Ну, где-то здесь эти кухни на которых мы с Бахтиным целовались и бесконечно обсуждали все на свете. "Горьковец" который вот здесь висел. Ночами мы его делали в резиновых перчатках, если он был не разрешен, если он был наш, то мы боялись, что я партбюро нас всех исключит. И хотя утром его снимали, но эта ночь была счастьем, когда мы своё мнение открыто, свободно могли выразить пусть на 5 минут - собрались, прочитали, и уже бежит Яшанькина и снимает. Но время же было идеологическое. Партбюро проводила (по чему-то) пальцем - там пыль - увольнялись лаборанты, потому что это была идеологическая вражда. Это абсурдное было время, но в нём свои мы родили выходы. Например, прижимались друг другу и дружили тесно, потому что время прижимало нас. Чтобы выжить надо было тесно-тесно дружить, помогать. Вещами, деньгами, знаниями. В общем, конечно, молодость сама по себе радует. Ну, еще и то, что мы хотели противостоять этому времени и дружно очень, очень дружно. Мы всюду ездили, отмечали дни рождений. У нас была такая Вера Климова, она сейчас завкафедрой в пединституте, которая сочиняла сценарии самых разных дней рождения. Она могла позвонить в учебную часть и сказать, что у нас репетиция агитбригады нам давали аудиторию, мы все в простынях, в каком-нибудь в виде античного хором, ну, а тут уже и бутылки, и песни. Стучат преподаватели вечерников.. Мы говорим: "репетиция агитбригады" а бутылки быстро прячем. Но мы не напивались, конечно, но бывало, что и выпьем. Ну, в общем, под самыми разными предлогами мы широко праздновали и свои дни рождения, выезжали на природу, ну, конечно, что говорить, это все потом было мной описано. Мы сватали всех преподавателей, и я хотела всех переженить: физиков и лириков. Я бегала к физикам, брала интервью какие-то тупые, лишь бы потом познакомить их с нашими молодыми преподавателями. Мы хотели всех выдать замуж, никого не оставить в старых девах. Ну, в общем, одна девочка была влюблена в физика. Так мы организовали целую программу, как его завоевать. Я ходила к нему брать интервью, он мне дал тогда, меня подослали брать интервью у девушки, в которую он был влюблён. Я до сих пор с ней дружу, Наденька Веретенникова. Физика звали Виктор Заводинский. Он сейчас и писатели и мэр чуть ли не Владивостока, доктор наук и завкафедрой.. Но тогда он был просто какой-то принц необыкновенный, надо было его завоевать. Я же все время вязаала, я вязала шарфы, шапки, кофты, свитера - я без этого не жила, мне хотелось как-то всех осчастливить, от счастья что я тут, в университете. Я навязала Заводинскому шарфов, носков мы послали ему по почте, но он тоже не отреагировал, тогда оказалось, что он сидит в библиотеке, в каком-то техническом зале. Мы все стали ходить в этот зал, чтобы познакомиться, и там Катечку полюбил другой человек, объяснился ей в любви, сделал ей предложение, она забыла про Заводинского, вышла замуж, и стала женой писателя Соколовского. Это ничем не закончилось, это закончилось наоборот, другим, она в процессе преследования этого великого физикам обрела счастье, семью и, конечно, любовь. В общем, все было переполненно вот этими приключениями, какими-то акциями, какими-то...
Газета висела здесь, очень длинная, делали ее за одну ночь, шумнро, весело. Все время это были разные акции, ну, и, безусловно, там было много юмора, много каких-то антисоветских выпадов - всё это как-то нас держало в свободе, в пространстве свободы, но когда потом наши мальчики пошли по процессу, мальчики из моей группы пошли по процессу политическому, они были в тайном обществе историков, они развешивали листовки против ввода войск наших в Чехословакию на малиновом варенье. КГБ потом вычислила всех, кто писал и листовки, кто развешивал, только состав клея не могли обнаружить, а это было малиновое варенье, которое кто-то из Голованово привёз. Но, одним словом, их всех схватили, арестовали, судили и посадили только двух: моего друга Рудольфа Веденеева - знаменитого скульптора, и второго я не знаю, Воробьёва. Строгого режима семь лет они получили, остальных сделали свидетелями. Это было для меня потрясение, что мои друзья от меня скрыли, что они в этом обществе. Там были только мальчики, девочек там не было, были но не из нашей группы, они нас берегли. Я до этого думала, что Солженицын гений, он имеет какие-то силы выступить против режима, потому что те с кем я за партой сижу могут, но этого я не представляла, и я с тех пор, хотя я всегда стремилась быть свободной, с детства, я там какие-нибудь листовки на каком-нибудь концерте самодеятельности разбрасывала, историки не пройдут, "Ноу пасаран", "Победа за нами", но такие смешные, и меня таскали по всем парткомам, потому что сегодня такие листовки, а завтра какие, против партии, против страны?! То-есть эта свобода была невинная такая, моя какая-то, художественная, а тут я стала более высказываться значимо, против событий в нашей стране, и потом меня перестали даже печатать из-за того, что я писала много правдивого, этого было нельзя.
Но наступила перестройка, и ко мне вернулось это счастье печататься, быть читаемой. Я получила очень много писем, посылок, буквально мешками - это было такое счастье тоже очень большое счастье быть понятой людьми, кому-то доставить удовольствие, кого-то рассмешить, и до сих пор я дружу с теми людьми, с которыми в первые годы я подружилась. И вот в это время такие на филфаке мы уже работали с Катей Соколовский, были процессы очень политические, Солженицына выселили в 74-м, я как раз замуж выходила, у нас были собрание, выступали некоторые люди, очень реакционные, например одна говорила: "В матрасы у Ивана Денисовича зашита 150 кажется граммов хлеба" я уже забыла "200"... "Вы понимаете, он говорит, что голодали в лагере, а у Ивана Денисовича зашито 150 г хлеба"... как будто от большого счастья человек зашьет в матрас 150 г хлеба, который там заплесневеют и испортится. То-есть и все было переврано, внаглую переформатированно, и нас настраивали против Александра Исаевича, но конечно, никто в это не верил, и мы считали его великим и писателем, и деятелям, и безусловно эти годы вели к перестройке, поскольку многие уже стали ездить за границу, у нас учились дети высокопоставленных работников, они бывали в Париже, у одною допустим свадебное путешествие было в Париже. Я помню, как я в первый видела зонт, она пришла раскрыла и алый этот зонт раскрылся волшебно, и вы знаете, был такой антисоветский жест, мы не можем делать таких зонтов, а в Париже могут! Наши власти не обеспечивает нас красотой, удобством, яркостью, свободой, то есть на каком-то простом уровне мы уже все каждый день понимали, что наша власть плоха, хотя сохранялись какие-то одиозные фигуры среди студентов, которые говорили, что они поедут на целину завтра, но так и не поехали, или говорили, что надо верить и Ленину, Сталин плохой, а Ленин хороший. Откуда Сталин? Что он, не из Ленина? Ленин-то ещё хуже! Ну, в общем, конечно, Кальпиди мой друг и друг моего мужа был изгнан за то, что он спросил невинно преподавателя, почему мы критикуем Троцкого, а его теории перманентно революции притворяются в жизнь на каждом шагу, а мы транспортируем во все страны, и только нас возьмут в Африку, в Латинскую Америку. Все! Его исключили, нас тоскали, скорей допрашивали, вербовали, чтобы нас... чтобы мы стали стукачами, но никто не согласился.
