Часть II 9 страница

Проснувшись, бегу в туалет избавляться от выпитого накануне. По пути вверх самогон с прежней силой обжигает пищевод, только на вкус он стал в два раза противнее. Потное тело дрожит, будто в лихорадке. Уф, наконец организм очистился от этой отравы. Впрочем, яда в крови и так достаточно. В голове забивают сваи, во рту — раскаленная пустыня, в животе точно кошки дерутся.

Открываю душ и минуту стою под теплыми струями, прежде чем замечаю, что не сняла белье. Очевидно, мама вчера раздела меня и сама уложила в постель. Бросаю мокрые вещи в раковину, выдавливаю на голову шампунь. Ладонь как-то странно щиплет. Ну да, она же покрыта сетью мелких и ровных порезов. Смутно припоминаю, как разбивала чужое стекло. Растираю тело мочалкой от головы до пят, прервавшись лишь для того, чтобы проблеваться еще раз, прямо в душе. На этот раз из желудка выходит почти одна желчь. Вместе с пеной она исчезает в водостоке, оставив несколько пузырьков.

Надеваю халат и шагаю обратно в постель, не обращая внимания на воду, капающую с волос. Забираюсь под одеяло. Так вот что должен чувствовать отравленный человек. С лестницы доносятся шаги, и меня захлестывает вчерашняя паника. Я еще не готова увидеться с мамой и Прим. Пора взять себя в руки, принять спокойный и уверенный вид, как тогда, во время прощания перед последними Играми. Нужно быть сильной. Кое-как выпрямляю спину, заправляю мокрые волосы за уши, коснувшись висков (кровь бешено стучит), и собираюсь с духом для встречи. Они возникают на пороге с чаем и тостами Лица — заботливые, печальные. Открываю рот, чтобы разродиться какой-нибудь шуткой, — и вдруг начинаю рыдать.

Вот вам и сильная.

Мама садится на край постели, Прим залезает ко мне, и они вместе гладят меня, мурлыча что-то успокаивающее, дожидаясь, пока я не выплачусь. Потом сестренка подает полотенце, сушит и распутывает мне волосы, а мать ухитряется напоить меня чаем с тостами. Одетая в теплую пижаму, накрытая несколькими одеялами, я опять засыпаю.

И прихожу в себя ближе к вечеру, если судить по свету в окне. Нахожу рядом с кроватью стакан воды, залпом его выпиваю. Голова и живот еще не совсем оправились, но мне уже лучше. Поднимаюсь, расчесываю волосы и заплетаю длинную косу. Спускаюсь не сразу — немного медлю на верхней ступеньке, слегка досадуя на себя за вчерашнюю слабость. Этот бездумный побег, пьянка с Хеймитчем и утренние рыдания... Ладно, пожалела себя денек — и хватит. Хорошо, хоть камер поблизости не оказалось.

В кухне мама и Прим снова обнимают меня, но теперь у них более сдержанный вид. Понятно стараются лишний раз не расстраивать. Смотрю на сестренку: неужели это все та же хрупкая девочка, с которой мы попрощались девять месяцев назад? Жатва сама по себе стала испытанием, но то, что последовало дальше — вспышка насилия новой власти в дистрикте, бесконечная череда больных и раненых, за которыми ей слишком часто приходится ухаживать в одиночку, без маминой помощи, — заставило Прим повзрослеть на несколько лет. И потом, она подросла, почти уже догнала меня, хотя дело, конечно, не в росте Мама протягивает мне кувшин с особым отваром. Спрашиваю еще один, для Хеймитча, и бреду к нему через лужайку. Бывший ментор только-только продрал глаза. Он молча принимает кувшин. Мы сидим бок о бок, потягивая отвар, и наблюдаем через окно, как садится солнце. Почти идиллическая картина. С улицы доносятся чьи-то шаги. Это, должно быть, Хейзел. Не угадала: пару минут спустя входит Пит и швыряет коробку с пустыми бутылками на стол.

— Готово, — объявляет он.

Ментору стоит большого труда хотя бы сосредоточить взгляд на бутылках, поэтому я говорю за него:

— Что готово?

