силе внутреннего напряжения. Единственная разница заключалась в том, что Джанет могла еще усилить эрекцию, говоря что‑нибудь во время ленча. Потому что у нее был голос, от которого концентрация окиси азота увеличивалась до того, что в кровеносных сосудах прямо‑таки возникали пузырьки. Причем она ни разу не произнесла ничего умного или интересного. Впрочем, это было совершенно неважно. Джанет достаточно было заставить вибрировать свои голосовые связки, усиливая эффект движением языка и губ, и очень желательно, чтобы при этом ее губы были покусаны вследствие событий прошедшей ночи либо были интенсивно красными от помады; Джанет всегда следила за тем, чтобы хотя бы одно из этих условий было исполнено. А результатом вибрации голосовых связок вовсе не обязательно должны были стать осмысленные слова или фразы. И хотя Джанет принадлежала к тем женщинам, которые путают простейшие понятия, он обожал слушать ее.

Главное, чтобы она говорила о чем угодно своим сдобным голосом.

После того разговора с профессором, эрекция у него достигла такой степени, что он ощущал настоящую физическую боль. И он помнит, как заперся в своей комнатке, позвонил Джанет, задал ей какой‑то совершенно дурацкий вопрос, чтобы услышать ее голос, и стал онанировать. Джанет рассказывала ему по телефону какую‑то идиотскую историю, и он левой рукой закрывал микрофон, чтобы она не могла услышать, что с ним происходит, ну а правая рука тем временем делала свое дело. Когда он кончил, Джанет все еще продолжала говорить, а он с ужасом осознал, что эякулировал, воображая себе карту генома той самой тифозной бактерии.

Порой он задумывался, не было ли и это извращение обусловлено определенной последовательностью его генов в двойной спирали.

Если да, то его извращение не самой скверное. Ему были известны подобные извращения, но куда как хуже.

Когда‑то, восхищенный одной из книг Пруста, Якуб решил побольше узнать о нем. И то, что он прочел, было достаточно шокирующим. Этот маленький, тщедушный, вечно хворающий, кашляющий, экзальтированный, болезненно впечатлительный и нуждающийся в постоянной женской опеке сын аристократа признавался, что он, несмотря на впечатление, которое производил на женщин, регулярно занимался онанизмом. Главным образом, подглядывая за юношами, которые раздевались, перед тем как лечь в постель. Иногда же, когда и это не доставляло ему удовлетворения, он велел слуге принести в спальню клетку с двумя крысами, накрытую черным шелковым шейным платком. Одна крыса была большая и голодная, а вторая маленькая и ленивая от переедания. Мастурбируя, Пруст снимал платок, накрывающий клетку, и когда большая голодная крыса пожирала маленькую, эякулировал. В первый момент Якуб инстинктивно почувствовал отвращение. Но потом, поразмыслив, решил прочесть все написанное Прустом. И отвращение исчезло.

Другую последовательность генов, видимо, нес в себе красивый, любимый женщинами Джон Фицджералд Кеннеди, президент США, обретший бессмертие после своей прямо‑таки театральной гибели в Далласе. Если верить опубликованным воспоминаниям о нем, то возникает образ сексоголика с извращенными сексуальными предпочтениями. Кеннеди больше всего нравилось заниматься любовью в ванне, главным образом из‑за постоянных болей позвоночника. Его партнерша обыкновенно стояла рядом с ванной и, наклонившись, целовала и ласкала его тело. Когда приближался финальный момент – естественно, у Кеннеди, – в ванную комнату врывался телохранитель, хватал женщину за шею и притапливал ее в ванне. Та из последних сил пыталась освободиться, а Кеннеди, как утверждают авторы воспоминаний, с наслаждением извергал сперму.

Последовательность генов, ответственная за это извращение, показалась Якубу куда отвратительней, чем та, что была у Пруста.

Но тогда его не интересовали ни Пруст, ни Кеннеди, тогда он думал лишь о том, что произошло, и о том, что будет дальше. Внезапно он стал частью «нашей» группы, и с того дня установление последовательности генов тифозной бактерии стало самым важным делом его жизни.

Получив такую карту, можно будет «перевести» ее на белки, управляющие жизненными процессами, а зная биохимию этих белков, можно будет, к примеру, установить, какой ген ответственен за производство в человеческом организме допамина, недостаток которого приводит к болезни Паркинсона, а избыток регистрируется (как правило, в течение очень краткого периода) в случае возникновения состояния, обычно описываемого в ненаучной литературе как влюбленность. Мало того, что такое знание позволило бы исцелить тысячи неизлечимо больных и униженных этой болезнью людей, но вдобавок они генетически могли бы влюбляться.

