Основы построения тотальной системы

 

«Пусть это все – тщета одна, лжемудрость,

Но чарами своими хоть на время

Она смогла заворожить страданье

иль скорбь, и вызвать мнимую надежду,

могла вооружить тройною сталью

безмерного терпенья, грудь страдальца».

(Дж.Мильтон) Потерянный рай.

 

Никто не любит изучать философию. Все очень скучно, уныло, какие-то непонятные термины – экзистенция, редукционизм, трансценденция…. Но если кто-то произносит: «Слу­шай старик, да ты – философ». Вам почему-то становится приятно. Вы понимаете, что этими словами Вам хотят выразить свое уважение, хотя, казалось бы, какое уважение можно испытывать к су­хому книжному червю, отринувшему все плотские наслаждения ради так называемого «служения Истине».

Но, в том то и дело. Люди научились разделять понятия - философия, как академический курс, который необходимо прослушать, чтобы получить возможность дальнейшего обуче­ния по выбранной специальности, и философия, как набор правил, основан­ный на внутренних законах мироустройства, который помогает в решении всех важ­ных жизненных проблем. Инстинктивно, глядя на университетских преподавателей философии, мы пони­маем – это не философы, это доктора философии, как обозвал их однажды Альбер Камю. (Шопен­гауэр их еще называл – «философских дел мастера»). Многие доктора философии похожи на кассира в банке. У него на руках всегда много денег, но они принадлежат не ему. Философ, размышляем мы, должен быть неким иным, и знать он дол­жен нечто иное. Такое, что помо­гает переживать невзгоды, и не дает терять голову в минуты счастья. И еще, он должен знать ответ на любой вопрос. Подошли, спросили, и все стало ясно. Ну, хотя бы, несколько прояснилось.

Жил в древности такой мыслитель – Пифагор. Обратился однажды к нему ученик со словами: «О, sophicos!», то есть «мудрец», на что Пифагор ему ответил: «Я не мудрец, я только любитель мудрости. Всё могут знать одни лишь Боги». А любитель, по-гречески, Phil. Так и родилось слово Philo – soph. То есть, любитель мудрости. Но может быть, вся эта сцена произошла уже после того, как было озвучено слово, обозначающее любовь к богине мудрости Софии. Philo – Sophia. Кто знает? И с тех пор повелось в мире, различать лю­дей не только по полу или цвету кожи, но также и по причастности их к некоему сакральному знанию, именуе­мому философией.

В то древнее время уже существовала каста жрецов, теперь к ней добавилась и каста философов. Потом, из последней, выделится еще и каста ученых. И так, тремя колоннами, бу­дут маршировать они по миру, вплоть до нашего времени, иногда объединяясь между собой, иногда раскалываясь на непримиримые лагеря. Это – интеллектуальная элита человече­ской цивилизации. Ее коллективный мозг. Предназначенный постоянно овеществлять в предметах культуры ее самобыт­ность перед миром «неживой» природы. Вообще говоря, куль­тура – это продукт любой деятельности, любого из членов общества. Всякий, кто произнес хотя бы одно слово – уже есть культурный человек, поскольку из этого слова, произнесен­ного уникальной, неповторимой личностью, рождается Новое, идея, которая, странст­вуя по свету, завладевает умами и незаметным ручейков вливается в могучее общее знание.

Даже пьяница, умалишенный, ребенок, любым своим словом возвещают миру о вновь созданном, возникшем из их индивидуальности и потому неповторимом, творении сущего. Своим криком они уже требуют, чтобы и их слабый голос был услы­шан властителем этого мира и учитывался им при формировании объективной картины происходящего.

Не существует принципиального различия между элементами культуры. Все они, от простого восклицания до многотомного произведения великого худож­ника, суть символы не­коего метаязыка, предназначенного для сплочения отдельных индивидуумов, в единое культурное сообщество. Но одно дело, говорить о куске мяса, и совсем другое дело – говорить о Боге.