— Я вылил все ваше пойло в канаву, — пожимает плечами Пит.

Хеймитч подскакивает и начинает рыться в коробке.

— Ты... что сделал? — переспрашивает он, не веря своим ушам.

— Остальное разбил, — прибавляет нежданный гость.

— Он купит еще, — успокаиваю я.

— Нет, не купит, — щурится Пит. — Я ходил к Риппер, сказал, что немедленно донесу властям, если продаст одному из вас хотя бы стакан. На всякий случай еще и деньгами ее задобрил, хотя, по-моему, довольно было и страха перед миротворцами.

Хеймитч делает резкий взмах ножом, но Пит с легкостью отбивает удар. Во мне закипает злость.

— Тебя это вообще не касается!

— Очень даже касается. Как ни крути, двоим из нас предстоит вернуться на арену, а третьему — сделаться ментором. Пьяниц в команде не потерплю, особенно если это будешь ты, Китнисс.

— Что такое? — Я гневно брызжу слюной. Наверно, слова прозвучали бы убедительнее, не мучай меня такое похмелье. — Да я вчера в первый раз приложилась к бутылке!

— И взгляни, на кого похожа, — кивает он.

Не знаю, чего я ждала от нашей первой встречи после того злополучного объявления. Поцелуев, объятий. Капельку утешения. Но только не этого. Поворачиваюсь к хозяину дома:

— Ничего, я тебе раздобуду самогона.

— Значит, донесу на обоих, — бросает Пит. — В карцере протрезвеете.

— Чего ты добиваешься? — изумляется Хеймитч.

— Двое из нас вернутся из Капитолия, — начинает борец за трезвость. — Ментор и кто-то из игроков. Эффи выслала мне все записи с Играми живых победителей. Мы просмотрим и выучим все их приемы. Мы станем профи. И кто-то из нас обязательно выиграет, нравится это вам или нет!

С этими словами он быстро выходит, захлопнув дверь.

Мы вздрагиваем от грохота.

— Терпеть не могу самоуверенных типов, — бормочу я.

— А чего их любить? — поддакивает мой товарищ по несчастью, сливая последние капли в стакан.

— Он правда хочет, чтоб мы вернулись, — замечаю я. — Мы с тобой.

— Мечтать не вредно, — ворчит мой бывший, а может, и будущий ментор.

Однако спустя пару дней мы соглашаемся превратиться в профи, раз уж это единственный способ подготовить Пита к Бойне. Каждый вечер смотрим записи старых Голодных игр с участием еще живых соперников. Я запоздало удивляюсь, припомнив, что ни одного из них не встречала во время тура. Хеймитч находит мгновенное объяснение: меньше всего президенту Сноу хотелось, чтобы мы (особенно я) выступали в компании других победителей в готовых к восстанию дистриктах. Победитель находится на особенном положении; показать на экране, будто бы кто-то из них поддержал бунтовщицу, бросившую вызов самому Капитолию, — не самый удачный политический ход. Судя по датам, можно предположить, что большинство противников уже в летах. Это одновременно печалит и успокаивает. Пит без конца строчит в блокноте. Хеймитч рассказывает все, что ему известно про победителей прошлых Голодных игр, и картина мало-помалу начинает вырисовываться.

Каждое утро мы занимаемся физкультурой, укрепляем силы. Бегаем, поднимаем тяжести, делаем растяжки. Потом отрабатываем боевые навыки, мечем ножи, боремся врукопашную. Я даже учу обоих лазать по деревьям. Это против правил, однако никто нас не останавливает. Даже в обычные годы трибуты из Дистриктов номер один, два и четыре появляются подготовленными, прекрасно орудуя копьями и щитами, а здесь и сравнения нет.

После стольких лет наплевательского к себе отношения тело Хеймитча протестует против любых улучшений. Да, он еще силен, только выдыхается после самой короткой пробежки. Думаете, человек, не один год засыпающий с ножом в руке, должен уметь им пользоваться? Как бы не так: дрожащие руки не могут бросить его даже в стену дома.