Иногда, чаще всего глубоко за полночь, члены группы заказывали такси, бросали на часок‑другой «своего микроба» и устраивались в патио отеля «Дофин Нью‑Орлеан» во Французском квартале, где, потягивая пиво и слушая блюзы, строили фантастические планы, уверенные, что именно они начинают складывать гигантский паззл из генов. И они были настолько самоуверенны, что не сомневались: они его сложат полностью и целиком. И чем больше пива было у них в крови, чем больше блюза было в воздухе, тем бесспорней они верили в это.

Но сейчас, когда о генетике разговаривают чуть ли не у каждого пивного ларька, после того как она одарила мир театральным клонированием небезызвестной овечки, сейчас, после стольких лет, с нынешней своей перспективы, он воспринимает тот проект и те исследования с некоторой долей иронии и превосходства, но в то же время с задумчивостью и удивлением своим тогдашним энтузиазмом. То, что они делали тогда в Новом Орлеане, было важно, но в сравнении с тем, что делается сейчас, то была, можно сказать, детская генетика.

Но таков, очевидно, порядок вещей в науке.

Теперь уже ясно, что мы имеем дело не с одной‑единственной головоломкой.

Кто‑то рассыпал на столе больше ста тысяч паззлов.

И тогда, и сейчас он порой задумывается, а не Бог ли это сделал. Тогдашнее малое знание отдалило его от Бога. Но он заметил, что теперь, зная и понимая гораздо больше, чем тогда, он стал куда смиренней и более склонен поверить, что тем Великим Программистом все‑таки был Бог.

Вот только версии Кеннеди и Пруста ему чуть‑чуть не удались.

Сейчас‑то Якубу было совершенно понятно, что полностью эти паззлы не могли сложить несколько мечтающих о славе перебравших никотина компьютерщиков, генетиков и молекулярных биологов. Даже если бы они решили, чтобы не тратить зря время, перестать дышать и только работать и работать. Но тогда в Новом Орлеане он еще этого не знал.

И никто не знал.

Тогда он работал, как в состоянии амока, буквально пока не сваливался.

Как‑то он заснул за компьютером и свалился со стула на разбросанные на полу книжки. Поскольку жалюзи на окнах его рабочей комнаты были всегда опущены, он не различал, какая стоит пора дня. В этой комнате 4018 на четвертом этаже здания «Персиваль Стерн», где находилась их лаборатория, всегда было светло от гудящих под потолком ламп дневного света. В одно из воскресений, когда в его холодильнике остались лишь грязноватые ленточки поглотителя запахов, он уговорился с Джимом отправиться на закупки в большой супермаркет в конце улицы.

Договорился на четыре часа дня и… проспал.

А лег он спать еще до полуночи в субботу.

Ему и в голову не приходило, можно ли жить иначе Он подсознательно ощущал: нельзя. Этот проект был его жизнью. И Якуб все подчинял ему.

«В лабораторию ты не придешь, если будешь действительно очень болен. А по‑настоящему больным ты сочтешь себя только тогда, когда несколько часов будешь харкать кровью».

Так кратко и образно суммировал это индийский программист, присоединившийся к их исследовательской группе примерно тогда же, когда и Якуб.

Он задумывался, так ли работают и другие. Иногда спрашивал об этом коллег. Один из них, Януш, тоже поляк, стипендиат Фонда имени Костюшки, информатик из Торуньского университета, работавший в Куинс‑колледже в Нью‑Йорке, сказал ему:

– Старик, меня только что стукнуло, что моя малышка Яся уже в третьем классе. И завтра она получает табель, и у нее начинаются каникулы.

Вот уже несколько недель он вставал в половине пятого, совал в рот сигарету, собирал разбросанную по всей комнате одежду, заваривал кофе и приводил себя в чувство ледяным душем в ванной на первом этаже. И очень часто обнаруживал, что стоит под душем с сигаретой во рту. Одеваясь, он торопливо пил кофе, забрасывал в рюкзачок листки с заметками, написанными ночью, выскакивал и садился в машину Джима, который уже несколько минут ждал его.

С тех пор как Джим стал работать на стройке неподалеку от университета, он каждый день подвозил Якуба. Джим дожидался его всегда в отличном настроении, всегда улыбающийся и свежий, как весенний лужок. У Якуба такое его настроение всегда вызывало раздражение и недоумение. Как можно быть таким радостным в пять утра после такой короткой ночи, да еще сидя в такой машине.

У Джима был «бьюик» выпуска шестидесятых годов без кондиционера, что в Новом Орлеане воспринималось либо как признак невероятной бедности, либо как доказательство принадлежности к религиозной секте невероятно мазохистской направленности. Кроме того, задняя дверца со стороны пассажира была привязана толстой веревкой к изголовью кресла водителя, а иначе во время езды ее должен был придерживать пассажир.