Объекты этого мира, так называемые «вещи», имеют разный содержательный объем. Например, слово любовь, уже подразумевает внутри себя некую глубину. Опросив несколь­ких людей, мы получим разные определения этого слова. Хотя, безусловно, в них будет что-то об­щее. Тут уместно вспомнить притчу о слоне и четырех слепых мудрецов. Собрались как-то четыре слепых мудреца, чтобы решить, что же такое слон? Один из них пощупал хобот, другой – хвост. Третий –массивные бивни, а четвертый – его огромные ноги. И, естественно, все они разошлись в определении представленного перед ними объекта, под названием слон, поскольку находились каждый на своей точке его ощупывания. Так и в реальности. Каж­дый человек находится в мире в определенной точке пространства-времени. Но главное, он является уникальной, неповторимой личностью, и воспринимает мир совсем не так как дру­гие. То есть, каждый из нас всегда имеет свою точку зрения на окружающий мир. И если перед нами находится предмет очень большого содержательного объема, например – вселен­ная, как мы, люди, можем договориться об одинаковом ее определении. Ведь мы рассматриваем ее с абсолютно разных позиций. Тем более, если сами находимся внутри этого предмета. И не имеем никакой возможности «отойти от нее подальше, чтобы лучше рассмотреть». Так вот, имеется определенный сорт таких вещей (слонов) о которых, вследствие их громадного содержательного объема, нельзя сказать ничего более-менее объективного. Некоторые из них мы уже назвали: любовь, вселенная. Добавим к этому – счастье, смысл жизни, долг, вера, истина и т.д… Но главным словом этого типа конечно будет слово Бог. Это объект, который внутрь себя вме­щает Все. Что о нем говорить? Остается только молиться.

Но имеется и другой сорт объектов. Объекты почти ничего внутри себя не содержащие, этакая форма без содержания. Так называемые, физические и математиче­ские абстракции. И главным из них будет математическая точка. Как не поворачивай эту точку, как не гляди на нее с каких-либо точек зрения, точка она будет только точкой, и ничем иным кроме точки. Это абсолютно объективный предмет, в противоположность абсолютно субъективному Богу. Сюда можно отнести и понятие числа, поскольку оно есть не что иное, только как совокупность точек. Множество точек. И ничего больше. Парадокс здесь состоит в том, что хотя, как и Бога, в окружающей нас реальности никаких точек и чисел обнаружить нельзя, это всего лишь логические абстракции, но, в отличие от Бога, всем разумным людям можно договориться об одинаковом понимании этих вещей. Что не удивительно, ведь они вообще не имеют никакого внутреннего содержания, а значит, глядя на них, все видят одно и то же.

И вот, на этом основании возникает культурный феномен, называемый наукой, цель которого, объединить общество на основе одинакового видения некоторых вещей и этим достичь общего согласия на какие-либо действия. Проще говоря – способствовать общественному прогрессу.

На основе математических абстракций наука строит абстракции физические, например, абсолютный вакуум, абсолютно твердое тело, равномерное движение, элементарная частица, электрический заряд и т.д. Эти «объекты» тоже имеют внутри себя мало содержательного объема, а значит, и о них возможен максимально объективный разговор. И вот, из них, как из маленьких кирпичиков, вырастает вся огромная громада научного знания.

Ведь как размышляют ученые? Поскольку о кирпичах мы договорились, видим их все одинаково, так да­вайте любой объект боль­шого содержательного объема сведем к простой сумме этих основополагающих кирпичей. И тогда мы легко разрешаем, к примеру, парадокс слона. Нам даже не нужно до него дотрагиваться, чтобы сказать, что слон – это объект, состоящий из атомов, молекул, ну и того подобного. Правда тут возникает некое недоразумение. Глядя на предметы окружаю­щего мира, я не вижу всех этих атомов и молекул, из которых те, якобы, состоят, а наблюдаю все те же, субъективно окрашенные образы этих предметов. И, чем предметы «больше», тем образы все размытее. Ученые мне говорят: – ерунда. Просто ты не умеешь наблюдать, так как это умеем делать мы. У тебя в руках нет научных инструментов для таких наблюдений. Я на словах соглашаюсь с ними, оставляя все же право последнего слова за собой.

