Выводы, полученные в результате анализа

В последних своих формулировках, скажут мне, вы нарушили обещание по возможности четко и убедительно описать историцистскую позицию, прежде чем подвергать ее критике. Из них следует, что склонность историцистов к оптимизму или активизму не согласуется с результатами самом историцистского анализа. Таким образом, мы должны обвинить историцизм в непоследовательности. Но разве честно, занимаясь изложением, иронизировать и критиковать?

Не думаю, чтобы этот упрек был справедлив.

Только оптимисты и активисты (и лишь во вторую очередь историцисты) воспримут мои критические замечания как враждебные. (Ведь многих привлекли в историцизме именно оптимизм и активизм.) Что касается иторицистов, то для них мои замечания представляют собой не критику историцистских концепций, а критику попыток соединить историцизм с оптимизмом или активизмом.

Как несовместимые с историцизмом критикуются, конечно, лишь некоторые наиболее экстравагантные формы активизма. В отличие от натурализма, историцизм поощряет деятельность, подчеркивая изменение, процесс, движение; конечно, не все виды деятельности он одобряет как оправданные с научной точки зрения; из них многие являются нереалистичными, и их неудачу можно предсказать с помощью науки. Именно поэтому, скажет историцист, и устанавливаются пределы том, что именно считать "полезной" деятельностью; и учитывать наличие этих ограничений необходимо для ясном анализа историцизма. Можно было бы сказать, что цитаты из Маркса (приведенные в предыдущей главе) не противоречат друг другу, но находятся в отношении дополнительности; и если вторая (и более поздняя) цитата кажется слишком "активистской", то подобающие границы [ее активизму] устанавливает первая цитата; если вторая привлекает сверхрадикальных активистов к историцизму, то первая напоминает о надлежащих границах любой деятельности (даже рискуя утратить симпатии радикалов).

Так что здесь нет никакой нечестности, я просто расчищаю почву в отношении активизма. Точно так же не следует считать враждебной критикой другое мое замечание (что оптимизм историцистов опирается на веру, поскольку разуму отказывают в способности создать лучший мир). Враждебной она покажется только оптимистам или рационалистам.

Для последовательного историциста этот анализ послужит полезным предупреждением против романтического и утопического характера как оптимизма, так и пессимизма, а также рационализма. С точки зрения историцизма, научный историцизм должен быть независимым от таких элементов; существующим законам развития следует просто подчиниться — точно так же, как мы подчиняемся закону тяготения.

Историцист может сделать еще один шаг, добавив, что самым разумным было бы изменение системы ценностей так, чтобы она соответствовали предстоящим переменам. В этом случае мы пришли бы к такой форме оптимизма, согласно которой любое изменение окажется изменением к лучшему, если судить о нем исходя из этой системы ценностей.

Некоторые историцисты не только придерживались такого рода идей, но и развивали их во вполне последовательную (и распространенную) моральную теорию: морально благим является то, что прогрессивно, т. е. то, что обгоняет свое время и соответствует стандартам поведения, которые только еще будут приняты в следующем периоде.

Эта историцистская моральная теория — назовем ее моральным модернизмом или моральным футуризмом (им соответствует эстетический модернизм или эстетический футуризм) — хорошо согласуется с антиконсервативными характером историцизма; ее можно рассматривать и как ответ на вопросы о ценностях (см. раздел 6, "Объективность оценка").

Больше тот, в ней содержится указание на то, что историцизм (исследуемый нами только как методологическая концепция) можно разработать и развить в полновесную философскую систему. Иначе говоря, вполне вероятно, что историцистский метод возник как часть общей философской интерпретации мира.

С точки зрения истории (не логики), методологии обычно являются побочными продуктами философских воззрений. Историцистские философии я рассмотрю в другом месте. Здесь же моей задачей является критика методологических концепций историцизма.

С тех пор вышла моя книга "The Open Society and Its Enemies" (London, 1945; исправленные издания — Princeton, 1950; London, 1952, 1957; четвертое издание — London, 1961).