Якуб садился с закрытыми глазами в машину, брал из пепельницы уже дожидающуюся его прикуренную Джимом сигарету, и они трогались. Разговаривать они начинали, только проехав несколько миль, когда Якуб окончательно просыпался. Джим знал уже назубок этот порядок и вел себя как преданный и вышколенный водитель английской королевской семьи.

Вскоре Якуб все чаще не ночевал дома, оставаясь на рабочем месте и работая с короткими перерывами всю ночь.

Так было и в ту ночь, когда позвонил Яцек.

Шел четвертый час ночи с субботы на воскресенье.

Джим был как раз у него в комнате. Он молча склонился над электронными аптекарскими весами, которые поставил рядом с компьютером. С величайшей сосредоточенностью он развешивал кокаин на порции и засыпал их в заранее заготовленные пакетики. На компьютерном столе лежали ряды запаянных полиэтиленовых мешочков с белым порошком. Каждый содержал четыре «понюшки».

Когда Джим закончил, на столе лежало кокаина на 50 тысяч долларов.

Он обошел стол, молча складывая пакетики в ободранный, помятый чемоданчик. Затем закодировал замок чемоданчика, один браслет полицейских наручников надел себе на левое запястье и запер ключом. Второй браслет был приварен к чемоданчику. Подойдя к Якубу, Джим все так же молча положил ключ от наручников на клавиатуру компьютера и только после этого произнес:

– Это и вправду в последний раз. Не презирай меня и извини.

Якуб кипел от злости. От злости на себя за то, что согласился на это. И дело было даже не в том, что он рисковал абсолютно всем, чего достиг в жизни, так как во второй раз сознательно – поскольку согласился без всякого принуждения – стал пособником торговца наркотиком; больше всего его огорчало то, что Джим так его разочаровал. Коварно воспользовался их дружбой.

Он чувствовал себя так, словно его предали.

Ведь три месяца назад Джим пообещал, что «это в первый и последний раз», что «вот сейчас он расплатится с долгами и вылезет из этого дерьма» и что «заняться этим он может только здесь, потому что никому не придет в голову, будто в Тьюлейне в генетической лаборатории крошат мел» – так он называл это свое занятие.

Сегодня же час назад, когда Джим постучался в дверь, Якубу и в голову не пришло, что тот снова явился с «товаром». Джим стоял на пороге с прикованным к руке чемоданчиком и, с трудом совладав с дрожью голоса, сказал:

– Если я сегодня ночью это у тебя не раскрошу, то уже никогда не смогу тебя подвезти. Позволь… очень прошу.

Якуб позволил.

И пока Джим развешивал, он стоял к нему спиной, молчал и кипел от злости. Он не желал на это смотреть.

Вот так ребенок наивно верит, что если он закрыл глаза, то вокруг вовсе даже не темно.

Подошел он к столу, только когда Джим закрыл за собой дверь.

На клавиатуре компьютера лежал ключ от наручников, которыми Джим для верности приковал себя к чемоданчику с «коксом», и два маленьких пластиковых мешочка с белым порошком.

Для него.

В прошлый раз, когда Джим паковал здесь товар, Якуб попробовал кокаина.

Стол уже почти весь был занят пластиковыми пакетиками, и вдруг Джим отошел от весов, снял со стены старую фотографию в деревянной рамке, сдул пыль со стекла и прогрел его пламенем зажигалки. Затем высыпал содержимое одного пакетика на просушенную стеклянную поверхность и разделил белый порошок на три ровных полоски длиной около 8 сантиметров. Закурил сигарету, достал из бумажника половинку безопасной бритвы, вставленную в деревяшку, и принялся мельчить порошок в каждой полоске. Продолжалось это около пяти минут. Потом Джим достал из кармана мятый зеленый банкнот, свернул в трубочку и вставил один ее конец в ноздрю. Наклонился к стеклу и втянул в нос целиком одну полоску порошка. Мелкие частички, что остались на стекле, он собрал смоченным слюной пальцем и растер по деснам. Потом повернулся к Якубу, протянул ему свернутую долларовую купюру и, улыбаясь, предложил:

– Попробуй. Тебе станет хорошо. Я оставлю.

И хотя Якуб наблюдал за этим церемониалом с нескрываемым удивлением, он ни секунды не колебался. Подошел к столу, сунул в ноздрю конец долларовой трубочки и втянул в себя следующую полоску. Он сразу же ощутил легкий холодок и явное онемение в носу. Потом вернулся к своему стулу перед монитором, устроился поудобней и стал ждать. Любопытство в нем соседствовало с тревогой.

Через несколько минут Якуб почувствовал, что усталость, вызванная шестнадцатью часами интенсивной работы, проходит. У него появилось ощущение свежести силы, прилива энергии. Можно было начинать следующие шестнадцать часов. А ведь совсем недавно, перед приходом Джима, он приводил себя в чувство черным как смола кофе и сигаретами. И вдруг это ощущение бодрости, как от холодного утреннего душа после долгого спокойного сна.