Если мы «отдали» объекты малого содержательного объема в руки ученых, естественно, вещи с очень богатым внутренним содержанием нужно отдать другим деятелям культуры - священни­кам. У них противополож­ный подход к способам описания мироздания. Они рассуждают так. Не надо весь мир разбивать на какие-то мифические кир­пичи. Ведь, наблюдая, таким образом, мы не заметим сам феномен, а все внимание переключим на изучение его частей. Это в корне не верно. Нужно всегда рассматри­вать весь предмет целиком, не раскладывая его на части. Но тогда, получается, мы не сможем никогда создать конкретный образ предмета, поскольку, как только мы переключаем внимание на конкретные его особенности мы тут же теряем целост­ность его восприятия, в которой как раз и кроется «истинное» его лицо. Как тут быть. Смотреть на глубоко содержательный феномен и молчать. В крайнем случае, молиться на него. Да. А разговор – это ложь. Язык – это детали, которые заслоняют общую картину.

Но как возможно довести свое видение мира до зрителя без разговора с ним? И религия находит ухищре­ние. Немного поступаясь Исти­ной, она пытается выразить «тяжеловесные феномены бытия», в некоторых сугубо субъективных, но все-таки образах, о которых можно рассказать всем. Так называемых мифах. И пусть тут присутст­вуют некоторые конкретные детали, Но в целом, таинственность картины должна намного перевешивать ее «обыденную» составляющую. Потому что, чем непонятнее религиозный символ, тем больше зрителю предоставляется самому возможность «домыслить» его под себя. Под собственное мнение о всех этих вещах. Говоря другими словами, в мифах, религия дает человеку материал, из которого он волен сделать все, что пожелает. И, кроме того, наблюдение этой таинственности, всюду разлитой в природе и в предметах культуры, а особенно, в религиозных откровениях и мифах, дает человеку некую дополнительную жизненную энергию, чтобы придать ему силы для каждодневной суетной борьбы за «кусок хлеба» и «место под солнцем». Но об этом мы далее еще поговорим.

Итак, что мы имеем. Мир вокруг состоит из объектов с небольшим внутренним содержанием (или вообще без такового, как напр., точка и ее пространственный образ – число) и с очень большим содержа­нием (Бог – вме­щает внутри себя все сущее). Первые из этих объектов входят в нашу культурную среду посредством науки, вторые – посредством религии. Научные высказывания достаточно объек­тивны, то есть – одинаково понимаемы большим количеством людей, поскольку строятся на анализе поведения предме­тов, которые со всех точек зрения видятся одинаково. Рели­гия, пытаясь постичь абсолютную Истину, высказывается очень субъективно. Это не удивительно. Ведь она хочет говорить только о вещах, обладающих очень большим содержатель­ным объемом, а значит, выглядящих по-разному с разных точек зрения. И вот тут мы, наконец, подбираемся и к понятию философии. Философия, в этом контексте, это та­кой же культурный феномен, как наука или религия, но, претендующий на не­что большее, чем каждый из них. В своем описании мира она стремится соединить и научный, и религиоз­ный подход, приправив все это языком искусства. Предме­том философских размышлений становятся достаточно богатые по содержанию объекты, причем в их анализе философы претен­дуют на научную глубину. Мы понимаем, что обеих этих целей одновременно не достичь, как и не объять необъятное. Но такая попытка восхищает хотя бы одним своим вызо­вом расколдо­вать тайну, под названием реальность. «Кто хочет невозможного, мне мил.» (Гете) [5]

Философия – это ностальгия по реальности, тяга погрязшего в искусственной суете человека к настоящему, к тому, чем является и он сам. Не вещью, не богом, но – вечным собирателем вещей и ниспровергателем богов. Вся проблема философии состоит в единственном вопросе. Как выразить реальность посредством «нереальных» символов? Но принципиальная неразрешимость этого вопроса, невозможность застывшими словами описать постоянно изменяющуюся действительность, как будто не волнует, гоняющихся за призраком Истины, философов. Они все пишут и пишут свои тексты, понимая, что предмет их исследования далек от возможности его научного анализа. Хотя и его можно анализировать, раскладывать на части, на субстанции. Открывать законы их существования. Только вот подтвердить этот анализ научными данными нельзя. Вернее, не так. Любая философская система, в любом случае, обязана объяснить любые научные данные. Иначе это будет уже не философия. Ведь она претендует на то, чтобы стать основой всех наук. А как может называться основой учение, не способное объяснить то, что получено в результате научных экспериментов? Поэтому, философия оперирует в своем анализе мироустройства наиболее общими понятиями, с тем, чтобы в чистом виде их никогда нельзя было бы обнаружить экспериментально. Но они угадывались бы, как некая невидимая основа любого события, вынуждающая его происходить таким, а не иным образом.

