ПОВОРОТ

1 Эта речь была произнесена на праздновании 175-йгодовщины со дня рождения композитора Конрадина Крейцера 30октября 1955 г. в Мескирхе, опубликована в 1959 году совместнос диалогом между ученым, филологом и учителем "К вопросу оботрешенности" (Из разговора на проселочной дороге) ("ZurErorterung der Gelassenheit" (Aus einern Feidgesprach uber dasDenken) указ. издание. S. 31-73). Подробная запись этогоразговора была сделана еще в 1944-1945 гг., потом он былзначительно сокращен. В разговоре проблематика, изложенная вречи памяти К. Крейцера, доступно, но декларативно, безуточнения свойств осмысляющего мышления, прорабатывается болеедетально и глубоко. 2 Конрадин Крейцер (1780 - 1849) - плодовитыйкомпозитор, родился в Мескирхе, родном городе М. Хайдеггера,некоторые его хоры и оперы и сейчас хорошо известны в ФРГ. 3 Gedenkfeier - торжество в память кого-либо, образованоот глагола gedenken - помнить, вспоминать кого-либо, которыйтакже имеет значение - думать, отсюда - требование М.Хайдеггера думать на торжестве в память К. Крейцера. 4 das besinniiche Nachdenken - "думание вслед за чем-то(после чего-то)". 5 das denkende d. h. sinnende Wesen. 6 boden-standig - коренной, местный, оседлый (дословныйперевод - "стоящий на почве"). 7 die Bodenstandigkeit - оседлость, существительное,образованное от bodenstandig. 8 die Gelassenheit zu den Dingen - неологизм M.Хайдеггера. Современное значение Gelassenheit - спокойствие,хладнокровие, невозмутимость (образовано от глагола lassenоставлять, давать возможность, позволять, разрешать кому-либоделать что-то), в средневековой немецкой мистике оноиспользовалось в смысле "оставить мир в покое, таким, какой онесть, не мешать естественному течению вещей и предаться богу"(так использовал это слово Мейстер Экхарт (1260 - 1228).Другие варианты перевода: освобожденность, освобождение,свобода от вещей (техники). 9 Die Offenheit fur das Geheimnis. Last-modified: Wed, 28 Jul 1999 17:48:30 GMT

 

ПОВОРОТ

Существо постава есть сосредоточенное на себе устанавливание дей­ствительности, которое отставляет истину своего собственного существа в забвение и за-ставляет это отставление тем, что развертывается в по-ставление всего существующего как состоящего-в-наличии, конституиру­ется в таком поставлении и в качестве его правит.

Постав в своем существе — опасность. Но дает ли тем самым эта опасность узнать себя в качестве опасности? Нет. Конечно, беды и лише­ния повсеместно, ежечасно, безмерно теснят человека. Но Опасность, т.е. само угрожаемое в истине своего существа бытие остается в тени и под покровом. Эта скрытость — опаснейшее в опасности. Из-за скрытости опасности, заслоняемой эффективностью постава, дело пока еще снова и снова выступает в таком свете, как если бы техника была инструментом в человеческих руках. Реально, однако, человеческое су­щество падает теперь прямо в руки существу техники.

Значит ли это, что человек безвольно отдался на поток и разграбле­ние технике? Нет. Мы хотим сказать нечто прямо противоположное — и кроме того, нечто существенно большее, ибо совсем другое.

Если постав есть осуществление миссии самого бытия, то мы вправе предполагать, что постав, будучи способом пребывания бытия среди прочих способов, видоизменяется. Ибо ведущим событием истории остается то, что она посылает на путь того или иного исторического осуществления. Следовать такому посыланию значит открыть себя, отдавшись вызывающему простору, в дали которого ожидает другая, пока еще потаенная миссия. Все исторически-событийное тяготеет к урочному часу, долженствующему вывести его к иному простору и зову, но не такому, в котором оно просто исчезнет и потонет без следа. Мы еще слишком неопытны и слишком невдумчивы, чтобы осмыслить существо истории из посланности, миссии и следования ей. Мы еще слишком бездумно склонны по привычке представлять себе историю исходя из процесса, а в этом последнем видеть последовательность фактов, фиксируемых историографией. Мы очерчиваем историю рам­ками происходящего, вместо того чтобы осмыслить историческое сораз­мерно его настоящим истокам, из события. Событие в своем существе есть то, что послано бытием, причем так, что само бытие сбывается и пребывает в том или ином событии и соответственно вместе с событи­ем изменяется. Если произойдет перемена в бытии, что теперь означа­ет — в существе постава, это никоим образом не приведет к демонтажу техники, чья суть покоится в поставе. Она не будет ни нарушена, ни тем более разрушена¹.