Зато мы с Питом расцветаем. Я наконец-то знаю, на что потратить свободное время. Мы все находим себе занятие, которое не позволяет заранее опустить руки. Мама сажает нас на спецдиету, чтобы немного прибавили в весе. Прим обрабатывает утомленные мускулы. Мадж потихоньку от отца доставляет столичные газеты: журналисты гадают, кто будет победителем этого года, и мы в числе фаворитов. Даже Гейл приходит по воскресеньям и учит нас делать ловушки, хотя не испытывает теплых чувств ни к одному из моих товарищей по команде. Странно видеть их с Питом вместе, но, кажется, они решили оставить споры в прошлом.

Как-то вечером, когда я провожаю Гейла обратно в город, он признается:

— Почему мне так трудно ненавидеть этого парня?

— Рассказывай! — усмехаюсь я. — Будь это просто, никто бы сейчас и горя не знал. Он бы умер, а я — наслаждалась победой.

— А мы, Китнисс, где были бы мы с тобой? — произносит Гейл.

Не знаю, что и ответить. Мой мнимый кузен, который и не назвался бы кузеном, если бы не Пит... Действительно, где бы мы были? Ответила бы я на его поцелуй, будь я свободна, как птица? Открыла бы Гейлу сердце, поддавшись обманному благополучию денег, сытости, безопасности? А что потом? Постоянный ужас перед грядущей Жатвой, страх за наших детей. Что ни выбери...

— Охотились бы, наверное. Как всегда, — отвечаю я.

Это самый честный ответ, на какой я способна. Знаю, Гейл ожидал другого. Но ведь он же прекрасно понял, что, отказавшись от бегства, я предпочла его сопернику. И вообще, не люблю рассуждать о разных «если бы да кабы». Даже прикончив Пита, я не спешила бы выйти замуж. Пресловутая помолвка была только способом спасти жизни людей, да и та уже позабыта.

И все-таки я побаиваюсь, как бы Гейл от досады не решился на непоправимый шаг. Вроде восстания в шахтах. А по словам Хеймитча, Дистрикт номер двенадцать к этому не готов. Особенно после объявления о Квартальной бойне, если учесть, что на следующее утро к нам прибыл целый поезд миротворцев.

Я уже не надеюсь вернуться живой, поэтому, чем скорее Гейл отпустит меня от себя, тем лучше. Нет, перед отъездом на Игры я скажу ему несколько слов на прощание. Объясню, как он был мне дорог все эти годы. Сколько хорошего внес в мою жизнь. И сколько значила для меня наша любовь, хоть и в том урезанном смысле, как я ее понимаю...

Однако меня лишают и этой возможности.

В день Жатвы всем жарко и душно. Жители дистрикта молча обливаются потом на улице, под дулами автоматов, и ждут результатов лотереи. Мы трое стоим отдельно, на огороженной веревками площадке. На этот раз Жатва длится примерно минуту. Появляется Эффи в блестящем парике с золотым отливом, но кажется, даже ей не до привычных шуточек. Дрожащие пальцы никак не раскроют шар, в котором, это уже известно всем, спрятана единственная бумажка с моим именем. Следом наступает черед Хеймитча. Тот едва успевает печально взглянуть на меня, как Пит вызывается добровольцем.

Нас торопливо ведут к Дому правосудия.

— Порядок слегка изменили, — усмехается Тред, новый глава миротворцев.

Торопливо шагаем к черному ходу, садимся в машину и едем на вокзал. На платформах — ни камер, ни толпы провожающих. Когда под охраной привозят Эффи и Хеймитча, нас тут же заталкивают в вагон. Дверь захлопывается, колеса начинают свой перестук, Дистрикт номер двенадцать уплывает куда-то вдаль.

Я смотрю в окно и кусаю губы, с которых так и не сорвались прощальные слова.

 

 

За лесом давно не видно родных мест, но я продолжаю стоять у окна. В этот раз можно даже и не надеяться на возвращение. В прошлом году я обещала Прим сделать все, чтобы победить. А теперь поклялась себе, что спасу Пита. Эта поездка — в один конец.