В пример возьмем философию христианства. Сначала она была целиком основана на священном писании. В ветхом завете строго описано как был создан этот мир, кто его основатель, и каким образом происходит общение между всеми «элементами» этого мира. Из Книги Бытия известно, что на шестой день творения создал Бог разных животных и их властителя - человека, по образу и подобию своему. Для того уровня развития науки этих слов было достаточно чтобы принять подобную концепцию в качестве научной истины. Все равно ведь не проверишь. Но к 19в. накопилось много фактов, противоречащих этой концепции появления человека. И наконец, Ч.Дарвин создал теорию эволюции, которая, постепенно, завоевала умы всех здравомыслящих людей. Это стало неоспоримой научной истиной. И христианству, в лице католической церкви, надо было как-то выходить из затруднительного положения, в котором она оказалась, из-за того, что упорно отстаивала библейские постулаты. И она выпуталась. Отцами церкви было заявлено, что библия – это своего рода, знак, символ веры. Все, что там написано, надо понимать не буквально, а образно. Это не философский текст, а религиозный. Но на основе этого текста, сказали они, было создано учение, которое уже обладает всеми признаками философской системы. И оно представлено ими для всеобщего обозрения в качестве универсального средства, объясняющего любой научный факт. Это направление философии имеет название неотомизм. По латинскому имени Фомы Аквинского – христианского философа 13в.

Не будем сейчас погружаться в анализ этого философского направления. Обратимся лишь к трактовке ею факта эволюционного происхождения жизни на земле. Понимаете, говорят неотомисты, существует второй закон термодинамики, утверждающий, что все на свете движется в сторону разрушения. Повышения уровня хаоса, по-научному называемого энтропией. Но ведь жизнь-то, наоборот, по мере эволюционного процесса, все более и более усложняется. Почему? Да потому, что в ее основе лежит божественная целенаправленность. Невидимый бог в каждое живое существо, в отличие от неживого, изначально, в момент рождения, вдыхает идею его дальнейшего развития в сторону все большей гармонизации, все большей устремленности к «своему родителю». Библейский бог создал человека за один день. Это конечно сильно утрировано. Как и любой миф. В реальности же, бог до конца еще не создал человека. Он продолжает его создавать все время, все грядущие века. Постепенно, эволюционно. Но одно то, что мы люди выбираем все-таки сторону ненасильственного развития цивилизации, говорит в пользу его усилий.

Диалектически, философия видится как постоянно совершаемый переход от религии к науке, от субъективного к объективному, от веры к разуму, переход, в котором важно сохранить преемственность старого, отжившего свое, но остающегося в чувственной памяти людей, знания, и вновь открываемых, научных истин. Тут важно не уклониться в ту или другую сторону, пройти как по туго натянутому канату, и результатом этого будет произведение, в котором личный взгляд философа сольется с объективной общественной идеей, и это слияние позволит ему покинуть пределы времени и остаться навечно существовать в культурном багаже всего человечества.

Как менее значимую часть философии мы выделяем искусство, хотя, если отталкиваться только от прилагательного «искусственный», сюда можно отнести все, сделанное человечеством, за все время его существования. Но в нашем контексте непосредственно к искусству мы отнесем только человеческий «мусор». Шедевры же искусства, его квинтэссенция – это уже не что иное, как философские «тексты». Конечно, музыку Баха сложно назвать философским «текстом». Но разве это «мусор». Да, тут я видимо перегнул. Искус­ство не «мусор». Искусство – это философия, еще не достигшая высот своего обобщения, но делающая к ним первые шаги. А философия – это квинтэссенция искусства. Искусство, возведенное в квадрат.

Все вокруг искусственно, поскольку закончено, сформулировано, высказано, создано. Даже реальность – искусственна, хотя искусство – реально. И в этом смысле, искусство является тем первичным материалом, теми «словами», тем «языком», на котором стряпают свои суждения религиозно-научно-философские деятели. Просто ему недостает объективности, чтобы рассматривать художественное произведение в качестве научной теории, или – глубины, если смотреть на него, как на источник мудрости. Это – отклик рядового человека на рядовое событие. «Если кто-либо назвал что-либо искусством — это искусство».(Доналд Джадд). [4] Например, подошел к художнику человек и попросил написать его портрет. Чем будет являться этот портрет. Конечно – произведением искусства. И тут не важен уровень мастерства этого художника. Так же обстоят дела и с поэтами, и с музыкантами. Сочинил строчку поэт, продудел на дуде музыкант – вот вам и «художественное произведение». Да, что там говорить. Все, что совершает человек в процессе своей жизнедеятельности, может являться объектом его авторского права. Но нужно понимать, что, и великий философский текст, и даже научный трактат – это, прежде всего, предметы искусства, а потом уже и все остальное. Именно в таком качестве, через столетия, вытащив их из праха забвения, будут рассматривать их историки и археологи.