Это было нечто.

Маленькой дозой порошка, состоящего из 25 связанных между собой атомов, он обманул свои тело и мозг. Вдобавок он почувствовал себя сильным, блистательным и необыкновенно умным. Ему казалось, что если бы он сейчас начал писать программу, то получилась бы лучшая программа в его жизни.

И у него совершенно не было ощущения, что сейчас он не является собой. Напротив, он чувствовал, что это он, Якуб, но обретший небывалую значительность. У него пропали все страхи, опасения, исчезли сомнения и неуверенность.

Зато он всегда и во всем был прав.

Какое‑то мгновение он упивался этим чувством. И начинал понимать, что людям может хотеться как можно чаще устраивать себе подобное состояние.

Особенно слабым или тем, кому необходимо ощутить силу или по крайней мере сыграть сильного. Достаточно нескольких граммов химического соединения, хорошо функционирующей слизистой оболочки, и ты оказываешься безмерно значительным, мудрым, сильным, остроумным, приятным, красноречивым, обворожительным, сознающим свою силу человеком, именно таким, каким тебе всегда хотелось быть. Длится это обычно не более двадцати минут, стоит десятки долларов, является противозаконным, скверно действует на сердце и мозг. А к тому же через некоторое время ты чувствуешь чудовищное похмелье, какого не было бы даже после гектолитра браги.

Кокаин не вызывает никаких галлюцинаций, разноцветных снов и ощущения, будто ты паришь над росистым летним лугом, где порхают бабочки и бегают нагие нимфы.

Это совсем другое химическое соединение.

Он слишком дорог, чтобы тратить его на банальные состояния, к которым в общем‑то могут привести хорошая музыка, бутылка вина или влюбленность.

После кокаина человек видит сны о могуществе. После кокаина у него куда лучшие гены. После кокаина он – дитя куда более доброго Бога. Этого человеку не подарит никакое вино, никакая музыка и ни одна женщина. Кроме того, ничто так не превращает нормальный спокойный секс в «водородный взрыв», как выражается Джим. И это самое опасное. Нормальный секс в сравнении с посткокаиновым все равно что «любовь с манекеном из универмага в Москве или Восточном Берлине». После этого остаются чересчур хорошие воспоминания и слишком серая действительность. По словам Джима, только после ЛСД может быть лучше. «Потому что тогда ты занимаешься сексом всеми клетками, а у тебя одних нейронов миллиарды».

Якуб осознал опасность этого в тот вечер, когда Джим признался ему, что «секс без „вещества“ наполняет его паническим страхом». Он перестал быть для него реализацией желания, а стал проверкой, «может ли он еще».

«Понимаешь, – признался Джим, – без „вещества“ это все равно что запихивать слизня в щель телефонного аппарата, который несколько часов стоял на морозе»,

Якуб помнит, что когда он еще пребывал под действием кокаина, Джим, внимательно наблюдавший за ним все время, тоном знатока объявил: «Ну я же говорил, что тебе станет хорошо».

Да, ему было хорошо.

Они начали разговаривать.

Хотя они были знакомы и дружили уже свыше полугода, никогда еще им не случалось разговаривать так откровенно и искренне, как в тот раз после кокаина. Якуб давно уже хотел спросить Джима, но все никак не решался. Но теперь нерешительность исчезла, и он задал вопрос о Кимберли, про которую Джим ни разу не сказал «моя девушка», «моя женщина» или «моя невеста», но с которой всюду бывал, спал, делал покупки.

Кимберли, которую только Джим так называл, потому что остальные обращались к ней просто Ким, была студенткой Тьюлейнского университета. Она училась на последнем курсе юридического; Якуб недавно прочел в университетской газете, что она – самая лучшая студентка в истории факультета, а на факультете училось около шести тысяч студентов. Всем знавшим ее было ясно, что это вовсе не результат влияния ее отца, известного хирурга и одновременно ректора Медицинской академии при университете.

Отец очень любил Ким, но по‑своему, проявляя свою любовь в спешке, в немногие свободные минуты между дежурствами в клинике, лекциями, конгрессами, служебными командировками и проектами, в работе над которыми он участвовал. Он так любил ее, что только из‑за нее оставался в браке, ставшем, можно сказать, фиктивным, с женщиной, которая изменила ему уже во время свадебного путешествия и испытывала гораздо большую привязанность к его кредитным карточкам и коллегам, занимающимся косметической хирургией. А после того как его брат, тоже известный хирург, покончил с собой, когда открылось, что он торгует органами для пересадки, у отца Ким осталась только она. Она, талантливая Ким, которой он гордился и будущее которой уже полностью спланировал. А пока, не имея для нее времени, успокаивал совесть, покупая ей дорогие машины.