Я-то старалась, придумывала прощальные слова. Хотела захлопнуть двери, оставить близких людей, хотя и в печали, зато в безопасности. Но Капитолий украл даже это.

— Напишем письма, Китнисс, — произносит Пит у меня за спиной. — Пожалуй, так даже лучше. Оставим после себя что-то осязаемое. Хеймитч доставит конверты, если... придется.

Киваю и ухожу к себе в купе. Сажусь на кровать. Нет, письма — не для меня. Это как с речью в память Руты и Цепа в Дистрикте номер одиннадцать. В голове все казалось ясным и четким, и даже когда я обращалась к толпе, а вот взять ручку и перенести слова на бумагу — сплошное мучение. К тому же они должны были сопровождаться объятиями, поцелуями... Я бы погладила волосы Прим, коснулась бы лица Гейла, сжала бы руку Мадж. А что это за довесок — деревянный ящик с моим холодным, окоченевшим телом?

Душа разрывается, но слез нет. Хочется свернуться калачиком и проспать до завтрашнего утра, до самого Капитолия. Но у меня есть задача. Нет, больше, чем просто задача. Моя предсмертная воля. Спасти жизнь Пита. И я должна быть на высоте, насколько это возможно перед лицом разъяренного Капитолия. Ничего не получится, если все время горевать о близких, оставшихся дома. «Отпусти их, — велю я себе. — Попрощайся, забудь». Собрав последние силы, поочередно представляю себе каждого из них и мысленно отпускаю на волю, словно птиц из надежных клеток в моей груди, накрепко запирая дверцы, чтобы никто не вернулся.

Когда Эффи приходит за мной, на душе — пустота и легкость. Оказывается, это не самое неприятное чувство.

За ужином у всех подавленное настроение. Мы подолгу молчим; слышно только, как на столах меняют тарелки. Холодный овощной суп-пюре. Рыбные пироги со сливочной пастой из лайма. Снова эти мелкие птички под оранжевым соусом, с диким рисом и водорослями. Шоколадный заварной крем, усыпанный вишнями.

— Мне нравятся твои новые волосы, Эффи, — подает голос Пит (время от времени эти двое пытаются завязать разговор, который никто не поддерживает).

— Спасибо. Я подбирала парик под цвет броши Китнисс. Думаю, тебе нужно дать золотой браслет на лодыжку, а Хеймитчу — на руку, тогда все увидят: мы одна команда.

Похоже, Эффи и не догадывается, что моя сойка-пересмешница стала символом Сопротивления. По крайней мере, в Дистрикте номер восемь. В Капитолии это по-прежнему занятная безделушка, напоминание об особенно увлекательном сезоне Голодных игр. Настоящие мятежники не изображают секретный знак на прочных золотых украшениях. Скорее уж, на хрупком печенье, которое всегда можно съесть, если понадобится.

— Отличная мысль, — соглашается Пит. — Что скажешь, Хеймитч?

— А, все равно, — отвечает он.

Наш ментор больше не пьет, но, кажется, очень хочет. Заметив его страдания, Эффи велит унести свое вино. Бесполезно: на Хеймитча жалко смотреть. Будь он трибутом, свободным от всяких долгов, — давно залил бы глаза. А теперь ему предстоит вытащить Пита с арены, из толпы своих же старых приятелей, и неизвестно, что из этого выйдет.

— Может, и Хеймитчу купим парик? — шучу я, пытаясь разрядить обстановку, и получаю в ответ рассерженный взгляд.

Шоколадный крем с вишнями мы едим в гробовой тишине.

— Запись Жатвы будем смотреть? — осведомляется Эффи, прикладывая белую льняную салфетку к краешкам губ.

Пит идет за своим блокнотом, и мы собираемся в купе с телевизором — посмотреть на своих соперников. Едва успеваем занять места, как звучит мелодия гимна, и передача начинается.

За всю историю Игр было семьдесят пять победителей. Пятьдесят девять из них еще живы. Многие лица я знаю по прошлым сезонам или по пленкам, просмотренным по приказанию Пита. Некоторых невозможно вспомнить — настолько переменил их возраст, наркотики или пьянство. Как и ожидалось, Дистрикты номер один, два и четыре предоставили самое большое количество профи. Впрочем, и остальные смогли насчитать хотя бы двоих трибутов разного пола.