Попробуем теперь для наглядности изобразить некое подобие схемы вышерассмотренных видов культурной рефлексии человеческого общества. Составим систему координат, по од­ной оси которой отложим внутренний содержательный размер феномена бытия, описываемого этими видами, а по другой оси – объективность их рассказа о нем миру. Из этого ри­сунка уже все ясно. Там, где предметы предельно тотальны, где нельзя «по определению» договориться об их одинаковом понимании – там главенствует религиозный способ изображения действительности, где максимальная объективность, где все примерно одинаково понимают представлен­ную им картину – там наука, а в промежутке между ними философия, и, как ее менее значимая часть – искусство. Конечно, все это предельно идеализировано. В реальности, каждый из вышеперечисленных видов культурной деятельности пытается рассказать всем обо всём. Но только проще всего, у священника получается почему-то рассказ о боге, у ученого – об атомах, а у писателя – об обыденных вещах, окружающих человеческое существование. Религия, наука, философия, искусство – у каждого из них свой язык для описания объектов этого мира, и лучше всего он работает внутри их «личной» территории на пространстве культуры. Там он более понятен. Доводы, приведенные на нем, более аргументированы. А попытка выйти за пределы области его удачного применения, в другое культурное поле, какой бы талантливой она ни была, будет рассматриваться творческими деятелями, работающими в этом культурном поле, как вероломное нападение на принятую здесь систему ценностей. И их ответ на это, я думаю, будет адекватен.

Итак, мы выделили философию, как особый вид интеллектуальной деятельности, отличный и от науки и от религии, целью кото­рого является рассказ обществу о значимых явлениях сущего, причем рассказ этот должен вестись со всей строгостью научного исследования. А как строится научное исследование? У ученого изначально имеется, пока не связанный между собой, набор неких научных данных. Он пытается связать их в некоторую, логически обоснованную общую схему, в которой, каждому из данных, стано­вится в соответствие определенный элемент этой схемы. Затем приходят новые научные данные. И если они укладываются в рамки предложенной схемы, если им отыскивается на ней соответствующие элементы, такая схема обретает уже статус теории, с которой вынуждено считаться все научное сообщество. Так как философия – не наука, теорию здесь не построишь, но необходимо и здесь, чтобы привлечь внимания рационально мыслящего человека, выстроить особую схему, картину мироздания, состоящую из неких элементов, логически связанных между собой. Причем эта тотальная схема, называемая еще философской системой, должна распасться на 3 более мелких схемы, раскрывающие общие аспекты этой системы, ее конкретные проявления и ее индивидуальные особенности. Только тогда общественное сознание может принять эту систему в качестве образца высокохудожественного творчества.

Возьмем такой пример. Создание проекта некоторого механизма. Сначала на бумаге или на экране компьютера мы делаем общую функциональную схему работы этого устройства. На данном этапе нам не надо разрисовывать каждый винтик, соединяющий части нашего механизма. Главное здесь, выделить основные детали механизма и определить связи, возникающие между ними в процессе его функционирования. Это нужно для понимания принципов его работы. Нужно показать, что эти принципы строятся на известных логических основаниях и могут быть воплощены в конкретном устройстве. Если на этом этапе у нас получился, к примеру, вечный двигатель, то какой смысл нам продолжать дальше работу, если наша задумка противоречит всем законам физики. Затем мы создаем конструкцию нашего механизма. Мы делаем детальный чертеж всех его частей. Вплоть до самых мельчайших. Это необходимо чтобы по нашим чертежам другие люди смогли воспроизвести его на их инструментальном оборудовании. И наконец, мы делаем спецификацию нашего проекта. То есть, мы выбираем конкретные материалы, из которых должны выполняться его детали. Тут уже мы вносим некоторый простор для индивидуального воплощения нашего проектного решения. Материалы, имеющиеся у нас под рукой, могут отсутствовать у других и наоборот, хотелось бы применить в нашем устройстве определенный материал, но в данный момент он нам недоступен, хотя другие вполне могут его использовать. Поэтому иногда мы даже не указываем тип самого материала, а указываем только пороговые значения некоторых его физических характеристик ниже или выше которых отклоняться нельзя. Все, наш проект готов. Теперь все могут, поняв принципы функционирования предложенного механизма, изготовить его из подручных материалов и пользоваться им в решении собственных насущных задач.

