Наука как момент трудового процесса

Булгаков полагает, что наука рождается в трудовом процессе, из практической нужды, ей свойственен прагматизм. Теоретическая ориентировка в лице науки — необходимое средство в хозяйственном отношении к миру. Определяя суть хозяйственной деятельности, Булгаков отмечает как наиболее значимую её черту отчуждённость и взаимную непроницаемость субъекта и объекта в момент начала этой деятельности. В процессе трудовой, практической деятельности субъект внедряется в объект, выходя в него из себя, ассимилируя его в себе, делая его для себя прозрачным и проницаемым. “Но для того, — пишет Булгаков, — чтобы мог совершиться такой акт завоевания субъектом объекта, победы жизни в отдельном ли акте или в целом общественно-историческом процессе, надо, чтобы ранее объект противостоял во всей своей отчуждённости, непроницаемости, объектности, во всей своей множественности и хаотичности. Готовясь сделать прыжок или опустить рабочую руку, субъект готовится, примериваясь, как тигр перед охотничьим прыжком, и на мгновение застывает в этой позе. Пусть это будет краткое мгновение, но оно существенно и неустранимо во всём процессе: оно — его часть и понятно только как часть, но в то же время оно имеет и известную законченность в себе, или цельность. При этой подготовительной позе жизни всё внимание переносится на объект, субъект как будто совершенно исчезает, прячется, остаётся только изучаемый объект. Это и есть чистая научность, научное отношение к миру”^[1].

Наука, подчёркивает Булгаков, есть только момент жизни. Наука неизмеримо уже жизни, эта последняя есть живая, непрерывно осуществляемая субъект-объектность, субъект и объект выступают в их полярности и в их живом единстве, причём это единство выражается не в научном познании, а в хозяйственной деятельности. Наука же только объектна, безличностна, и это является её достоинством. Научный подход к миру предполагает, что мир — это соединённые между собой механическими законами объекты. “На что бы наука ни направила свой фонарь, — пишет Булгаков, — все живые краски от него блекнут, лица мертвеют, как при солнечном затмении, и природа превращается в мёртвую пустыню с анатомическим театром. Жизнь бежит, потому что ей негде поместиться в этом царстве теней, бессубъектных объектов, овеществленных абстракций, и самая жизнь рассматривается здесь тоже лишь как объект, т.е. как механизм или машина. Научно понимать жизнь значит механически её истолковывать, значит превращать организмы в машины...”^[2].

Булгаков стремится показать ограниченность науки, пределы её возможностей. Научное отношение к миру есть отношение к миру как к механизму, и в этих своих границах царство науки неприступно и не допускает никаких вторжений. Трудность Булгаков видит в необходимости решить вопрос, может ли это царство науки охватить весь мир, есть ли что-то вне этого царства, что окружает его и отлично от него. Наука, по мнению Булгакова, не схватывает всего разнообразия мира, его множественности.

В рассуждениях Булгакова о науке имеются два хода мысли. С одной стороны, он говорит о том, что наука весь мир омертвляет, механизирует и таким образом делает возможным его научное изучение, без которого, в свою очередь, невозможна практическая, хозяйственная деятельность. В этом случае речь идёт о всём мире, который рассматривается как механизм, и тут трудно говорить о чём-то, находящемся за пределами предмета изучения науки: что бы там ни находилось, это что-то может с позиций науки быть рассмотрено как механизм, а следовательно, как входящее в поле зрения науки. Границы науки здесь обозначаются не предметом изучения науки (с точки зрения предмета наука безгранична, всё может стать предметом её исследования), а подходом, установкой, отношением к миру: мир (весь мир) можно рассмотреть как механизм, и мир (опять-таки весь мир) можно рассмотреть как живой организм. В первом случае мы и будем иметь дело с наукой. “Признание природы за механизм, пронизанный единой причинной связью..., есть в известном смысле методическое основоположение науки, хозяйственный подход к природе, чтобы узнать её “тайны” и “секреты”...”^[3].

С другой стороны, Булгаков спрашивает о том, что находится вне и вокруг науки, за пределами той области, где наука вырезает из живого организма куски действительности, устанавливает в них механическую закономерность, чтобы быть в состоянии ориентироваться в природе. Затем наука из этих отдельных кусков опять складывает мир природы, но природа может получиться уже только мёртвая. Природа не даётся науке живою, природоубийство происходит на самом пороге науки, ещё за пределами её царства. Именно поэтому сами учёные не замечают, что та действительность, с которой они имеют дело, уже препарирована, что её нельзя приравнивать к действительности вообще. По мнению Булгакова, в данном случае научной методологии неправомерно придаётся онтологическое значение. Здесь Булгаков, хотя он и возражает против онтологизации научной методологии, сам всё-таки проводит границу науки по линии раздела между действительностью “научной” и действительностью “вообще”. Уже нет речи о всей природе как возможном объекте научного изучения, говорится о “кусках” мира природы, которые “окружены” территорией, не подвластной науке. Булгаков исходит здесь из того факта, что учёный изучает обычно какую-то область природного мира, какую-то его часть, и целое природы складывается из этих частей.

В первом случае наука является подготовкой к хозяйственной деятельности, поскольку представляет мир как отчуждённый от человека механизм, подчиняющийся причинно-следственным закономерностям, принимая во внимание которые можно вовлечь мир в трудовую жизнь человека. Во втором случае наука характеризуется Булгаковым с точки зрения её способности вычленять отдельные части природы, подвергая их научному анализу и предлагая в качестве объектов трудовой деятельности: ведь в процессе этой деятельности человек не может иметь дело сразу со всем миром, в хозяйственной жизни человек имеет объектом своего труда всегда какую-то часть природы. Наука, таким образом, является как бы стартовой площадкой хозяйственной деятельности, в ней воплощаются, по мнению Булгакова, и постановка цели, и продумывание путей её достижения.

В то же время само научное мышление стимулируется состоянием дел и потребностями хозяйственной жизни. Практические мотивы и жизненные интересы повелительно останавливают внимание на определённой стороне жизни и вызывают к существованию соответствующие научные идеи. Чисто теоретического знания в действительности не существует, пишет Булгаков, такое знание — лишь абстракция, оно существует только в конкретном единстве действия как его момент, оно входит в трудовой процесс жизни, в хозяйство. Причём научная картина мира как механизма есть лишь как бы моментальная фотография, подобная фотографии волны, сделанной в момент её наивысшего подъёма. Ясно, пишет Булгаков, что это положение волны понятно лишь в сопряжении с предыдущими и последующими моментами в её жизни, но совершенно непонятно из себя самого. Таким же образом и научная картина мира как чистого механизма выражает момент созерцания перед действием, наибольшую полярность субъекта и объекта, их противостояние, за которым следует слияние, отождествление, к чему, собственно, и сводится любой хозяйственный акт. “Раскрываемый наукой механизм природы, познание её закономерностей открывает возможность для организующей, хозяйственной деятельности”^[4]. Булгаков поясняет свою мысль таким образом, что поскольку человек не творит из ничего, то он должен иметь перед собой механизм как материал для своей деятельности, как точку опоры.