Жатвы мелькают очень быстро. Пит аккуратно рисует звездочку напротив каждого имени, прозвучавшего в лотерее. Хеймитч с бесстрастным лицом наблюдает, как его давние друзья один за другим поднимаются на сцену. Эффи вполголоса охает: «Ой, только не Цецелия!» или «Ну да, что за бой без Рубаки?» — и то и дело вздыхает. Пытаюсь удержать в голове список соперников, но, как и в прошлом году, все кончается легкой мигренью. В память врезаются несколько человек. Классические красавчики, брат и сестра из Первого дистрикта: побеждали два года подряд, когда я была еще маленькой. Доброволец Брут из Второго (ему слегка за сорок): ждет не дождется возращения на арену. Миловидный Финник с бронзовой шевелюрой из Дистрикта номер четыре: короновался десять лет назад, когда ему стукнуло четырнадцать. Вместе с ним выставляют какую-то юную истеричку с развевающимися каштановыми волосами, но ее место спешит занять восьмидесятилетняя старуха, которая не может подняться на сцену без палочки. Следующая — Джоанна Мэйсон, единственный живой трибут женского пола в Дистрикте номер семь; победила за счет того, что прикинулась слабенькой и беспомощной. Женщина из Восьмого, та самая Цецелия — за ней бегут трое детишек, ловят за руки, льнут к ногам. Ну, и Рубака из Дистрикта номер одиннадцать. Знаю, мой ментор к нему особенно привязан.

И вот звучит мое имя. Наступает очередь Хеймитча. Пит вызывается добровольцем. Кто-то из дикторов смахивает непрошеную слезу: еще бы, теперь нам, безумно влюбленной парочке из Двенадцатого, уже никогда не быть вместе. Впрочем, слеза высыхает, и тут же следует бодрая фраза:

— Держу пари, это будет лучший сезон среди всех!

Хеймитч уходит молча. Эффи бросает парочку замечаний об избранных игроках и, не получив ответа, желает нам обоим спокойной ночи. Я долго сижу и смотрю, как Пит вырывает из блокнота страницы с уже ненужными именами.

— Может, поспишь? — предлагает он.

«Я не справлюсь с кошмарами без тебя», — проносится у меня в голове. Уверена, эта ночь будет просто ужасной. Но не могу же я пригласить его снова в свою постель. Мы почти не притрагивались друг к другу с той самой ночи, как Гейла высекли на городской площади.

— Чем собираешься заниматься? — интересуюсь я.

— Еще раз прогляжу свои записи. Надо же уяснить себе, что нас ждет. Утром все обсудим. Иди спать, Китнисс, — говорит он.

Я следую его совету и, разумеется, через пару часов просыпаюсь от кошмара, в котором старуха из Четвертого дистрикта превратилась в гигантскую крысу и острыми зубами вцепилась в мое лицо. Знаю, что закричала, однако никто не пришел. Ни Пит, ни хотя бы кто-нибудь из капитолийского персонала. Натягиваю халат, чтобы немного умерить озноб, от которого все тело покрыто «гусиной кожей». Оставаться в купе невозможно, и я решаю пойти поискать кого-нибудь. Хочется чаю или горячего шоколада. Может, Хеймитч еще на ногах. Не верю, что он смог заснуть.

Встретив проводника, прошу его принести самый успокаивающий напиток, какой приходит на ум, — теплое молоко. Из купе с телевизором доносятся голоса: захожу туда и вижу Пита. Рядом с ним стоит коробка с записями старых Голодных игр. На экране показывают знакомый эпизод — победу Брута.

Увидев меня, Пит поднимается и достает кассету.

— Не спится?

— Спалось, но недолго. — Я зябко кутаюсь в халат, припомнив старуху в виде огромной крысы.

— Хочешь рассказать? — предлагает он.