То же самое должно происходить и при построении философской системы. Сначала мы должны представить так называемый, логоцентрический план обозрения сущего. Он выполняется так. Мы сами как бы выходим за пределы нашего мира и оттуда его наблюдаем подобно тому, как физики наблюдают на своих ускорителях поведение малейших частиц вещества, «забывая» что сами они, и их наблюдательные приборы, также состоят из этого же вещества. В философии такой акт называется трансценденцией. Оторвавшись ото всей, окружающей нас в данный момент конкретики, «взлетев над суетой человеческого муравейника» тут, мы должны сделать как бы фотографический снимок всего сущего «сверху», и, опираясь исключительно на логику, показать его элементы и основные связи, возникающие в процессе его функционирования. Нам легче, чем инженерам-конструкторам, у нас меньше ограничений, да, наверное, их и нет совсем, поскольку, мы ограничены только логикой, а логика – это такой язык общения рационально мыслящих людей, на котором объяснить можно все что угодно.

На второй стадии нашего философского проекта мы должны описать внешний мир, видимый изнутри человеческого тела. Так называемый, антропоцентрический план обозрения сущего. Ведь то, что мы логически объяснили мир, никак не объясняет нам, почему в нашем конкретном опыте мы не наблюдаем все эти общие субстанции, а имеем дело лишь с данными собственных органов чувств, с помощью которых мы можем только ощущать близлежайшую окружающую реальность. То, что мы лично видим вокруг, это для нас абсолютная истина, а не какие-то абстрактные рассуждения об общих законах строения вещества. И поэтому, чтобы придать нашей философской системе более законченный вид, нам нужно общую логически обоснованную схему наполнить конкретным содержанием. Через наш личный опыт взаимодействия с миром найти и показать примеры того, что общая схема верна. Надо воплотить ее в живую конструкцию, которую может воспроизвести каждый человек у себя в мозгу. И повернувшись по сторонам, тот с удивлением обнаружит ее в окружающих его вещах и их взаимоотношениях друг с другом. И несомненно уверится в том, что действительно, общая схема работает и в условиях его личного общения с окружающим миром.

Но не все так просто. Дело в том, что все люди по-разному ощущают этот мир. И связано это с уникальным строением органов чувств каждого человека. Кто-то хуже слышит, но лучше видит. Кто-то, наоборот. Есть дальнозоркие люди, есть близорукие. Медиумы, экстрасенсы, чревовещатели и т.д. То есть, мир внутри человека, это совсем не мир вокруг его. Он искажен, опосредован человеческой индивидуальностью, уникальностью строения конкретных органов чувств. И как нам рассказать другим о нашем личном опыте, если то, что мы видим, другие могут и не видеть. Да и то, что мы видим сами, может в реальности и не существует, а это просто результат ее искажения в нашем мозгу. Ведь, как известно из физики, свет преломляется, проходя через среду. Так «преломляется» и реальный мир, а то, что мы видим, есть не что иное, как его образ, впечатанный в наше сознание, застывший, а значит, уже не живой. Что же делать?

Есть нечто, внутри каждого человека, что не искажает окружающую реальность, поскольку между нею и им нет никакого посредника. Это нечто называется Я. А мир, видимый изнутри этого Я, будем называть эгоцентрическим планом обозрения сущего.

Я не может видеть или ощущать. Оно только чувствует. А как можно усомниться в собственных чувствах? Я испытываю страх. И значит, существует что-то, что меня страшит. Это не подлежит сомнению. Другой, находясь в этом же месте, будет радоваться. И это тоже для него будет несомненно. А что в реальности? С этого плана рассмотрения мира, реальность – это не «научная» реальность, рассматриваемая с высот логоцентрической трансценденции, а реальность «религиозная», то есть, некоторое внешнее Я с которым непосредственно общается Я внутреннее. Казалось бы, этот взгляд на сущее излишен. Но мы должны показать полную картину, иначе это будет уже не философия. Аппелировать нужно не только к разуму, но и к чувствам.