Если существо техники, постав как риск, посланный бытием², есть само бытие, то технику никогда не удастся взять под контроль про­сто волевым человеческим усилием, будь оно позитивное или нега­тивное. Техника, чье существо есть само бытие, никогда не даст чело­веку преодолеть себя. Это означало бы, что человек стал господином бытия.

Поскольку, однако, бытие осуществилось в событии постава как существо техники, а истине бытия принадлежит человеческое суще­ство,— ибо бытие требует человека, чтобы осуществиться самим собою среди сущего и сохраняться в качестве бытия,— то существо техники не может прийти к своему историческому изменению без помощи человеческого существа. Речь тут идет вовсе не о преодолении техники силами человечества. Вместо этого существо техники должно быть вынесено в его пока еще потаенной истине. Это вынесение подобно тому, что происходит, когда — в области личного опыта — выносят боль. Вынесение события бытия, т.е. для нас, здесь и теперь - вынесение постава, совершится во всяком случае лишь через явление какого-то иного вызова, который нельзя ни вычислить по законам исторической логики, ни метафизически сконструировать в виде цели исторического процесса. Ибо ни происходящие в истории, ни тем более историографически представленные факты не предопределяют историческую судьбу, а наоборот, все происходящее вместе с отталкивающимся от факта историографическим представлением всегда стоит на миссии так или иначе сбывающегося бытия.

Чтобы вынести существо техники, требуется, конечно, человек. Однако человек требуется тут в своей отвечающей этому вынесению сути. Значит, существо человека должно сперва открыться существу техники, что по смыслу события есть нечто совсем другое, чем процесс принятия и развития людьми техники и ее средств. И чтобы человек стал внимателен к существу техники, чтобы между техникой и человеком в их сущностной глубине окрепло неповерхностное отношение, для этого человек, каким он стал с Нового времени, должен сперва, опо­мнившись, снова ощутить широту своего сущностного пространства. Это сущностное пространство настоящего человека получает вмеща­ющие его размеры только из того от-ношения, в качестве которого хранение бытия в его истине вверено человеку и требует его. Иначе как укоренившись сперва в своем сущностном пространстве и начав обитать в нем, человек не способен ни к чему значительному внутри ныне господствующего способа исторического бытия. Думая об этом, вспомним слова Мейстера Экхарта в основательности их смысла. Он сказал: «В чьем существе нет величия, какое бы дело они ни творили, не выйдет ничего» («Речи о различении», 4). Мы видим величие человека в том, что он принадлежит существу бытия, требуется, чтобы хранить существо бытия в его истине.

Наша главная необходимость поэтому в том, чтобы мы прежде всего ощутили существо бытия как вызов нашей мысли, чтобы мы прежде всего, думая о нем, ощутимо испытали, в какой мере мы призваны проторить хотя бы тропку для опыта бытия, и прокладывали бы ее через бывшее бездорожье.

Все это нам удастся только в том случае, если прежде вопроса, который кажется всегда ближайшим и звучит с уникальной настоятель­ностью: «Что делать?», мы задумаемся о другом: «Как начать думать?» Потому что думать — значит действительно действовать, если действи­ем зовется со-действие существу бытия. Иными словами: готовить (со­здавать) среди сущего те места для существа бытия, в которых оно говорило бы о себе и о своем пребывании. Язык мостит первые пути и подступы для всякой воли к мысли. Без слова любому действию не хватает того измерения, в котором оно могло бы найти себя и оказать воздействие. Язык никогда не есть просто выражение мысли, чувства я желания. Язык — то исходное измерение, внутри которого человеческое существо вообще впервые только и оказывается в состоянии ото­зваться на бытие и его зов и через эту отзывчивость принадлежать бытию. Эта исходная отзывчивость, в истинном смысле достигнутая, есть мысль. Мысля, мы впервые учимся обитанию в той области, где сбывается вынесение судьбы бытия, вынесение постава.