Иногда это помогает, но я отрицательно машу головой. Не признаваться же, что тебя начинают преследовать люди, с которыми ты еще даже и не сражался?

Тут Пит раскрывает объятия, и меня бросает прямо к нему. С тех пор как по телевизору объявили Квартальную бойню, он впервые проявил нежность. А до этого был скорее придирчивым тренером — беспрестанно требовал, чтобы мы с Хеймитчем быстрее бегали, больше кушали, лучше знали врага. Какая уж там любовь! Пит даже другом не притворялся. Спешу обвить его шею руками, пока, чего доброго, не получила приказ отжиматься от пола. Но вместо этого Пит привлекает меня к себе и прячет лицо в моих волосах. От касания его губ по шее и по всему телу разливается блаженное тепло. Мне так хорошо, так невероятно хорошо, что я не хочу разжимать объятия первой.

Да и с какой стати? С Гейлом я попрощалась. Мы больше не увидимся, это вопрос решенный. Как бы я ни поступила, ему не будет больно, Гейл ни о чем не узнает или решит, будто я играла перед камерами. Хотя бы одно бремя с плеч долой.

Мы отрываемся друг от друга, когда появляется проводник. У него на подносе — дымящийся керамический кувшин и две чашки.

— Я принес вам одну про запас.

— Спасибо, — благодарю я.

— Добавил немножко меда, чтобы подсластить. И щепотку пряностей... — Посмотрев на нас так, словно хочет сказать еще что-то, он еле заметно качает головой и уходит.

— Что это с ним? — недоумеваю я.

— Пожалел нас, наверное, — отзывается Пит.

— Да уж, — бросаю я, наливая себе молоко.

— Нет, правда. Не думаю, будто весь Капитолий безумно рад, что мы возвращаемся на арену. Или кто-нибудь из других победителей. Публика к нам привязалась.

— Думаю, они забудут свои терзания, как только увидят кровь, — возражаю я ровным голосом. Не хватало еще волноваться о том, как Квартальная бойня отразится на настроении капитолийских зрителей. — Значит, пересматриваешь пленки?

— Не совсем. Так, изучал отдельные боевые приемы.

— Кто на очереди? — интересуюсь я.

— Сама выбирай, — говорит он и подает коробку.

Каждая из кассет помечена датой и именем победителя. Достаю одну наугад. Вот это да, как раз ее мы и не смотрели. Пятидесятый сезон. Год, когда победителем стал Хеймитч Эбернети.

— Эту мы еще не видели, — замечаю я.

Пит качает головой.

— Не надо. Хеймитчу не понравилось бы. Мы тоже не смотрим собственные Игры. И потом, он в нашей команде, так что это бессмысленно.

— А победитель двадцать пятого года здесь есть? — осведомляюсь я.

— Вряд ли. Он уже наверняка умер, а Эффи подсунула мне записи только потенциальных соперников... — Он задумчиво крутит в руках кассету. — А что? Думаешь, стоит взглянуть?

— Это единственная Квартальная бойня. Вдруг выясним что-нибудь стоящее? — На самом деле мне тоже не по себе. Словно мы собираемся вторгнуться на личную территорию Хеймитча. Хотя с чего бы? Те Игры смотрел весь Панем. И все-таки... Ладно, признаюсь, меня просто разбирает любопытство. — А Хеймитчу можно и не рассказывать.

— Ну, если так... — соглашается Пит.

Он ставит кассету, я устраиваюсь рядом с ним, пью молоко (которому мед и пряности придают божественный вкус) и, забыв обо всем, погружаюсь в мир пятидесятого сезона Голодных игр. После гимна президент Сноу — совсем еще молодой, но от этого не менее мерзкий с виду — читает карточку для Второй Квартальной бойни, привычным торжественным голосом провозглашая, что на сей раз дистрикты обязаны предоставить вдвое больше трибутов. Следующие кадры уже рассказывают о Жатвах. Список имен кажется мне бесконечным.

Голова идет кругом при виде толпы детей, обреченных на верную смерть. Ведущая в нашем Двенадцатом дистрикте — не Эффи — точно так же начинает с бодрой фразочки:

— Дамы вперед! — и объявляет имя: — Мэйсили Доннер!