Три вышеперечисленных плана обозрения мира всегда прослеживаются в любом высказывании, в любом тексте, в любом культурном проекте. Где-то, явно. Где-то, неявно. Где-то, с преобладанием чего-то одного. Где-то – другого. Их можно определить еще иначе: 1. Общее представление о предмете путем определения его относительно некоторого, одинакового для всех, знания. 2. Его конкретные отличия от «соседей», и 3. Чисто субъективное настроение, которым окрашено восприятие предмета.

Очень яркий пример подобного разделения описания существующей действительности на три разных точки его обозрения дает нам библия. Тут вводится как бы три «наблюдателя», «контролирующих» жизнь людей на земле. Первый, Бог-отец, смотрит на всех с небесной высоты. В нем самом нет ничего человеческого и поэтому его Суд абсолютно беспристрастен. Второй, Бог-сын, одной своей частью, принадлежит людям, и живет он не где-то там, а здесь, вместе с нами. И поэтому неудивительно, что разговор свой он строит на основе притч. Общее «видение ситуации» он всегда облекает в показ конкретного события, происходящего с конкретными людьми. И, наконец, третий «наблюдатель», Бог-святой дух. Он ничего не говорит, не судит, но придает духовность всем нашим поступкам. То есть, дает нам окончательную уверенность в необходимости их совершения.

Исторически впервые, человечество взглянуло на окружающий мир, как это ни странно, именно логоцентрически. И отражением этого процесса в феноменах культуры стала древняя натурфилософия. Человек жаждал действий. Но он был одинок в этом суровом мире, перед игрой разъяренных стихий. Кто-то, самым необъяснимым образом, сжигал пожарами его жилища, затоплял наводнениями его посевы, покушался даже на саму его жизнь, острыми клыками диких животных. Чтобы действовать в таких, сугубо неопределенных условиях, нужна была простейшая, самая примитивная схема, связывающая приход одного события с окончанием другого. Но одного факта существования такой схемы было мало. Необходимо, чтобы она стала объективной, «истинной», чтобы одинаково интерпретировалась всеми его соплеменниками, ибо только вместе, сообща, преследуя одну и ту же, единую для всех цель, они смогли бы противостоять ужасу окружающей неопределенности. Попытка избежать этого ужаса в бессознательных ритуальных телодвижениях, была заменена разговором с ним, олицетворенным в образах богов, разговором, ведущемся на единственном предназначенном для этого языке, понимаемым всем существующим, поскольку оно существует объективно – на Логосе. Но история продолжалась. Количество знаний, добытых при помощи Логоса, становилось все больше, и постепенно единая натурфилософия стала распадаться на ряд более узких областей, называемых науками, что было вызвано усиливающейся специализацией богов, с каждым из которых нужно было говорить по-своему, в соответствии с его индивидуальным характером. Единый, общий для всех, мир стал делиться, но не просто на части, а на определенные, поименованные части, и этим фактом, пока еще внешне не осознанным, в культурную рефлексию была введена антропологическая проблематика. Один гражданин полиса теперь стал ремесленником и начал рассматривать мир с точки зрения созидателя, другой же – воин, рассматривал его, как разрушитель. Третий же стал философом и занялся тем, чтобы приводить к общему знаменателю, крайние точки зрения. Аппелируя к непререкаемой достоверности логоса, он, в то же время, оставлял в своих произведениях некоторые неясности, пробелы, чтобы каждый конкретный слушатель мог заполнить их по своему желанию, именами любимых богов. Вот эти вот, вызванные к жизни стремлением обобщить разорванное временем знание, неясности, допускающие толкование одного и того же явления с разных, подчас противоположных позиций, взяли на вооружение софисты, а потом и схоласты, и так смутили своими эклектическими взглядами общество, что оно все больше отворачивалось от философии, ища убежище в религиозном мировосприятии. Так называемые «приверженцы истины» - софисты первыми смутным образом почувствовали, что убедительность отвлеченных рассуждений усиливается, если в их ткань включить кругозор конкретного человека, который, тем самым, как бы оспаривается на его же собственном, «родном» языке. Иначе говоря, в своих монологах они обращались не к какому-то высшему авторитету, мифическому Богу-Логосу, а к конкретной толпе, с которой, в данный момент они имели дело, и с позиций которой они пытались нарисовать выгодную им, общую картину. Стараясь получить как можно больше выгод от неожиданного открытия, софисты, в своих произведениях, намеренно затушевывали этот прием, объясняя, неизбежно возникающие в этом случае противоречия, либо недостаточным познанием природы, либо, хуже того, ошибочным ее познанием другими, в отличие от собственной непогрешимости. Так продолжалось до тех пор, пока Декарт не сформулировал свой знаменитый тезис: «Мыслю, следовательно существую». Этим в европейскую философию официально была введена антропологическая проблема.