Существо постава есть опасность как таковая. Опасность заклю­чается в том, что бытие в за-бывании его существа отворачивается от этого существа и тем самым оборачивается против истины своего существа. В сфере опасности правит этот еще не осмысленный поворот. В существе опасности таится поэтому возможность и такого поворота, когда забывание существа бытия обернется той своей стороной, когда вместе с этим поворотом истина бытия в его существе вернется в область сущего³.

Скорее всего, однако, этот поворот, превращающий забывание бытия в хранение истины бытия, совершится только тогда, когда опас­ность, обратимая в своей потаенной сути, впервые наконец выйдет на свет в качестве опасности, какая она есть. Возможно, мы уже стоим под надвигающейся тенью события этого поворота. Как и когда он совер­шится в нашей истории, не знает никто. Да и нет нужды знать о таких вещах. Знание этого рода было бы даже гибельным для человека, коль скоро его существо в том, чтобы быть хранителем, который ходит за существом бытия, обдуманно оберегая его. Только когда человек как пастух бытия ходит за истиной бытия, он может желать и ждать прихода события бытия, не опускаясь до пустой любознательности.

А что происходит там, где опасность опознана как опасность и тем самым впервые непотаенным образом выступает самою собой?

Чтобы услышать ответ на этот вопрос, прислушаемся к намеку, доносящемуся до нас в строках Гёльдерлина. В поздней редакции гимна «Патмос» поэт говорит:

 

Но где опасность, там вырастает

И спасительное⁴.

 

Если сегодня мы продумаем эти слова в их сути еще глубже, чем сложивший их поэт, осмыслим их до предельного смысла, то они скажут нам: где опасность выходит на свет как опасность, там уже восходит и спасительное. Оно не противовес опасности. Спасительное не стоит пообок опасности. Опасность сама, давая о себе знать в качестве опас­ности, есть спасительное. Та опасность, о которой мы говорим, есть спасительное, несет спасительное из своего потаенно обратимого суще­ства. Что значит «спасти»? Это значит: вызволить, избавить, освобо­дить, уберечь, укрыть, взять под защиту, сохранить. Еще Лессинг берет это слово Rettung, «спасение», явным образом в смысле «оправдания»: возвращения вещи к ее правой, настоящей сути, сохранение в ней. Истинно спасительное есть хранящее, оберегающее в истине.

Где же таится опасность? Каково место ее расположения? Поскольку опасность есть само бытие, она нигде и везде. У нее нет местоположения как чего-то другого помимо нее самой. Она сама есть не-в-местимое местоположение всего присутствующего. Опасность есть эпоха⁵ бытия, пребывающего в виде постава.

Если опасность присутствует как опасность, ее существо достигает собственной определенности. Но грозящая нам опасность — это та неотступная настойчивость, с какой само же бытие в образе постава вытесняет, забывая, хранение своей истины. Суть постава такова, что бытие в нем отстраняет свою истину в забвение настолько, что делает свое существо неприступным. Когда таким образом опасность высту­пает в качестве опасности, тогда достигает определенности события то неотступное вытеснение, с каким само бытие в качестве постава отставляет свою истину, за-ставляя ее забвением⁶. Когда это вытесняющее забывание достигает определенности события, тогда забывание повертывается к нам лицом. Охраняемое этой своей повернутостью к нам от выпадения из памяти, оно перестает быть забыванием. Повернувшееся к нам лицом забвение истины бытия уже не есть больше забывание бытия, оно превращается после такого поворота в хранение бытия. Когда опасность постава выступает как опасность, вместе с таким поворотом забывание оборачивается хранением бытия, событием мира (ср. «Доклады и статьи»: «Вещь»⁷). В событии мира как мира, в веществовании вещи издалека дает о себе знать приближение самого бытия.

Неприступность истины бытия, неизменно оставляющего по себе забвение, скрывает расположение бытия, впервые обещающее, что это самопреследование повернется к нам лицом и в таком повороте забыва­ние превратится в хранение существа бытия, перестав быть упусканием, вплоть до искажения, этого существа. В глубине грозящей нам опасности таится нерастраченное расположение, а именно расположение бытия, пред-полагающее превращение забывания бытия в истину бытия. В существе опасности, там, где она выступает как опасность, таится поворот к хранению истины, таится само это хранение, таится спасите­льность бытия⁸.