— Точно! — вспоминаю я. — Мамина подруга детства.

Камера находит в толпе Мэйсили, прильнувшую к двум другим девушкам. У каждой из них белокурые волосы. Очевидно, это дочери торговцев.

— А вот, кажется, и твоя мама, — глухо произносит Пит.

Он прав. Когда Доннер мужественно высвобождается из объятий, чтобы взойти на сцену, я узнаю одну из белокурых девушек. Надо же: в моем возрасте мама на самом деле, без преувеличений, была настоящей красавицей. А та, что рыдает рядом, держа ее за руку, очень похожа на Мэйсили, но не только... Лицо ужасно знакомое.

— Мадж! — удивляюсь я.

— Ее мать. Они были близнецами или вроде того, — поясняет Пит. — Отец как-то раз говорил.

Перед глазами возникает жена мэра Андерси. Мама моей подруги. Та, которая половину жизни проводит в постели, отрешившись от мира, скованная ужасной болью. Не знала, что у них с моей матерью была общая привязанность. Вспоминается почему-то, как Мадж появилась в метель с коробкой обезболивающего средства для Гейла. Как подарила мне брошку покойной тети — Мэйсили Доннер, трибута, погибшего на арене. Теперь я совсем по-другому буду смотреть на свою пересмешницу.

Хеймитча выкликают последним, и он поражает меня еще сильнее, нежели юная мама. Молодой. Полный сил. В это трудно поверить, однако внешне он очень даже ничего: темные курчавые полосы, серые глаза с искрой, как у подлинного обитателя Шлака — и уже тогда — ощущение опасности исходит от него.

— Ой, Пит! Надеюсь это не он убил Мэйсили? — вырывается у меня. Отчего-то мне невыносимо об этом думать.

— По-моему, шансы слишком малы, — качает головой Пит. — Все-таки сорок восемь игроком.

Вот они на колесницах — трибуты нашего дистрикта, как обычно, одеты в убогие шахтерские робы, — и первые интервью мы перематываем, жаль тратить время. Но раз уж Хеймитчу предстоит победить, подробно смотрим его беседу с Цезарем Фликерменом; практически не изменившимся с той поры, если не считать темно-изумрудного оттенка волос век и губ. Даже синий костюм мерцает все так же.

— Итак, Хеймитч, в этом сезоне соперников будет на сто процентов больше. Что ты об этом думаешь, а? — подает реплику Цезарь.

Тот пожимает плечами.

— Не вижу разницы. Ну набрали еще больше стопроцентных глупцов, на моих шансах это не скажется.

Публика взрывается смехом, и Хеймитч отвечает высокомерной, бесстрастной полуулыбкой — как у акулы.

— А он не лезет за словом в карман, — бормочу я.

Наступает утро начала Голодных игр. Одна из трибутов поднимается на арену. И происходящее мы словно видим ее глазами — и невольно ахаем. На лицах игроков — изумление. Даже Хеймитч радостно поднимает брови, но тут же озабоченно хмурится.

Картина просто захватывает дух. Золотой Рог изобилия расположился посередине зеленого луга, пышно покрытого цветами. В лазурном небе плывут невесомые белые облачка. Безмятежно щебечут птицы. У некоторых трибутов раздуваются ноздри: наверное, запах тоже волшебный. Показывают снимок с воздуха: луг протянулся на многие мили. Где-то вдали с одной стороны зеленеют леса, с другой — белеет вершина высокой горы.

Многие сбиты с толку и, даже услышав гонг, движутся точно в опутавшем их полусне. Многие, но только не наш сегодняшний ментор. Миг — и он уже возле Рога, вооружен до зубов, на спине — мешок с отборными припасами. Хеймитч бросается к лесу прежде, чем большинство его соперников успевает ступить на землю.