Добившись превосходства над природой, человек впервые ощутил себя, не пассивным зрителем, а активным участником происходящих событий. Он осознал наконец свою независимость от толпы и понял, что знание одних лишь общих закономерностей, не преломленных в свете конкретной ситуации, не позволит ему добиться успеха в ежедневном субъективном опыте. Труды английских эмпиристов были первым, систематическим изложением нового, антропоцентрического взгляда на мир, взгляда на мир изнутри человеческого тела. Если трансцендентная, логоцентрическая философия давала руководство к коллективному действию, путем объединения отдельных, разрозненных усилий в единый, общий кулак, то эмпиризм учил, как, в результате этого действия сохранить собственную индивидуальность, то есть практически, а не в одних лишь заумных мечтах, совершить задуманное, совершить его так, чтобы результат предприятия вел не только к общественной, но и к личной выгоде.

Поясним сказанное на простом примере. Некто, прежде чем сесть за карточный стол, должен, по крайней мере, знать правила игры. Вступив же в саму игру, он с удивлением обнаруживает, что, для того чтобы выиграть, необходимо, кроме формальных теоретических правил, знать и пользоваться иными, практическими навыками, которые приходят, лидо с опытом, либо могут быть объяснены знающим игроком непосредственно в ходе самой игры.

Платон, дополненный Аристотелем, Кант – Юмом и Локком, эти системы стоят уже ближе к образу абсолютно убедительной схемы, поскольку, общее знание в них, соединенное с нюансами его конкретного применения, апеллирует не только к априорной человеческой логике, но и к апостериорному человеческому опыту.

И все-таки, впервые открывшая субъективность, антропологическая теория, рассматривала субъекта только лишь в человеческом обличье. Формирующее человека начало, виделось ей только вкупе с биологическим, объективно выраженным, его содержанием. Схваченное понятиями; сознание, разум, рациональность, это начало прочно ассоциировалось с работой головного мозга, где, как считалось, и расположено то, что обычно называют человеком.

Но всякий субъект, субъект лишь постольку, поскольку он абсолютно неопределен. И значит человек, как существо биологическое и разумное, подчиняющееся известным физическим закономерностям не может быть никаким субъектом. И значит, убеждая человека, антропология убеждала не субъекта, а только его рациональную оболочку. «Чистого» же субъекта может убедить лишь «чистая» субъективность. Сердце ищет не истины, но красоты. И в 19 веке появилась наконец система, обращающаяся не только к человеческому в человеке, но и к его нечеловеческим основаниям. Немецкий идеализм, внешне добиваясь тотально-логического осмысления мира, неосознанно внес в философию проблему «чистой» субъективности. Неудивительно почему Шеллинг, к примеру, искусство ставил выше философии – ведь оно взывает не только к разуму, но и к чувствам. «Хотя философия достигает величайших высот, но в эти выси она увлекает лишь частицу человека. Искусство же позволяет добраться до этих высот целостному человеку». (Ф.Шеллинг) [6]

Что подразумевается под реальным субъективным опытом? Конкретная окружающая обстановка? Нет. Это, абсолютно неопределенное никакими законами, настроение, окрашивающее конкретную окружающую обстановку, в тот или иной объективный цвет. Строгой, логически неопровержимой определенностью, субъекта не убедишь. Нужно войти не только в его объективное положение, но и в его субъективное настроение, не только в разум, но и в сердце, чтобы, говоря с ним на одном языке, направить вектор его понимания в требуемую сторону. Осознанием этого прозрения в масштабах культуры стала эгоцентрическая проблема,