Если среди грозящей нам опасности совершится такой поворот, он сможет произойти лишь без посредников. Ибо рядом с бытием нет ничего подобного ему. Оно не подлежит воздействию со стороны и не действует само. Никогда бытие не включено в рамки причинно-следст­венных взаимосвязей. Способу, каким оно, бытие само по себе, посылает нам себя, не предшествует никакая причина в порядке бытия, равно как и из него не вытекает никакого следствия для бытия. Резко и внезапно являя свою истинную суть, потаенность, сбывается бытие, определяя этим событием свою эпоху. Мы не должны поэтому забывать:

Поворот, превращающий опасность в спасение, совершится вдруг. При этом повороте внезапно высветлится свет бытийной сути. Внезап­ное просветление есть молниеносная озаренность. Она являет себя в при­несенной и явленной ею прозрачности. Когда при повороте опасности молниеносно озарится истина бытия, высветится существо бытия. Тогда возвратится истина бытийной сути.

Куда совершится такое возвращение? Никуда более, как в само же бытие, пребывающее до сих пор в забвении своей истины. Но само же бытие пребывает в качестве существа техники. Существо техники есть постав. Возвращение в бытие как событие поворота, обращающего забывание в хранение, возвратит нас к существу нынешней эпохи бытия. Истинным существом никогда не бывает то или иное сущее. Что со­бственно есть, т.е. живет и пребывает в истине как таковой, так это единственно бытие. Только бытие «есть» как существо истины, только в бытии и в качестве бытия сбывается то, что сказано словом «есть»; то, что есть — это бытие в его существе.

«Озарение» по звучанию и смыслу сродни зрению. Через зрение и в качестве зримой суть выступает в своем подлинном свете. Пока длится свечение этого света, зрение хранит зримое им в стихии изначаль­ного озарения. Но озарение среди разливаемого им света сохраняет потаенную темноту своего истока, на свет не выходящею. Молниеносное озарение истины бытия есть прозрение. Истину бытия мы осмысли­вали через свечение мира как зеркальную взаимоотраженность четверицы неба и земли, смертного и божественного (см. «Доклады и статьи»: «Вещь»⁹). Когда забвение повертывается к нам лицом, когда возвраща­ется мир как хранение истины бытия, тогда сбывающийся мир молни­еносно озаряет своим светом бес-призорность вещи. Беспризорность правит по способу господства постава. Озарение постава светом мира есть призирание его бес-призорного бытия хранящей истиной бытия. Озарение есть событие в самом бытии. Со-бытие есть прозрение, воз­вращающее вещи их сути.

«Прозрение в то, что есть»¹⁰— это наше заглавие говорит теперь о событии поворота в самом бытии, о превращении неприступности его существа в хранение его сбывшейся истины. Прозрение в то, что есть, — это событие озарения, в качестве которого истина бытия выступает перед бес-призорным бытием. Прозрение в то, что есть,— название констелляции в существе бытия. Эта констелляция есть то измерение, в котором пребывает бытие как опасность.

Сначала и почти до последнего момента могло казаться, что «про­зрение в то, что есть» означает лишь взор, который мы, люди, бросаем вовне, в то, что есть. За то, что есть, обычно принимают сущее. В самом деле, предикат «есть» высказывается о сущем. Теперь, однако, все повер­нулось. Прозрением называется не наше усмотрение, которым мы выхватываем что-то из сущего; прозрение как озарение есть событие поворота в сущностной констелляции самого бытия, и именно в эпоху постава¹¹. То, что есть, никоим образом не сущее. «Это есть» и «есть» приписываются сущему лишь постольку, поскольку мы обращаемся к сущему в свете его бытия. Говоря «есть», имеют в виду «бытие»; то, что «есть» в смысле бытийной полноты сущего,— это бытие.

Устанавливающая работа постава ставит свое представление прежде вещи, оставляет вещь как таковую неувиденной, бес-призорной. Тем самым постав за-ставляет собою близость мира, приближаемую вещью. Постав за-ставляет даже саму эту заставленность, наподобие того как забвение чего-либо забывает и о самом себе, затянутое воронкой беспамятства. Полное забывание не только дает вещи пропасть в потаенности, но и сама эта пропажа падает в потаенность, которая в свою очередь выпадает в такой пропаже.