В первой кровавой бойне погибает восемнадцать трибутов. Прочие тоже мрут словно мухи, и лишь теперь становится ясно, сколько угрозы таят в себе местные прелести. Сочные плоды на ветвях кустарника, кристальные воды ручьев, даже насыщенный запах цветов — все пропитано ядом. Безопасны лишь дождевая вода и пища, добытая у Рога изобилия. Тем временем возле горы в поисках жертв рыщет команда профи из десяти человек, сумевших как следует запастись едой и оружием.

Впрочем, у Хеймитча в чаще свои трудности. Пушистые золотые белочки, оказавшиеся кровожадными хищницами, не боятся нападать целыми стаями, а укусы жалящих бабочек вызывают агонию, если не убивают наповал. Но он продолжает идти вперед, всегда спиной к далекой горе.

Мэйсили, хоть и покинула Рог изобилия с маленькой сумкой, очень выгодно распорядилась добытым. Кроме глубокой миски и полосок сушеной говядины, она обнаружила духовое ружье с двумя дюжинами дротиков и, смазав каждое острие одним из местных ядов, приобрела оружие, смертельное для любого врага.

Четыре дня спустя живописная гора превращается в действующий вулкан. Извержение уносит жизни сразу двенадцати игроков, среди которых — пятеро профи. По склонам струится жидкое пламя, на лугу не скроешься, — и выжившим трибутам приходится бежать в лес.

Хеймитч упорно пытается следовать избранному направлению, но лабиринты непроходимых колючих зарослей оттесняют его обратно. Встретив троих профи, гораздо сильнее и крупнее себя, он молниеносно выхватывает свой нож и успевает зарезать двоих, но третий отбирает оружие и уже целится в горло — как вдруг валится наземь с отравленным дротиком под лопаткой.

Из лесного полумрака выступает Мэйсили Доннер.

— Вдвоем уцелеть будет легче.

— Убедила, — кивает Хеймитч, потирая шею. — Союзники?

Мэйсили молча кивает, и между ними возникает одна из тех связей, которые так сложно рвать, хотя рано или поздно приходится — если мечтаешь вернуться домой, в свой дистрикт. Вместе они, как и мы с Питом, держатся куда лучше. Чаще отдыхают, придумывают, как собрать больше дождевой воды для питья, сражаются спина к спине и поровну делят между собой припасы убитых соперников. Вот только Хеймитч не собирается отклоняться от выбранного курса.

— Зачем это? — много раз интересуется Мэйсили, не получая никаких объяснений, а потом попросту отказывается идти, пока не услышит ответа.

— Где-то же должен быть край, понимаешь? — бросает Хеймитч. — Арена не бесконечна.

— Что ты там хочешь найти? — спрашивает временная союзница.

— Не знаю. Но вдруг оно нам пригодится?

И вот, проломившись через непролазную стену колючих кустов при помощи раздобытой в бою паяльной лампы, оба выходят на плоский участок сухой земли, ведущей к обрыву. Далеко-далеко внизу виднеются острые зубцы скал.

— Это все, Хеймитч, — говорит Мэйсили. — Возвращаемся.

— Нет, я остаюсь.

— Ладно. Все равно нас осталось пятеро. Может, и вправду пора прощаться, — произносит она.

— Хорошо, — соглашается Хеймитч. Даже не посмотрев на нее. Не пожав руки.

Мэйсили молча уходит.

А он долго бродит по краю обрыва, словно пытаясь что-то сообразить. Нога задевает булыжник, и тот улетает в пропасть — похоже, что навсегда. Однако через минуту, когда Хеймитч присаживается отдохнуть, камень появляется снова, описывает дугу и падает у него за спиной. Трибут недоуменно изучает его. Потом, нахмурившись, подбирает еще один, покрупнее, и уже с умыслом швыряет за край. Когда булыжник возвращается прямо в руки, Хеймитч вдруг разражается хохотом.

И тут начинает кричать Мэйсили. Союз расторгнут, причем по ее же воле, так что можно было бы с чистой совестью пропустить вопли мимо ушей. Но Хеймитч устремляется в чащу — и успевает увидеть, как стая приторно-розовых птичек с длинными тонкими клювами многократно пронзает девушке шею. Мэйсили умирает, держа его за руку, и мне на память приходит Рута. Я тоже ее не уберегла.