И все же — в поставе среди всего за-ставления вещей светит мир, сияет истина бытия. Это бывает тогда, когда постав просветляется в своем существе как опасность, т.е. как спасительное. В поставе как сущностном событии бытия еще таится свет бытийного озарения. По­став, хотя и прикровенным образом, есть все же озарение, а не слепая судьба в смысле безусловной обреченности рока.

Прозрение в то, что есть,— так мы назовем озарение беспризорного бытия истиной бытия.

Когда совершается прозрение, человек задет в своем существе мол­нией бытия. Прозрение озаряет человека.

Лишь когда человеческое существо в событии прозрения как озарен­ное им отказывается от человеческого своеволия и бросает себя навстре­чу озарившему его свету, прочь от самого себя, человек в своем существе начинает отзываться на обращенное к нему озарение. Благодаря такой отзывчивости человек оказывается способен в хранимом событии мира взглянуть как смертный в лицо божественному.

Иначе — никак; ибо и Бог, если он есть, остается сущим, пребывает как сущий в бытии и его сути, о-существляющейся в свете мира.

Только в событии прозрения существо техники проясняется как постав, и мы узнаем, что из-за настойчивости постава истина бытия остается в качестве мира недоступной; замечаем, что всякое бездумное воление и действие по способу поставляющего производства закоренело в беспризорности. Потому и все бездумное упорядочение мира, пред­ставляемого способом универсализирующей историографии, остается бес-призорным и беспочвенным. Вся бездумная охота на будущее, вычи­сление его образа путем проекции полуосмысленного настоящего на туманное завтра, пока еще движется в рамках технически-исчисляющего представления. Все попытки морфологически, психологически приме­рить к настоящей действительности образы декаданса и крушения, рока и катастрофы, заката представляют собой лишь технические манипуля­ции¹². Они оперируют аппаратом исчисления симптомов, перечень кото­рых можно удлинять до бесконечности и варьировать каждый раз заново. Подобные анализы не замечают, что работают только в направ­лении технического расщепления и его методом, предоставляя тем са­мым техническому сознанию соразмерное ему историографически-тех­ническое изображение происходящего. Но никакое историографическое представление истории как последовательности происшествий не ведет к событию включения в историю, тем более не приближает к ее сущност­ным истокам, которые таятся в событии истины бытия.

Ничто чисто техническое никогда не достигает существа техники. Оно неспособно разглядеть даже подступы к нему.

Поэтому, пытаясь сказать о прозрении в то, что есть, мы не описываем современную ситуацию. Сама констелляция бытия говорит нам о себе.

Но мы пока не слышим ее слова, оглушенные и ослепленные в царст­ве техники тем, что слышим по радио и видим на экране. Грозящая опасностью констелляция бытия — это исчезание мира из-за беспризор­ности заставленной вещи. Исчезание не есть ничто, в нем — крайняя потаенность бытия среди господства постава.

Жив Бог или остается умершим, определяется не религиозностью людей, тем более не теологическими экскурсами философии и есте­ствознания. Будет ли Бог Богом, определяется констелляцией бытия и внутри нее.

Пока мы не вникнем мыслью в то, что есть, мы никогда не сможем принадлежать тому, что будет.

Придет ли прозрение в то, что есть?

Окажемся ли мы, озаренные этим прозрением, так захвачены светом бытия, чтобы уже не выходить из него? Попадем ли мы тем самым в область той близости, которая, веществуя в вещи, прибли­жает мир? Сумеем ли освоиться и обитать в этой близости так, чтобы вблизи начал принадлежать к четверице неба и земли, смертного и бо­жественного?

Придет ли прозрение в то, что есть? Будет ли отвечать озарению зоркость нашего взгляда, чтобы разглядеть существо техники и опоз­нать в нем само бытие?

Разглядим ли мы молнию бытия в существе техники? Молнию, которая приходит из тишины и сама есть тишина? Безмолвно озаря­ющая тишина. Что она озаряет? Она озаряет мир, неслышно полня его существо бытием.

Чтобы мир, светя, стал самым близким из всего близкого, той близью, которая, приближая истину бытия к человеческому существу, вверяет человека событию.